ще – не исключено, что где-нибудь в зарослях тростника каппы и сейчас ещё затевают соревнования по борьбе сумо. Написанное мной – воспоминания, случайно пришедшие мне на ум, после того как я увидел «Рисунки после одиноких возлияний» Кава Таро.
Гадзан из храма Тэнрюдзи однажды утром после снегопада, глядя на чистое небо, сказал: «Небо, осыпавшее нас вчера густым снегом, сегодня утром посылает солнечный свет». Действительно, человек, лишённый оптимизма, не способен на большие дела. Прочитав это сегодня вечером, я почувствовал всю тщетность своих усилий. Я достоин безмерной жалости за то, что переживаю попеременно то радость, то грусть, когда пишу свою новеллу всего на каких-то ста листочках бумаги для рукописей. Вот и недавно, принимая ванну, я с удивлением обнаружил, что принимать ванну, именно принимать, дело очень простое, а описать, как принимаешь ванну, совсем не просто. Это неприятно поразило меня. К тому же Бог не наградил меня каким-то особым дарованием, поэтому мне ничего не остаётся, как терпеливо трудиться не покладая рук.
«Ars longa, vita brevis» можно перевести так: «Искусство обширно, а жизнь коротка». Однако обычно эта фраза употребляется в значении: «Пусть человек смертен, но деяния его остаются». Так, по своему разумению, понимают эту фразу японцы или, лучше сказать, только японские литераторы. В этом первом афоризме Гиппократа такое значение не заложено. Нынешние европейцы также не употребляют его в подобном значении. «Искусство обширно, а жизнь коротка» имеет такое значение: «Поскольку жизнь коротка, как усердно и старательно ни трудись, все равно не сможешь в совершенстве овладеть искусством». Скорее всего объяснить это – долг учителя средней школы. Однако в последнее время даже среди поучающих нас критиков есть такие, кто совершает подобную ошибку. Жаль мне таких литераторов. Если же есть желание придать этому афоризму подобное значение, то не следует прибегать к словам греческого философа, лучше воспользоваться крылатым выражением, оставленным Сунь Готином: «Человек смертен, но деяния его остаются». При случае я ещё об этом напишу, но будущие критики должны избегать вздорных горячих рассуждений о Ландере, о воображаемых диалогах Леопарди. Иначе, сколько бы они ни кичились, их даже нельзя будет назвать людьми, щеголяющими своей учёностью. Чем поучать других, лучше учиться самим.
Жизнь человека имеет предел, но бездумно транжирить её совсем не обязательно. Люди отличаются друг от друга тем, насколько стремятся они по возможности продлить свою жизнь. Произведения искусства тоже рано или поздно обязательно умирают. Об этом говорил ещё Ван Шанчжэн: «Картина живёт пятьсот лет, книга – восемьсот». Вот почему наше заветное желание – создать произведение, которое жило бы как можно дольше. В этом смысле неверие в бессмертие искусства не противоречит стремлению, чтобы произведение осталось в веках. В таком случае, хотя не известно ни одной картины или книги, которые бы не устаревали, неопровержимым является тот факт, что долгая жизнь, когда речь идёт о литературном произведении, уготована стилю, главная черта которого – лаконичность. Разумеется, когда речь идёт о стиле, то, если нет аргумента в виде художественного произведения в целом и при этом во главу угла ставится стиль, как правило, говорить о том, что оно представляет собой некое новое слово, невозможно. Все же, поскольку стиль оказывает влияние на эстетику произведения, нет сомнения в том, что стиль, поражающий своим блеском, вопреки ожиданиям, устаревает. Сегодня Готье невозможно читать. А вот Мериме с каждым днём становится все более новым. Обращая это к нашей новейшей литературе, можно смело сказать, что произведения Мериме по сравнению, например, с новеллами Огай-сэнсэя и вышедшими одновременно с ними «Насмешливой улыбкой» и «Водоворотом» даже сейчас полны свежести, даже сегодня вполне обходятся без корректировки. Некогда Золя, изучая стиль, отказался от следования краткости Вольтера и предпочёл красочность Руссо, и ему предсказывали, что его собственные романы рано или поздно устареют, но он лучше других знал себе цену. Однако, как я уже писал, стиль ещё не всё, что определяет судьбу произведения. Если хочешь продлить ему жизнь, нужно обратиться к тому, насколько произведение глубоко, независимо от его стиля. И всё же «те, кто стремятся к тому, чтобы созданное ими осталось в веках… должны обладать неповторимым стилем» (Цзэ Чжоу «О живописи») – думаю, эти слова в полной мере относятся и к искусству.
Как мне представляется, обыватели в прежние времена приносили пользу, выступая в качестве хранителей незыблемости существующих истин. Действительно, следование старым истинам в течение одного, двух, а то и трёх периодов без обывателей было бы невозможно. Но тут же возникает вопрос: какова продолжительность одного периода? Поскольку это зависит от времени и места, определить для всех без исключения периодов, сколько они длятся, трудно. Если взять Японию, один период охватывает примерно десять лет. В этом случае уровень ущерба, который наносят обычные обыватели науке и искусству, обратно пропорционален старости истин, которые они хранят. Прекрасным примером этого правила может служить, например, то, что адепты бусидо не наносят ущерба прогрессу даже на уровне детских шалостей. Вот почему и в нынешнем литературном мире рядовые приверженцы гуманизма более тяжкое бремя для общества, чем приверженцы натурализма.
Идя как-то по одной из улиц района Усигомэ, я оказался у того места, где тянулась почерневшая ограда чьего-то особняка. Старая почерневшая ограда, готовая в любую минуту рухнуть. За ней густо, будто в обнимку, росли банановые деревья и сосны. Идя в одиночестве вдоль ограды, я ощущал лившийся оттуда запах душистой маслины. Мне показалось, что этот запах пропитал и банановые деревья, и сосны. Издали навстречу мне шла женщина. Когда она приблизилась, я понял, что уже где-то видел её. Разминувшись с ней, я напряг память, но никак не мог вспомнить, кто она. Мне она показалась очень изысканной. Выйдя вскоре на оживлённую улицу, я попал под дождь. И тут неожиданно вспомнил, где встретил эту женщину. Какой же я невоспитанный человек! Дней через пять, беседуя с Сэссаем, я узнал от него, что купленная во время одного из храмовых праздников душистая маслина, высаженная в фаянсовую хибати с проделанной в дне дыркой, зацвела. И тут я снова вспомнил повстречавшуюся мне женщину, но на этот раз у меня и в мыслях не было, что я невоспитанный человек.
Сэмюэл Батлер высказал такое мнение: «Мольер читал свои пьесы глупой старухе совсем не из желания узнать её мнение, а только для того, чтобы во время чтения самому обнаружить их недостатки. В этом случае лучшего слушателя, чем глупая старуха, не найти». Это мнение действительно имеет определённые основания. Возможно, аналогичную цель преследовал Бо Цзюйи, читая свои стихи глупой старухе. Но меня заинтересовало мнение Батлера не только потому, что его мнение имеет определённые основания, а потому, что если не быть человеком, имеющим творческий опыт, каким обладал Батлер, то его мнение не представится неопровержимым. Конечно, учёные и критики понимали, возможно, комедии Мольера, однако одного этого мало, чтобы мнение Батлера имело спрос. Чтобы глубоко проникнуть в их суть, необходимо постичь суть Мольера как человека и проникнуться к нему благодарностью. Письма Родена ценны тем, что в них много таких мест. «Если хочешь увидеть своего друга за две тысячи ри, должен сам приложить немало усилий, гласит пословица».
Сегодня вечером сердце моё спокойно. Сидя, скрестив ноги, у низкого столика и потягивая растворённый в кипятке броцин, я проникаюсь чувствами, которые испытывает мирный человек. В такие минуты мне кажется постыдным писать свои новеллы. Чем писать их, чтобы сберечь здоровье, гораздо предпочтительнее писать хокку или заниматься самообразованием. Или вместо хокку заняться каллиграфией – в общем, думаю, дел хватит. Нет, самое что ни на есть приятное, как мне кажется, вот так сидеть, ничем не занимаясь. Я не читал ни даосских, ни буддийских сочинений, но где-то в глубине души у меня таится унаследованная от далёких предков идея отрешённости. Подобно тому как европейцы после долгих метаний возвращаются, в конце концов, к католицизму, мы с годами постепенно обращаемся к уходу от общества, к затворнической жизни. Но пока мы ещё, как сейчас, влюбляемся в женщин, жаждем богатства, нам ни за что не удастся пойти на решительные действия. Правда, среди тех, кого называют отшельниками, есть и животноводы, и люди, стремящиеся к любовным приключениям. Они способны легко превратиться в отшельников. Но если уж становятся отшельниками, то ни в коем случае не простыми. Стать отошедшим от дел молодым человеком, умеющим читать на европейских языках, – нет уж, от этого меня увольте. Мне кажется, что вместо этого быть писателем гораздо разумнее. «Я отправляюсь в зеленые горы, чтобы посетить живущего там отшельника». Это было единственное стихотворение недоучки, которое мне удалось написать сегодня вечером.
Мне не кажутся снами сны, которые я нахожу в романах, обращённых к широкому читателю. В них в большинстве случаев проглядывает нарочитость. Даже в сне о кляче из «Преступления и наказания» в этом смысле нет и намёка на правду. Его можно назвать рассказом, напоминающим сон, но изображение сна, подобного настоящему, требует не столько свободного описания какого-то невероятного факта, сколько, наоборот, глубокого продумывания всех деталей. Дело в том, что происходящее во сне полностью отличается от действительности и во времени, и в пространстве, и в причинно-следственных связях. Причём это отличие невозможно передать одной только формой. Поэтому, если не изображать лишь те сны, которые видел на самом деле, описать сон, напоминающий настоящий, почти невозможно. Вместе с тем в случае использования в своём произведении снов в качестве орудия, исходя из необходимости, чтобы это орудие выполнило свою роль, нужно видеть подходящие сны, в противном же случае лучше вообще не писать о действительно увиденных снах. Вот почему появляющийся в том или ином произведении сон – взять, к примеру, сон о кляче у Достоевского – с трудом пробивается на страницы романа. Но когда это сон, действительно увиденный, при создании произведения происходит обратное – даже когда сон не описывается в качестве сна, возникает ощущение, что он подобен сну, и поэтому часто появляется некое загадочное произведение. Говорят, идея знаменитого «Клуба самоубийц» возникла у Стивенсона из услышанного им чьего-то сна. Если в связи с этим у него в самом деле возникла идея этого рассказа, иногда записывать сны полезно. Я ленюсь делать это, но у Доде действительно были записи снов. В наше время появились прекрасные миниатюры Сиги Наоя «Река».