Попробуем перенести место действия этого произведения в Персию или Индию. В этом случае вме-сто цветов персика появились бы цветы лотоса, вместо жены древнего самурая танцевала бы скорее всего принцесса, и тогда даже злоязычные критики не стали бы, как они делают это сейчас, безапелляционно ставить под сомнение сказанное автором. Тем более что мистики, не жалевшие восторгов в критической оценке даже этого произведения, несомненно, готовы будут умереть во имя наивысшего блаженства, которое они от него получат. Вот какой урон несёт посол Клодель из-за какого-то парадного кимоно с гербами.
Однако в любом случае восприятие парадного кимоно с гербами независимо от того, о каком времени идёт речь, далеко не лишено интереса. Действительно, «Женщина и тень» и как японское произведение, и как европейское удивительно несуразно. Но его несуразность объясняется не отсутствием мастерства. Она – следствие непонимания искусства Японии, искусства японцев. И не потому, что автор решил нарисовать тигра, а вышла кошка. Просто он не мог отличить кошку от тигра и рисовал их совершенно одинаково. Чуть было не став тигром, он, подобно критику, чуть было не ставшему писателем, не может даже ради приличия быть назван интересным автором. Однако, если бы ему удалось стать одним из тех удивительных животных, не имеющих отношения ни к кошке, ни к тигру, на которых исстари зарабатывали балаганщики, он облагодетельствовал бы их. Но для нас такое животное не представляло бы никакого интереса, и мы не заплатили бы за входной билет ни сэна.
Сказанное мной касается не только «Женщины и тени». То же можно сказать о стихах Эредиа «Самурай» и «Даймё». Эти произведения можно, пожалуй, назвать странными. Но в этой странности скрыт определённый шарм, свойственный, если говорить доброжелательно, голландской цветочной вазе, а если недоброжелательно – экспортным товарам самурайских торговых фирм. Не признавать в них хотя бы этого шарма значило бы недостойно клеветать на них. Я убеждён, что и произведения японцев, получивших известность в Европе, например Ногути Ёнэдзиро или Кори Торахико, обязаны такой известностью главным образом содержавшемуся в них этому самому шарму. Я, разумеется, не собираюсь подвергать резкой критике произведения названных писателей. Я считаю самым настоящим счастьем обоих этих писателей, что их произведения тепло встречены доброжелательными европейцами, и выражаю сожаление послу Клоделю, что его произведение отвергнуто недалёкими японцами.
По слухам, посол Клодель почему-то сомневается в способности японцев оценивать произведения японского искусства последнего времени. Действительно, моя критика таких произведений, как «Женщина и тень», возможно, недопустима. Однако обратимся к оценке европейцами произведений японского искусства независимо от того, к какому времени они относятся… Так вот: я не мог скрыть сочувствующей улыбки послу Клоделю, зевавшему в прошлый вечер, когда он смотрел пьесу Сакурамы Кинтаро «Река Сумидагава» в театре «Хосокавако». В выставлении напоказ своего дилетантства мы с послом Клоделем стоим один другого. Ваше превосходительство посол Клодель, прочтите это, имея в виду, что я не хотел обидеть вас.
Я узнал о смерти Пьера Лоти. Вряд ли есть необходимость много говорить об авторе таких произведений, как «Госпожа Хризантема», «Японская осень» и других. За исключением Коидзуми Якумо Пьеру Лоти было больше, чем всем остальным европейцам, предначертано судьбой любить несравненную гору Фудзи-сан, камелии и женщин в японских нарядах. Для нас, японцев, потеря такого человека событие неординарное.
Лоти не принадлежал к великим писателям. По сравнению с современными ему литераторами он не был фигурой выдающейся. Лоти дал новое описание чувств, новую лиричность, но не дал нового взгляда на жизнь, новой морали. Это, конечно, не нанесло смертельного удара Лоти как деятелю искусств. Если только даже в самом скромном бумажном фонарике горит огонь, он достоин уважения. И не стоит презирать его за то, что он не может, как плащ, спасти от дождя. Человеческая натура такова, что, когда идёт дождь, не прибегают к бумажному фонарику, а пользуются плащом. В общем, нужно быть готовым к тому, что, исходя из особенностей человеческой натуры, постоянное провозглашение принципа искусства для искусства абсолютно неэффективно, точно так же как рекомендация во всех случаях прибегать к помощи бумажного фонарика. Мы чернорабочие, бредущие по жизни, напоминающей улицу, на которую обрушился ливень. Но Лоти не дал нам ни одного плаща. Вот почему мы к имени Лоти не прибавляем эпитета «великий». Во все времена великий деятель искусств – это тот, кто всегда может предложить плащ всем: и монаху, и простолюдину.
Хотя Лоти в течение ряда лет и был «человеком» литературного мира Франции, но «силой» литературного мира Франции не был, поэтому его смерть фактически не окажет на этот мир особого влияния. Только мы, японцы, о чём я уже говорил, скорбим по недавно усопшему французскому морскому офицеру Жюльену Вийо, писавшему романы о прекрасной Японии. Япония, изображённая Лоти, представляет собой лишённую правды картину в значительно большей мере, чем Япония, изображённая Хирном. Причём фактом, не допускающим возражений, является то, что картина эта идиллическая. Наши сёстры, будь то Окику-сан (Хризантема), будь то Оумэ-сан (Слива), после появления романов Лоти начали свой путь по парижской брусчатке. Нам бы хотелось выразить Лоти свою признательность за это. Хроника жизни Лоти в общих чертах такова.
Лоти родился 14 января 1850 года в Рошфоре, в семнадцать лет поступил во флот, в 1906 году стал капитаном первого ранга (получил это звание в возрасте пятидесяти семи лет).
Первое произведение относится к 1879 году, ему исполнилось ровно тридцать лет, когда был опубликован роман «Азиадэ». Через год, в 1880-м, выпустив «Рараю», он обрёл популярность. Два года спустя этот роман был переиздан под названием «Брак Лоти».
Роман «Госпожа Хризантема» был опубликован в 1887 году, а «Японская весна» – в 1889-м.
В члены Французской академии он был избран в 1891 году, когда ему было сорок два года.
По сообщению Международного телеграфного агентства, он умер десятого числа в Андайе в возрасте семидесяти трёх лет.
Сакура. Чистая свежесть после дождя. Чашечки цветов обнимают красные лепестки.
Дуб. Наконец я раскрою почки. Чуть сероватые почки.
Бамбук. У меня до сих пор желтуха.
Банановое дерево. Ой, стекло зелёной лампы разбило ветром.
Слива. Почувствовала озноб – это ползут по мне полчища гусениц.
Японская аралия. Щекотно, это налетел коричневый пух.
Индийская сирень. Ну что вы, ещё рано. Сами видите – на мне и других деревьях совсем голые ветки.
Рододендрон. Не нужно шу… шутить. Мне всегда некогда, поэтому в нынешнем году на мне распустились светло-сиреневатые цветы необычно рано.
Кактус. Меня можно выращивать где угодно. Мне всё равно.
Гранатовое дерево. Кажется, все мои ветки покрыты блохами.
Мох. Ещё не проснулся?
Камень. Поспать бы ещё немножко.
Клён. «Недолго цветёт молодой клён» – действительно недолго. Ничем не примечательный чистый желтовато-зелёный цвет. О-о, за сёдзи зажгли свет.
Я бреду в одиночестве по улице, залитой весенним солнцем. Навстречу мне идёт отец кровельщика. В это время года он, как обычно, в тёмно-синем пиджаке, фетровой шляпе и резиновых сапогах. Какие огромные сапоги! Не только колени… они до половины прикрывают бёдра. Когда он надевает такие сапоги, кажется, что не надел, а провалился в них.
Заглядываю в знакомую мне антикварную лавку. На полке красного дерева, напротив входа стоит фарфоровая бутылочка для сакэ Мусиакэ. Форма горлышка выглядела удивительно непристойно. Я уже когда-то видел старинную бутылочку Бидзэн с горлышком как приоткрытые губы; их хотелось поцеловать. Там же стоит тарелка с синим рисунком. Под ветвями тёмно-синей плакучей ивы изображён такой же тёмно-синий человек с немыслимо длинной удочкой. Кто бы ещё захотел заглянуть сюда, подумал я, так это Муроо Сайсэй, но он сейчас в Канагаве!
Я бреду по улице дальше. В овощной лавке лежат клубни стрелолиста. Очень привлекательный цвет кожуры: похож на зелень старинной, покрытой эмалью керамики. Может быть, купить? Брось врать. Ведь прекрасно знаешь, что не собираешься покупать. Не могу понять, почему мне так нравится врать даже самому себе. А вот лавка, где продают птиц. Сколько же в ней набито этих самых клеток. Ой, в клетке с синицами с удовольствием восседает сам хозяин лавки!
– То же самое, когда сидишь на лошади.
– Тебя загнали сюда статьи Канта.
За моей спиной два студента в форменных тужурках и фуражках. Их разговор звучит для меня как разговор сумасшедших. Улица поднимается в гору. Камелии около того дальнего дома оказались внизу и кажутся коричневыми. А заросли бамбука у обрыва по-прежнему пожелтевшие… Ко мне подошла лошадь. Какие большие у неё глаза! В них отражаются и заросли бамбука, и камелии, и моё собственное лицо. За лошадью вьётся бабочка.
– Есть свежие яйца.
О-о, это хорошо. Но мне не нужны яйца… Я бреду в одиночестве по улице, залитой весенним солнцем.
Одно из воспоминаний о морозной ночи.
Как обычно, я сижу за столом, и тут часы бьют двенадцать. В двенадцать обязательно ложусь спать. Нынешней ночью тоже закрываю книгу, потом, чтобы завтра сразу же приступить к работе, навожу на столе порядок. Хоть я и говорю, что навожу порядок, много времени это не занимает. Ограничиваюсь тем, что складываю вместе бумагу для рукописей и письменные принадлежности. В завершение привожу в порядок хибати. В кувшин наливаю из чайника кипяток и кладу туда горящие угли, которые на глазах чернеют. При этом они громко шипят. Из кувшина поднимается пар. Всё это вызывает приятное чувство. А иногда и неприятное. Я сплю в соседней комнате. На втором этаже – эта комната и кабинет. До того как лечь в постель, обязательно спускаюсь вниз, в уборную. Нынешней ночью стараюсь, как обычно, спускаться тихонько, чтобы не разбудить спящих. В комнате рядом с общей горит свет. «Наверное, кто-то ещё не спит», – думаю я. Проходя мимо, вижу, как шестидесятивосьмилетняя тётушка в одиночестве разглаживает старые ватные вещи. Хлопчатобумажная ткань чуть поблёскивает.