— Но это же невероятно! — говорит Блаватский так громко, что сразу устанавливается тишина. — Военные самолёты, управляемые по радио с земли, я видел, но самолёты дальних пассажирских рейсов, пилотируемые таким образом, — никогда!
— Так же как и я, — говорит индус. — Но, может быть, вы, джентльмены, хотели бы направить кого-нибудь из своей компании для осмотра пилотской кабины?
— Предлагаю поручить это мне, — говорит Пако. — Я служил в авиации во время войны.
Индус поворачивает к нему голову.
— В каком качестве?
— Я был радистом.
— Превосходно. Действуйте, мистер Пако. Лично я не нашёл в кабине ничего похожего на радиоаппаратуру.
Пако, руки которого по-прежнему лежат на подлокотниках кресла, глядит поочерёдно на обоих воздушных пиратов. Индус что-то тихо говорит своей ассистентке. Потом жестом разрешает Пако встать.
Пако исчезает за занавеской кухонного отсека, а индус спрашивает на хинди свою помощницу, как мы себя вели.
— Осторожно, — отзывается она, — не говори на хинди. Этот хряк, — дулом пистолета она указывает на меня, — всё понимает.
Она говорит это, конечно, на хинди, дабы я знал, кто я такой. Оказывается, я хряк, а миссис Бойд — старая свинья.
— Ах вот как, — говорит индус по-английски и злобно усмехается. — Джентльмен понимает хинди?
Но в слово «джентльмен» он вкладывает столько иронии, что выражение, употреблённое в мой адрес его спутницей, кажется мне теперь почти дружелюбным.
Индус продолжает насмешливым тоном, угрюмо уставившись на меня с враждебностью, которой он и не думает скрывать:
— Как любезно с вашей стороны, что вы дали себе труд выучить язык, на котором говорит цветное население!
Он произносит эти слова как бы нехотя, стиснув зубы и без малейшей тени юмора.
— Но, — говорю я, ошарашенный столь недоброжелательным ко мне отношением только из-за того, что я говорю на его языке, — но разве я сказал, что индусы принадлежат к цветному населению?
— Вы это думаете, — говорит он прокурорским тоном.
— Я думаю, что какая-то разница в цвете кожи между нами есть, но не придаю этому никакого значения.
— Вы очень добры, — неприязненно говорит индус и отводит глаза в сторону.
Я гляжу на него в замешательстве. Невзирая на то что Индия ещё с конца второй мировой войны является страной независимой и пользуется всеобщим уважением в мире, передо мною оказался индус, причем молодой индус, настолько болезненно воспринимающий последствия колонизации (самой колонизации он даже не застал), что он вступил на путь воинствующего расизма с обратным знаком против европейцев.
Вслед за этим появляется, весь красный от затылка до подбородка, Пако, садится на своё место и, с трудом переводя дыхание, говорит:
— В кабине никого нет и нет никаких следов радиоаппаратуры классических типов.
— Вы хотите сказать, — говорит индус, — что какой-то радиоаппарат всё же есть, но неизвестного вам типа?
— Какая-то связь между землёй и самолётом непременно должна существовать, — говорит Пако, — иначе самолёт не мог бы лететь.
— Вы пришли к тем же заключениям, что и я, мистер Пако, — говорит индус. — Всё происходит так, будто Земля, — он интонацией подчёркивает это слово, и в дальнейшем все мы вслед за ним будем его употреблять, обозначая людей, управляющих нами с земли, — будто Земля отказывается от всякого диалога с нами, притом что она, в этом я убеждён, прекрасно слышит все наши разговоры.
Индус говорит теперь абсолютно спокойно, без тени иронии или презрения, совершенно так, как если бы он был одним из нас. Нам почти удаётся забыть, что в руке у него пистолет и что его ассистентка держит нас под прицелом.
— Я не могу с этим согласиться, — дрогнувшим голосом произносит Блаватский, избирая для себя ту из своих двух лингвистических личин, которая припасена у него для серьёзных бесед. — Ничто не доказывает… — продолжает он на своём тягучем английском и вдруг прерывает себя. Я замечаю, что в его серых пронзительных глазах за толстыми стёклами очков мелькает тревожное выражение. Сглотнув слюну, он с усилием продолжает: — Ничто не доказывает, что Земля слышит наши слова.
Я слушаю Блаватского, вижу, как он взволнован, и у меня создаётся впечатление, что он быстрее, чем кто-либо другой среди нас, — во всяком случае, быстрее, чем я, — догадался, к чему клонит индус. Он тоже произносит Земля с той же интонацией, что и индус, хотя мне трудно было бы сейчас определить, какой смысл каждый вкладывает в это слово.
— В данную минуту ничто не доказывает, — говорит индус самым вежливым тоном. — Но очень скоро нам предстоит это выяснить.
Блаватский вздрагивает, и индус понимающе смотрит на нас. В его голосе проскользнула металлическая нотка, но, что касается меня, я всё же не понимаю, почему его фраза показалась Блаватскому столь угрожающей. Индус поворачивается к Пако.
— Кроме отсутствия радио, вы заметили в пилотской кабине что-либо необычное?
— Я не знаю, — говорит Пако, и на его гладком черепе опять выступают крупные капли пота, — я не знаю, что должна представлять собой обычная кабина в самолёте, управляемом на расстоянии. Щиток приборов показался мне почти пустым, но это, в конце концов, естественно, поскольку не предусмотрено, чтобы кто-то в кабине на эту доску смотрел. Но чего я никак не могу объяснить — это назначения маленького красного сигнала, который постоянно горит в центре приборного щитка.
— Оптический указатель? — спрашивает индус. — Сигнал тревоги?
— Но тревоги для кого? — говорит Пако. — Пилота ведь нет.
— Я тоже обратил внимание на этот красный сигнал, — говорит индус.
Правильные черты его смуглого лица утрачивают неподвижность, в них проскальзывает беспокойство. Но лишь на малую долю секунды, и вот он уже вновь обрёл свою невозмутимость, как будто опять натянул на себя привычную маску. Наступает тягостное молчание, и чем дольше оно длится, тем оно тяжелее давит на нас. И дело, наверно, не в том, что у нас нет желания сообща обсудить свою участь, а в том, что глаза индуса заставляют нас молчать. В отличие от своей спутницы, чья злоба мгновенно доходит до предела, он обладает способностью, как реостат, произвольно увеличивать напряжение своего взгляда. Но моё сравнение с реостатом верно лишь наполовину, ибо у индуса одновременно изменяется и выражение взгляда.
— Я не посвящён в тайны Земли, — говорит индус со своим изысканным английским выговором, — и поэтому мне неизвестно, куда она намеревается препроводить вас.
— Ну конечно же, в Мадрапур, — говорит Караман.
Караман несколько бледен, как, должно быть, бледен и я и как бледны мы все, за исключением Пако, чья лысина ещё больше побагровела. Но Караман по-прежнему чопорен, его волосы тщательно прилизаны, галстук на месте, и всё так же подёргивается вместе с бровью уголок губы.
— Мой дорогой мсье, — говорит индус, — я родился в Бутане. И с полным знанием дела могу вас заверить, что на восток от Бутана нет и в помине какого-нибудь государства, которое называлось бы Мадрапуром. Мадрапур — это миф, плод богатого воображения каких-то мистификаторов. Никакого ВПМ не существует. Нет ни малейших следов нефти в этих местах. Как нет и намёка на четырёхзвёздный отель, якобы стоящий на берегу некоего озера, — я очень огорчён, что вынужден разочаровать этих дам.
Неужели он огорчён больше, чем сами эти дамы? Они же, как бы нелепо это ни выглядело, более удручены утратой отеля, нежели пропажей государства, где, по их расчётам, должен был располагаться этот вожделённый отель.
Судя по выражению японских глаз миссис Банистер, перспектива спать в шалаше и «умываться водою из лужи» теряет для неё характер забавной игры, и этот последний удар она воспринимает даже болезненнее, чем отклонение самолёта от курса.
— Но это невозможно! — говорит она и глядит с умоляющим видом на индуса, не упуская, однако, возможности прибегнуть к своему аристократическому очарованию. — Нельзя же разыгрывать с людьми такие жестокие шутки! Это ужасно! Что с нами будет?
— Эту шутку, мадам, с вами сыграл не я, — говорит индус с той подчёркнутой и презрительной учтивостью, к которой он прибегает, когда обращается к женщинам. — Я ограничиваюсь простой констатацией: нет Мадрапура — значит, нет и отеля. Всё яснее ясного.
Но миссис Бойд не желает мириться с логичностью этого вывода. Её круглое лицо любительницы вкусно поесть густо краснеет, и она с возмущением говорит:
— Но я же видела фотографии отеля в буклете для туристов! Видела их так же ясно, как вижу сейчас вас! В том числе и фотографии ресторана!
— Вы видели фотографии некоего отеля, — говорит индус, даже не удостаивая её взглядом, — и, доверившись туристическому буклету, решили, что этот отель находится в Мадрапуре.
Среди пассажиров растёт возбуждение, раздаются возгласы недоверия, и, чтобы прекратить этот шум, индус поднимает правую руку.
Меня же больше всего поражает вид бортпроводницы. Она всё так же безмолвна и неподвижна, но в отличие от того безмятежного спокойствия, которым она была полна несколько минут назад, её лицо выражает сейчас полнейшую растерянность. То, чего не смогли добиться ни направленные на нас пистолеты, ни мускулистая рука индуски, сжимавшая её хрупкую шею, совершила простая фраза с прозвучавшим в ней отрицанием. В тот самый миг, когда воздушный пират отказывает государству Мадрапур в географическом существовании, то есть ещё до того, как он обращает четырёхзвёздный отель в чисто мифологическую категорию, я вижу, что бортпроводница внезапно бледнеет и её лицо искажается. Признаюсь, охватившее её сейчас смятение я понимаю не больше, чем спокойствие, которое она выказала в момент захвата самолёта террористами. Что она искренне верит в существование пункта, куда направляется самолёт, на котором она работает бортпроводницей, — это, конечно, естественно… Но чтобы угонщик, который летит, во всяком случае, не в Мадрапур, поскольку он требует изменить маршрут самолёта, чтобы этот угонщик одним лишь скептицизмом своим мог повергнуть её в столь глубокое отчаяние — такая реакция представляется мне совершенно неадекватной, или же это реакция, причины которой от меня ускользают.