– Тётушка, – говорю я, – ты ещё не спишь?
– Да вот решила сегодня закончить эту работу. Думала, ты уже лёг.
Свет в уборной никак не зажигается. Приходится делать своё дело в темноте. За окном уборной растёт бамбук: в ветреные ночи листья его шелестят, а нынешней – никаких звуков, точно холодная ночь сковала бамбук.
Морозная ночь.
Тонкие ватные вещи,
Как трудно разглаживать их.
Я никогда не болел коллекционированием. В детстве, правда, собирал насекомых, а сейчас у меня собрано немного книг. Они действительно собраны, но собраны на книжных полках естественно, будто ветром, который сметает в одно место опавшие листья.
В общем, я собирал только книги, а произведения каллиграфии и живописи, антикварные вещи ни разу в жизни даже в мыслях не было коллекционировать. Впрочем, если бы и было, для нас, литературных подёнщиков, это недоступно. Однако я не хочу заниматься собирательством не только из-за этого. Я бы вообще не испытывал восторга, если бы у меня вдруг появилась страсть к коллекционированию. Или, лучше сказать, я испытываю к нему полное безразличие.
То же относится и к знаниям. Сколько ни пытался, я так их и не набрал. Чем больше мне казалось, что я добился этого, тем больше убеждался, что фактически знаний у меня нет.
Коллекционер одержим страстью. Коллекционер, способный обойти весь мир ради одной-единственной этикетки от спичечного коробка, есть воплощённая страсть. Поэтому, не презирая страсть, нельзя насмехаться над коллекционером. Однако я принадлежу к другому стереотипу, чем коллекционеры.
Я сочувствую страсти к этикеткам от спичечных коробков. Нет, можно, я думаю, вместо «сочувствую» лучше сказать «уважаю», однако у меня есть сомнение, какое из этих слов выбрать, имея в виду ценность этикеток от спичечных коробков. Раньше мне было стыдно за то, что у меня такой характер. Сейчас, потеряв стыд, я далёк от того, чтобы заниматься самоуничижением.
В то время мы группировались вокруг нашего журнала «Синситё». Единственным среди нас, кто печатался и в других журналах, кроме «Синситё», был Кумэ Macao. Неожиданно из редакции журнала «Кибо» пришло письмо в мой адрес. В письме меня просили прислать новеллу для пятого номера и спрашивали, позволяют ли мне обстоятельства выполнить просьбу. Я, разумеется, охотно согласился.
Не прошло и недели, как я отправил в редакцию журнала «Кибо» новеллу «Вошь». И стал ждать, когда придёт гонорар. Даже представить себе невозможно состояние человека, не имеющего опыта литературного подёнщика, который ожидает свой первый гонорар. Если прибегнуть к некоторой гиперболе, я ждал дня, когда придёт денежный перевод, как Мититосэ ждала Наодзамурая.
Гонорар всё не приходил. Мы с Кумэ Macao много раз обсуждали, сколько журнал заплатит мне за новеллу.
– По иене за страницу, думаю, заплатит. Выходит, за двенадцать страниц ты получишь двенадцать иен, правильно? Нет. По полторы иены заплатят наверняка, – предположил Кумэ.
После его слов мне стало казаться, что я и в самом деле получу по полторы иены за страницу.
– Если получишь по полторы иены, с тебя восемь иен на угощение.
Я обещал устроить угощение.
– Даже получив по иене, ты обязан дать пять иен на угощение, – сказал Кумэ.
Я такой обязанности не признавал, но поделиться какими-то пятью иенами особых возражений у меня не было.
Наконец вышел пятый номер «Кибо», я сразу же получил гонорар и, положив деньги за пазуху, пошёл к Кумэ.
– Сколько заплатили? По иене? По полторы? – нетерпеливо, будто это касалось его непосредственно, спросил, глядя мне в лицо, Кумэ.
Ничего не отвечая, я вынул бланк перевода и показал ему. Как это ни жестоко, там значилось: «Три иены шестьдесят сэнов».
– По тридцать сэнов? По тридцать сэнов за страницу – это же ужасно.
У Кумэ было сочувствующее лицо. Я насупился. Но тут же мы оба улыбнулись. У Кумэ была горькая улыбка, у меня – натянутая.
– Тридцать сэнов – это, наверное, то, что осталось после вычета платы за дружбу. От одной иены пятидесяти сэнов отнимем тридцать сэнов – получится одна иена двадцать сэнов; да, это уж слишком высокая плата за дружбу.
С этими словами Кумэ вернул мне перевод, но теперь уже не говорил ни о каком угощении, как в прошлый раз.
Гость. По мнению господина Кикути Кана, в случае если нашей жизни угрожает опасность, как это было во время недавнего Великого землетрясения, всё вокруг, в том числе и искусство, перестаёт существовать. Нам недосуг. Пока есть жизнь, есть и надежда, так что, заткнув за пояс подол, мы всеми силами боремся за неё. Это на самом деле так?
Хозяин. Это на самом деле так.
Гость. Это относится и к мастерам искусств? Например, к писателям, художникам…
Хозяин. Казалось бы, мастер думает об искусстве гораздо серьёзнее, чем дилетант. Но если вдуматься, они друг друга стоят. Сейчас вряд ли найдётся герой, у которого появится желание описать пламя, бушующее перед его носом.
Гость. Но ведь в старые времена самурай, раньше чем вспороть живот, читал своё предсмертное стихотворение.
Хозяин. Делал он это только для того, чтобы прославить себя. Осознанный художественный импульс – дело совсем другое.
Гость. Неужели наш художественный импульс, столкнувшись с критической ситуацией, исчезнет полностью?
Хозяин. Нет, полностью не исчезнет. Действительно, послушай хотя бы людей, потерпевших бедствие. Художественных произведений появляется больше, чем можно было предположить. Начать с того, что для художественного выражения необходимо художественное впечатление. Таким образом, подсознательно эти люди настраивают себя на художественный лад – в этом всё дело.
Гость (иронически). Выходит, в день, когда пламя начинает бушевать перед носом этих людей, они теряют художественный импульс?
Хозяин. Нет, всё не так просто. Лишь подсознательный художественный импульс в критический для человека момент совершает последний взлёт. Ты вспомнил о предсмертном стихотворении, но ведь смерть в бою самурая в старые времена в большинстве случаев можно рассматривать как проявление драматического или артистического импульса, – в общем, как некую театральность – ты согласен?
Гость. Следовательно, художественный импульс существовал во все времена?
Хозяин. Да, подсознательный художественный импульс. Но я не думаю, что может существовать осознанный художественный импульс, несмотря на то что пламя бушует перед носом…
Гость. Ты уже это говорил. Выходит, ты полностью согласен с господином Кикути Каном?
Хозяин. Только в том, что не может существовать. Но ведь господин Кикути Кан говорит, что это грустно. Я же считаю, что хотя это и грустно, но скорее совершенно естественно.
Гость. Почему?
Хозяин. Без всяких «почему?». Зная, что, пока есть желание, есть и надежда, человек забывает обо всём остальном, почему же он не должен забыть и об искусстве? Я имею в виду не только Великое землетрясение. Когда нужно по малой нужде, и Рембрандт, и Гёте забывали об искусстве, но от этого у них не возникало желания пренебрегать им вообще.
Гость. Ты хочешь сказать, что искусство не так уж прочно связано с жизнью?
Хозяин. Не говори глупости. Разве я не говорил, что художественный импульс, пусть и подсознательный, движет нами? Таким образом искусство пускает глубокие корни в жизнь человека. Или, лучше сказать, жизнь человека – грядка, сплошь усеянная ростками искусства.
Гость. «Драгоценный камень не расколоть»?
Хозяин. Драгоценный камень? Не знаю. Думаю, расколоть его можно. Но булыжник не расколешь. Деятель искусств, как я понимаю, умирает. Но Кумэ-сан и Хати-сан, ведомые бессознательным художественным импульсом, не умирают.
Гость. Получается, что ты не совсем согласен с мнением господина Сатоми и с мнением господина Кикути по этому вопросу?
Хозяин. Хочу сказать, что частично согласен. Во всяком случае, когда великие люди берут тебя в клещи, даже я оказываюсь в трудном положении. С другой стороны, в мнении господина Кикути есть моменты, которые невозможно принять.
Гость. Моменты, которые невозможно принять?
Хозяин. Я хочу лишь сказать о своём наиболее остром ощущении – господину Кикути ради аплодисментов толпы необходима ложь. Я не могу ему верить. Я это почувствовал. Посмотри чуть внимательнее. Прими всерьёз правду, которую ты услышал.
Эту журналистскую статью я посвящаю
Нисикаве Эйдзиро-куну
Мы рыцари искусства, поэтому должны видеть реальность во всех её проявлениях. Во всяком случае, должны смотреть на всё собственными глазами, а не глазами окружающих. Издавна все выдающиеся рыцари искусства имели собственное видение и пользовались собственными выразительными средствами. Даже фотокопией «Подсолнухов» Ван Гога любуются сегодня совсем не случайно. (К счастью, не нужно бояться укоров за то, что «Gogh» ошибочно произносится «Гог». Мне не стыдно, что «Andersen» я произношу не «Анаасен», а «Андерсен».)
То, что я считаю искусство своим предназначением, яснее ясного. Однако иметь собственное видение нелегко. (Или, иначе, никому не мешает утверждать, что иметь собственное видение вообще невозможно.) Особенно нам трудно иметь собственное видение пейзажа, который мы часто находим в стихах многих поэтов. Попытайтесь, например, написать стихотворение «Поздняя весна». Никто не может быть уверенным в том, что, прочитав «Позднюю весну» Бусона, он, имея собственное видение, способен написать «Позднюю весну». Одно из подтверждений этому цветы сливы. Лучшее подтверждение.
Не могу не вспомнить чувство нежности, которое вызывают у меня цветы сливы, когда я наслаждаюсь стихотворениями в «Повести об Исэ» или картинами Харунобу. Однако каждый раз, когда я смотрю на цветы сливы, меня прежде всего берет в плен рождённое в Китае занятие литературой ради развлечения. Не только я один, великий Конфуций испытывал то же. (Не потому ли корреспондент журнала «Тюо корон» употребил такие слова: «Цветы