Тем не менее оставшийся без головы Юкинага сумел, нащупав меч, молниеносно метнуть его в сторону Кима. Не ожидавший удара Ким, подхватив Кевольхян, высоко подпрыгнул и вскочил на балку. Меч только и успел, что срезать мизинец на его ноге.
Ночь ещё не успела смениться рассветом, а выполнивший задание вана генерал Ким уже бежал по безлюдной равнине с Кевольхян на руках. Бледнеющая луна готова была опуститься за темневшие впереди холмы. Внезапно генерал Ким вспомнил о младенце, которого Кевольхян носила под сердцем. Дитя военачальника из страны Ямато всё равно что ядовитая змея. Если сейчас же не убить его, он может стать причиной большой беды. И генерал Ким, подобно тому как тридцать лет назад Киёмаса, решил, что у него нет иного выхода, как только убить этих двоих – мать и дитя под её сердцем. Герои – странные существа, всегда готовые попрать любое проявление сентиментальности. Ким тут же убил Кевольхян и извлёк младенца из её чрева. Слабый свет заходящей луны осветил неопределённый окровавленный комок. Но комок этот вдруг зашевелился и проговорил человеческим голосом:
– Ещё три месяца, и я отомстил бы за смерть отца.
Громкий, как рёв буйвола, голос пронёсся по темнеющей равнине. Одновременно слабо белевшая на предутреннем небе луна исчезла за холмом.
Вот так в Корее рассказывают о последних минутах жизни Кониси Юкинаги. На самом-то деле он встретил свой смертный час вовсе не во время похода на Корею. Но ведь не только корейцы склонны приукрашивать свою историю. В истории Японии, как её преподносят японским детям или японским мужчинам, что почти одно и то же, полным-полно подобных легенд. К примеру, разве вам никогда не случалось встречать в учебниках по истории таких вот описаний?
«Военачальники страны Морокоси, имея в своём распоряжении около ста семидесяти военных кораблей, стали лагерем у реки Пэкчхонган (провинция Чхунчхондо, уезд Сочхонхён). В находящийся под стихией Земли день Обезьяны (двадцать седьмой день восьмого месяца второго года правления императора Тэнти) флот страны Ямато, приблизившись, вступил в бой с флотом Морокоси. Не имея в этом бою преимущества, флот Ямато отступил. В отмеченный стихией Земли день Петуха (двадцать восьмой день)… флот Ямато, поддерживаемый пехотой и головными частями, снова приблизился и напал на войска Морокоси. Те же, зажав суда справа и слева, нанесли ответный удар. В мгновение ока государевы войска были разбиты. Многие воины, бросившись в воду, утонули. Суда же остались невредимыми» («Нихонсёки»).
Любой народ считает историю своей страны славной. И примечательная в этом смысле легенда о генерале Киме всего лишь одна из многих.
Половина жизни Дайдодзи Синскэ
Дайдодзи Синскэ родился неподалёку от храма Экоин в Хондзё. В его памяти не сохранилось ни одной красивой улицы, как, впрочем, и ни одного красивого здания. Особенно нехорош был квартал, где жила его семья: плотник, дешёвые сладости, старьёвщик – сплошные бедные лавчонки. Улица, на которую они выходили, была вечно покрыта непросыхающей грязью. К тому же она упиралась в большой ров Отакэгура. Этот заросший водорослями ров источал постоянное зловоние. Разумеется, подобное окружение не могло не повергать мальчика в уныние. Однако за пределами Хондзё Синскэ всегда бывало как-то не по себе. Его угнетали и кварталы Верхнего города с их особняками, и старинный Нижний город с аккуратными рядами чистеньких лавок. Унылый Хондзё, с храмом Экоин, мостом Коматомэ, улицей Ёкоами, водосточными канавами, скаковым кругом Ханноки, рвом Отакэгура, он любил едва ли не больше, чем районы Хонго и Нихонбаси. Причём это была даже не столько любовь, сколько что-то вроде жалости. Так или иначе, даже теперь, спустя тридцать лет, ему снились только эти места…
Синскэ любил улицы Хондзё всегда, с тех пор как себя помнил. Там не росло ни единого деревца, в воздухе всегда висела песчаная пыль. И всё-таки именно улицы Хондзё преподали маленькому Синскэ первые уроки красоты. Он вырос в грязной уличной сутолоке, его единственным лакомством были дешёвые сладости. Возможно, поэтому его совершенно не привлекала деревня – особенно та, с рисовыми полями, которая начиналась к востоку от Хондзё. Она казалась ему средоточием не столько красоты природы, сколько её безобразия. Тогда как улицы Хондзё, при всей своей скудости, постоянно являли ему то трогательную прелесть случайно расцветшего на крыше цветка, то пленительное очарование весеннего облачка, отразившегося в луже. И всё это как-то незаметно научило его любить природу. Правда, увидеть красоту природы помогли ему не только улицы Хондзё, были ещё и книги: «Природа и человеческая жизнь» Рока, которую он перечитывал с упоением, ещё когда учился в младшей школе, «Эстетика природы» Лабокка в переводе на японский язык. Конечно же, книги научили его многому. И всё же самое большое влияние на его восприятие природы оказали именно улицы Хондзё, где всё – и дома, и растительность, и люди – было на редкость бедным и неярким.
Да, это так, на его восприятие природы оказали самое большое влияние невзрачные улицы Хондзё. Впоследствии он побывал в разных районах Хонсю, но Кисо с его буйной природой неизменно повергал его в беспокойство, а побережье Внутреннего моря нагоняло скуку своей мягкой, сдержанной красотой. В природе он ценил прежде всего неяркость. Ему особенно дорога была природа, которая едва дышала посреди созданной человеческими руками цивилизации. И красотой именно такой природы ещё можно было сполна насладиться в Хондзё тридцать лет назад: ивы над водосточными канавами, площадь перед храмом Экоин, Отакэгура с её чахлыми рощами. Синскэ не имел возможности ездить в Никко или Камакуру, как это делали многие его друзья, но каждое утро вместе с отцом совершал прогулки по ближайшим окрестностям. Для него в то время это были по-настоящему счастливые минуты, хоть он никогда и не хвастался этими прогулками перед своими друзьями – стеснялся.
Однажды утром, когда только-только начала бледнеть утренняя заря, отец и Синскэ, как обычно, отправились на прогулку к Ста Сваям. У Ста Свай всегда собиралось особенно много рыбаков, хотя их было предостаточно и в других местах по берегам Большой реки, но в то утро на просторной набережной не было видно ни души, только щетинохвостки сновали по каменной стене. Он уже готов был спросить отца, почему это сегодня нет рыбаков, но, не успев открыть рот, тут же сам обнаружил ответ. В воде, на которой ещё дрожал свет утренней зари, рядом с беспорядочно торчащими сваями, облепленными пахнущими морем водорослями и всяким сором, плавал утопленник с бритой головой. Синскэ до сих пор во всех подробностях помнит то утро. Хондзё, такое, каким оно было во времена его детства, запечатлелось в чувствительной душе Синскэ бесчисленным множеством пейзажей. Но тот утренний пейзаж у Ста Свай – в нём, кажется, сосредоточилось всё то мрачное и тягостное, что было в улицах Хондзё.
Синскэ не знал материнского молока. Мать всегда была слаба здоровьем и, родив своего единственного ребёнка, даже в самые первые дни не сумела дать ему ни капли молока. Содержать же кормилицу при той бедности, в какой они жили, было совершенно невозможно, поэтому с момента своего появления на свет Синскэ не знал иного молока, кроме коровьего. И за это он ненавидел судьбу, презирал бутылки с молоком, которые каждое утро появлялись на кухне, и завидовал своим друзьям, которые, может быть, не знали многого, но зато уж наверняка знали, что такое материнское молоко. Однажды, кажется, в том году, когда он поступил в школу, у них гостила – то ли был Новый год, то ли ещё что-то – его молодая тётушка, которая очень мучилась от того, что груди её набухли молоком. Она пыталась сцедить его в латунную полоскательницу, но у неё ничего не выходило. «Син-тян, может быть, ты пососёшь?» – полусерьезно-полуподдразнивая спросила она Синскэ. Однако выросший на коровьем молоке Синскэ не умел сосать. В конце концов тётушка позвала соседского ребёнка, дочку плотника, и та отсосала молоко из её затвердевших сосков. От сосков по всей поверхности торчащих полушарий расходились голубые вены. Даже если бы Синскэ и умел, то, будучи крайне застенчивым ребёнком, всё равно никогда бы не решился сосать тётушкину грудь. Тем не менее он возненавидел соседскую девчонку. Одновременно он возненавидел и тётку, которая попросила девочку отсосать у неё молоко. Позже, вспоминая об этом незначительном, казалось бы, случае, он неизменно испытывал приступ мучительной ревности. Но, возможно, это было просто началом его Vita sexualis…
Синскэ всегда стыдился того, что не знал материнского молока и всю жизнь пил только коровье. Это было его тайной – великой тайной, которую он никогда никому не открывал. Тогда, в детстве, из-за этой тайны у него развилось множество предрассудков, избавиться от которых ему долго не удавалось. Синскэ был очень худеньким, даже болезненно-худеньким, мальчиком с непомерно большой головой. Чрезмерная застенчивость граничила в нём с некоторой трусоватостью – от одного только вида начищенных до блеска ножей в мясной лавке у него учащалось сердцебиение. В этом, особенно в этом, он не имел ни малейшего сходства с отцом, который, избежав пули в сражении при Тобе в Фусими, очень гордился своей отвагой. Непонятно, с какого именно возраста и в результате каких логических построений возникла у Синскэ убеждённость в том, что именно из-за коровьего молока он вырос таким непохожим на отца. И таким слабым. Он считал, что стоит ему хоть раз проявить малодушие, и его тайна тут же будет раскрыта, поэтому так легко было подстрекнуть его на любую шалость. То он без шеста перепрыгивал через большой ров Отакэгура; то без лестницы взбирался на большое дерево гинкго у храма Экоин; то дрался с кем-нибудь из приятелей. Увидев перед собой ров, Синскэ ощутил страшную дрожь в коленках, но, зажмурившись что было сил, прыгнул через тёмную воду с плавающими в ней водорослями. Предстояло ли ему забраться на большое дерево гинкго у храма Экоин или вступить с кем-нибудь в драку, всякий раз им овладевали страх и нерешительность, но каждый раз он мужественно преодолевал их. Пусть его поведение основывалось на глупом предрассудке, он сумел воспитать в себе истинного спартанца. Результатом этого спартанского самовоспитания был шрам на его правом колене, который остался у него на всю жизнь. Впрочем, шрамы остались не толь