– Ну-ка не мешай! Я всё улажу. Ну, Гонскэ, делай что велено!
Она ещё не успела договорить, как Гонскэ, решившись, отпустил и левую руку. Разумеется, человеку, который взобрался на верхушку дерева и перестал держаться за него руками, не остаётся ничего другого, кроме как упасть. И фигура Гонскэ в хаори с гербами действительно отделилась от верхушки сосны, но он почему-то не упал, а замер в ясном небе, словно марионетка, которую держит невидимый кукловод.
– Благодарю вас! Вашими заботами я смог наконец стать святым.
Гонскэ отвесил поклон, а потом как ни в чём не бывало зашагал по голубому небу и, поднимаясь всё выше и выше, вскоре скрылся в облаках.
Никто не знает, что было потом с лекарем и его женой. Сосна, что росла у них во дворе, прожила ещё много лет. Говорят, что известный торговец Тацугоро Ёдоя велел перенести огромное дерево в свой сад, чтобы зимой любоваться заснеженными ветвями.
Рыбный рынок
Это произошло прошлой весной. Однажды вечером, часов около девяти, когда дул холодный ветер и светила ясная луна, Ясукити с тремя приятелями – поэтом Росаем, художником Футю и мастером по лаку «макиэ» Дзётаном – шёл по Рыбному рынку. Я не называю настоящих имён этих людей, но все трое были признанными мастерами, каждый в своей области. Особенно Росай, который к тому же был немного старше других и давно уже сделал себе имя новатора в поэзии хокку.
Все мы были изрядно пьяны. Впрочем, если учесть, что Футю и Ясукити были трезвенниками, а Дзётан известным пьяницей, их поведение, в общем, мало чем отличалось от обычного. Только что Росай не совсем твёрдо держался на ногах. Поддерживая его с двух сторон, мы шли по направлению к Нихонбаси по улицам, залитым лунным светом, продуваемым ветром и пропахшим свежей рыбой.
Росай был коренным эдосцем, ещё его прадед водил близкую дружбу с Сёкусаном и Бунтё. К тому же он принадлежал к весьма влиятельному семейству; вряд ли здесь, на Рыбном рынке, нашёлся бы человек, ничего не слышавший о лавке Марусэй. Впрочем, Росай давным-давно передоверил кому-то семейные дела, а сам жил в своё удовольствие: бродил по росистым горным тропам, сочинял трёхстишья, занимался каллиграфией и резьбой печатей. Всё это, вместе взятое, придавало ему какой-то особый шик, которого не было у нас. Он держался свободнее, чем принято в нашем торговом квартале, хотя ничего аристократического в его манерах тоже не было, – одним словом, не простая рыбёшка, а что-то вроде суси из тунца…
Росай шёл, размахивая руками, будто ему мешали рукава пальто, и что-то оживлённо говорил, хотя его давно уже никто не слушал. Только Дзётан, тихонько посмеиваясь, время от времени поддакивал ему. Так незаметно мы дошли до конца рынка. Всем показалось очень обидным уйти просто так. Тут как раз подвернулся европейский ресторанчик: сбоку в лунном свете белел норэн. Даже Ясукити не раз слышал о нём.
– Войдём?
– Почему бы и нет?
И мы, теперь уже под предводительством Футю, ввалились в тесный зал.
Там, за длинным узким столом, уже сидели двое. Один – парень с Рыбного рынка, второй, очевидно, из рабочих, мы его видели впервые. Втиснувшись за тот же стол, мы сели по двое, друг против друга. Заказали на закуску гребешки фри и принялись потихоньку потягивать сакэ. Разумеется, трезвенники Футю и Ясукити не стали заказывать по второй, зато оба навалились на закуску.
Столы и стулья в этом ресторанчике были из белого, не покрытого лаком дерева. К тому же зал со всех сторон окружали тростниковые шторы в старинном эдоском стиле. Поэтому, хотя еда подавалась европейская, представить, что ты в европейском ресторане, было трудновато. Когда появились заказанные на горячее бифштексы, Футю не преминул усомниться, не рыбное ли это филе. Дзётан с чрезвычайным почтением отозвался об остроте ножей. Ясукити был в восторге от освещения, которое, по его мнению, только в таких местах и бывает достаточно ярким. Росай тоже… Впрочем, Росая, судя по всему, мало что удивляло, ведь он уроженец здешних мест. Сдвинув на затылок охотничью шляпу, он вместе с Дзётаном осушал одну чашечку сакэ за другой и по-прежнему оживлённо болтал.
Тут, резко откинув норэн, в ресторанчик вошёл ещё один посетитель. Он был в фетровой шляпе, а его толстые щёки тонули в меховом воротнике пальто. Войдя, он скользнул взглядом, причём не простым, а каким-то тяжёлым, сверлящим, по тесному зальчику, затем, не говоря ни слова, втиснул своё крупное тело между Дзётаном и парнем с рынка. До чего же противный тип, думал Ясукити, поглощая рис с карри. В романах Идзуми Кёка именно таких типов обычно укрощает какая-нибудь благородная гейша. Впрочем, современный Нихонбаси мало чем отличается от тогдашнего.
Сделав заказ, посетитель стал надменно дымить сигаретой. Чем дольше Ясукити смотрел на него, тем явственнее он представал перед ним в образе злодея. Толстое красное лицо, хаори из шёлка «осима», кольцо с печаткой – всё одно к одному. Этот человек настолько раздражал Ясукити, что, желая забыть о его существовании, он попытался завязать разговор с сидящим рядом Росаем. Но тот только хмыкал да поддакивал. Более того, он явно был не в духе, сидел, отвернувшись от лампочки и нарочно надвинув шляпу на самые глаза. Ничего от него не добившись, Ясукити заговорил с Футю и Дзётаном о еде. Но разговор как-то не клеился. Как ни странно, но стоило появиться этому жирному типу, и у всех троих разом испортилось настроение.
Когда ему принесли заказанное фри, он взял в руки бутылку «масамунэ» и уже собрался было наполнить свою чашечку, как вдруг откуда-то сбоку чёткий голос произнёс: «Ко-сан!» Гость вздрогнул, а когда увидел, кто его окликнул, на его лице появилось выражение сильнейшего замешательства.
– Да неужто это вы, хозяин? – проговорил он и, поспешно стянув с головы шляпу, принялся кланяться.
Голос же принадлежал не кому иному, как поэту Росаю, хозяину лавки Марусэй на Рыбном рынке.
– Давненько не виделись. – Росай с невозмутимым видом поднёс к губам чашечку сакэ.
Как только он осушил её, тот поспешно налил в неё сакэ из своей бутылки, а потом с преувеличенным подобострастием, которое окружающим могло показаться смешным, стал расспрашивать Росая о здоровье…
Да, герои Кёка не умерли. Во всяком случае, на токийском Рыбном рынке и в наши дни можно наблюдать подобные сцены.
Но когда приятели вышли из ресторанчика, Ясукити чувствовал себя подавленным. Разумеется, он не испытывал никакого сочувствия к Ко-сану, более того: если верить Росаю, толстяк этот был весьма дурного нрава, – но вернуть прежнее весёлое расположение духа не удавалось. В кабинете на письменном столе Ясукити ждали «Изречения» Ларошфуко, которые он недавно начал читать. И, ступая по лунным бликам, Ясукити сам не заметил, как мысли его приняли иное направление.
Болезнь ребёнка
Учитель Нацумэ посмотрел на свиток и пробормотал, будто сам себе:
– Работа Кёкусо…
На свитке действительно стояла подпись: «Кёкусо, летописец». Я сказал учителю:
– Кёкусо ведь был внуком Тансо. Как же звали сына Тансо?
Учитель без промедления ответил:
– Мусо.
Тут я проснулся. Сквозь москитную сетку из соседней комнаты проникал электрический свет. Жена, видимо, меняла простыню двухлетнему сынишке. Ребёнок плакал не переставая. Я повернулся на другой бок и попытался заснуть снова.
– Така, малыш, ну что же ты опять хвораешь… – послышался голос жены.
– Что случилось?
– Думаю, живот болит.
В отличие от старшего брата Такаси часто нездоровилось. Меня это тревожило, но в то же время его болезни стали привычным делом.
– Пусть С. завтра его осмотрит.
– Да, я ещё сегодня вечером хотела показать его С.
Когда ребёнок перестал плакать, я снова глубоко заснул.
Проснувшись утром, я отчётливо помнил свой сон. Привидевшийся мне Тансо был, вероятно, Хиросэ Тансо. А вот Мусо и Кёкусо скорее всего не существовали в действительности. Зато я вспомнил сказителя по имени Нансо. Очередная болезнь сына не особенно меня обеспокоила. Встревожился я, только когда жена вернулась от С.
– Видимо, расстройство желудка. Доктор ещё к нам зайдёт, – раздражённо сказала она, держа ребёнка под мышкой.
– А температура есть?
– Тридцать семь и шесть… хотя ещё вечером была нормальная.
Я пошёл в свой кабинет на втором этаже и занялся повседневными делами. Работа, как обычно, не клеилась. Причиной была не только болезнь ребёнка. Листья деревьев в саду зашуршали под каплями тёплого летнего дождя. Я одну за другой курил сигареты «Сикисима», сидя перед недописанным рассказом.
Доктор С. приходил дважды, утром и вечером. Во время второго визита он сделал Такаси клизму. Такаси, часто моргая, неотрывно глядел на лампочку. Вместе с влитой жидкостью вышла тёмная слизь. Казалось, будто я увидел саму болезнь.
– Что думаете, доктор?
– Ничего серьёзного. Просто прикладывайте к голове лёд. Ну и обеспечьте ребёнку покой, – ответил С. и отправился домой.
Я работал допоздна, закончил только около часу ночи, и выходя из уборной, услышал какой-то стук с тёмной кухни.
– Кто там?
– Это я, – послышался голос матери.
– Что ты делаешь?
– Колю лёд.
Мне стало стыдно за своё легкомыслие.
– Что же ты свет не включила?
– Да я так, на ощупь.
Я всё-таки зажёг свет. Мать стояла в ночном кимоно, подвязанном тонким поясом, и неуклюже орудовала молотком. Выглядела она до неприятного жалкой. Омытый водой лёд поблёскивал в электрическом свете.
На следующее утро у Такаси температура поднялась выше тридцати девяти. Утром опять зашёл С., а вечером с моей помощью сделал ещё одну клизму. Я надеялся, что слизи станет меньше, однако, заглянув в горшок, обнаружил, что её гораздо больше, чем прошлым вечером.
– Как много! – невольно вскрикнула жена, позабыв, наверное, что она уже не школьница и кричать так громко даме не пристало.
Я перевёл взгляд на С.
– Уж не дизентерия ли?