Марица замерла, услышав шум.
Лампа Михая прыгавшими пятнами освещала помещение в то время, как он пытался подняться на ноги. Свет зигзагами метался от стены к потолку, от потолка к столу, от стола к стулу, пока, наконец, не остановился у ног Михая. Стало видно лицо Франклина, который проснулся и тупо моргал от света лампы, бившего ему в заспанные глаза.
Михай свирепо посмотрел на него сверху вниз.
Какого черта ты здесь делаешь?!
Франклин вскочил на ноги, поднял с пола циновку и сунул ее себе под мышку.
Что ты делаешь в доме?! В такой час?! Где Марица?!
Франклин, спотыкаясь, пытался найти дорогу к выходу.
Убирайся отсюда к черту!
Марица вскочила с кровати и босиком выбежала в коридор. Ее длинные взъерошенные волосы свободно спадали ей на спину. Она стремглав промчалась по коридору как раз вовремя, чтобы в последний раз взглянуть на Франклина, который выскальзывал из дома под дождь.
Она почувствовала запах Михая еще до того, как увидела его. От него пахло смесью сигарного дыма, вина и свежего дождя. Он опустился на диванчик. Марица придвинулась поближе к нему.
Большинство мужчин, которых Марица знала в Надьреве, держали в доме кожаный ремень, демонстративно повешенный на крючок у входной двери. Михай никогда не бил ее ремнем, да Марица и не видела этого ремня в его доме, и все же сейчас она почувствовала легкий трепет страха.
В полутемной комнате его голубые глаза казались серыми, в них холодным металлом плескался гнев.
Почему он был в этом доме ночью?! Ответь мне, Марица!
Михай резким движением вскочил с диванчика гостиной. Он редко когда испытывал ярость, но сейчас это чувство целиком овладело им. Его скрученные в тугой узел нервы требовали физической разрядки, кровь кипела, в голове хаотично метались различные мысли. Единственной частью его существа, не охваченной гневом, было то теплое чувство, которое он все еще испытывал к Марице.
Он, пошатываясь, направился к ней.
Марица медленно попятилась назад. Допятившись до стула у стены, она схватила его за изогнутую спинку и толкнула перед собой, заслоняясь от Михая.
Мы не женаты! Я могу делать все, что мне заблагорассудится!
Михай пнул стул обратно к Марице. Тот с треском ударился об пол и упал набок. От удара задребезжал патефон, жестяная коробка с иглами свалилась с него. Иглы веером рассыпались по полу, усыпав его серебряными искорками.
Ты не мой муж! Ты не можешь указывать мне, что делать!
Из-за сырой погоды в доме стала ощущаться прохлада. Легкий сквозняк потянулся через всю гостиную и ледяной ладонью коснулся Марицы. Она дрожала от холода и возбуждения, страх продолжал нервной дрожью биться в ее груди.
Преодолевая его, Марица шагнула ближе к Михаю. Его лицо было пунцовым. У его ног нечеткими очертаниями просматривалось пространство, где раньше лежала циновка.
За те три года, что Марица была с Михаем, она с присущей ей энергией устраняла все проблемы, которые возникали в их отношениях. И все же он все еще так и не женился на ней.
Михай почему-то вдруг показался Марице меньше ростом. И тогда она прильнула к нему.
Пока я не твоя жена, я могу делать все, что мне заблагорассудится.
Пятница, 20 августа 1920 года
В ратуше было заметно прохладнее, чем на улице. Ее каменные стены летом хорошо защищали от жары, которая нередко превышала тридцать градусов. Но дожди, зарядившие в августе, свели жару на нет, и температура на улице теперь едва поднималась до двадцати пяти градусов, а в ратуше было и того меньше.
Сегодня сельская ратуша была закрыта для широкой публики. Марица стояла в самом центре ее парадной залы. На ней была шелковая шляпка, украшенная перьями с маленькими цветами. Это была ее любимая шляпка, которую она привезла с собой из Будапешта и которая до сих пор хранилась в красивой шляпной коробке в платяном шкафу. Марица сама уложила свои шелковистые волосы цвета воронова крыла, собрав их в локоны и заколов под шляпкой. Она научилась этому методу путем проб и ошибок, присматриваясь к тому, как женщины высшего света Будапешта делают укладку волос.
Платье Марицы было тонким и длинным, с ниспадающими воздушными рукавами, но со слишком тесным корсажем. За последние годы Марица не прибавила в весе ни грамма, однако вместе с тем заметила, что ее тело совершенно удивительным для нее образом покрупнело. Ее кольца стали налезать на пальцы уже с некоторым трудом, а платья в талии теперь заметно жали. Марица упорно сопротивлялась этим неизбежным возрастным изменениям, продолжая давать портнихе те же мерки, которыми она пользовалась с тех пор, как ей исполнилось двадцать лет.
Сегодня Марица надела свою лучшую пару шелковых чулок, которые она не доставала из платяного шкафа со времени похорон Шандора-младшего. Они слишком долго пролежали в глубине ее гардероба, и из-за этого, а также из-за сырой августовской погоды от них исходил едва уловимый запах затхлости, который она была вынуждена перебить капелькой духов.
Однако сейчас легкий аромат духов был вытеснен гораздо более сильным запахом. Марица не осмеливалась даже глубоко дышать, чтобы поменьше чувствовать это зловоние. Если бы только у нее была такая возможность, то она бы сейчас вообще не дышала. Она старалась подольше задерживать дыхание и делать вдохи как можно реже, поскольку каждый вдох, который ей приходилось делать, наполнял ее маленький носик ужасной вонью конского навоза.
Марица уже привыкла к этому запаху на деревенских улицах, где свежий воздух рассеивал его, но в тесных стенах сельской ратуши он был просто невыносим. Источник этого смрада находился совсем рядом с ней. Зловоние исходило от Михая, словно пар от паровоза. Михай стоял рядом с ней, и вид у него был несчастный. Он потерпел кораблекрушение и сигнализировал об этом облаками вони вокруг себя.
Михай появился в деревенской ратуше всего несколько минут назад. Когда он, пошатываясь, спускался со своего фургона, то угодил ногой прямо в кучу мягкого, вонючего навоза. Дождь хлестал его по спине, пока он тупо размышлял, что же ему теперь делать. Он посмотрел на испачканный ботинок, изучая налипший на него навоз не менее внимательно, чем детектив изучает улики по громкому делу. Он взглянул на свой второй ботинок, как будто это могло дать ему какую-то подсказку, как выбраться из этого щекотливого положения. Затем он застонал, поднял ногу, прижав подошву к колесу фургона, и пока капли дождя стекали по его шее, принялся водить своим ботинком взад-вперед по колесу, пытаясь смыть с него навоз. Однако вместо этого экскременты только размазались по ботинку, а часть их с противным, смачным звуком шлепнулась на другой ботинок.
Михай прошел через вестибюль в главную, парадную залу ратуши, где теперь стоял рядом с Марицей. Его ботинки все еще были покрыты экскрементами, их ошметки прилипли к краю его штанин. Его волосы растрепались, подол его рубашки выбился из штанов и болтался под жилетом. Михай не побрился. Перед глазами у него все расплывалось, в голове стучало, он был уверен лишь в том, что видит перед собой Эбнера.
Эбнер держал в руках раскрытую Библию, иногда поправляя на носу очки, которые надевал во время чтения. Он заранее заложил закладками те страницы, отрывки текста на которых были ему нужны. Он не так часто помечал страницы, которые требовалось открыть во время церемонии. С тех пор как в закон внесли соответствующие изменения и было разрешено заключать гражданские браки, официальных бракосочетаний было проведено достаточно мало. Эбнер прочел вслух часть текста, держа палец на той его части, которую следовало прочесть следующей, и посмотрел на пару перед собой. Марица стояла, плотно стиснув челюсти. Эбнер увидел морщинки, появившиеся у нее на лице в последние годы, отчего ее гримаса стала еще более отчетливой. По ее телу пробегала легкая дрожь, ее прозрачные глаза сверкали.
Затем Эбнер перевел взгляд на Михая. Более наглого и бесцеремонного жениха он еще не видел.
Эбнер снова склонил голову к Библии и продолжил зачитывать отрывки из нее.
Ноябрь 1920 года
В ближайший вторник, последовавший за его назначением, доктор Кальман Цегеди-младший ранним утром прибыл в Надьрев. Погода еще не успела испортиться, и он смог проделать восьмикилометровое путешествие из Цибахазы без каких-либо осложнений. Он унаследовал основную практику своего отца в Цибахазе. Вместе с тем в его ведение также перешло несколько деревень в районе, включая Нойбург, Тисафельдвар, Тисакюрт и Надьрев, который был самым дальним населенным пунктом, поскольку располагался на другой стороне обмельчавшего русла реки.
Доктор Цегеди-младший вышел из своего фургона на улице Арпада, которая, хотя последние сутки и не было дождя, блестела после ночного морозца. Восемь километров езды по проселочной дороге заставили его оценить приятное ощущение твердой земли под ногами. Фургон всю дорогу трясся по неровной колее, и от того, что сейчас можно было просто стоять на улице, он испытывал настоящее удовольствие, хотя его тело все еще ныло после поездки.
Следуя правилам своего отца, которые тот выработал, когда еще приезжал по вторникам в Надьрев, доктор Цегеди-младший остановил свой фургон перед зданием деревенской ратуши, чтобы прежде, чем отправиться в свой смотровой кабинет, ознакомиться с журналом записи на прием, который вел деревенский глашатай. Тех больных, которые не смогут к нему попасть, он был намерен навестить сам.
Молодой врач вошел в ратушу. В вестибюле было темно. Когда не было солнца, там стоял полумрак. Доктор Цегеди-младший огляделся вокруг и не смог отметить для себя ничего примечательного. Если не считать карты и часов, на стенах больше ничего не висело. Вдоль одной стены стояла скамья. В узкий дверной проем был виден слабый свет в главном зале ратуши. Доктор Цегеди-младший вошел туда, ощущая слабый запах парафина. Глашатай недавно заправил уличный фонарь на улице Арпада, а также лампы ночных сторожей, хранившиеся в ратуше, и в воздухе все еще пахло лампадным маслом.