Оба глаза женщины распухли и почти не открывались, а ее одежда была грязной и порванной. От нее смердело кровью и побоями – это был неистребимый запах, – а ее нога, похоже, была сломана.
Меня зовут Кристина. Мой сосед сказал, что я могу обратиться к вам.
Поспешные крестины
Гнев цыган подобен ветру. Он приходит и уходит.
Будапешт
Тетушка Жужи вышла на крыльцо здания суда, где ее встретил резкий порыв ветра, обжигающе холодный. Он по-хулигански толкнул ее, и она была вынуждена схватиться за ближайшую колонну, чтобы удержаться на ногах. Снежная крошка, лежавшая на земле, когда бывшая повитуха пришла утром в суд, к этому времени, подтаяв, почти исчезла, но скользкие участки льда все еще покрывали каменные ступени.
Несмотря на плохую погоду, тетушка Жужи не смогла удержаться от улыбки: она одержала победу! По какой-то необъяснимой логике гадзо она была оправдана по всем пунктам предъявленного ей обвинения.
Любой, кто следил за этим делом, наверняка был ошеломлен таким поворотом событий. Признание тетушки Жужи, запротоколированное жандармами, являлось неопровержимым свидетельством ее вины. Абсолютно неопровержимым. Она сама красочно описала свои преступные деяния, не скрывая деталей. И на судебном процессе в Сольноке, когда она заявила, что ее признание было ложным, никто ей не поверил. Как же тогда получилось, что суд высшей инстанции оправдал ее? Как вышло, что он счел ее историю правдоподобной? И как стало возможно, что суд высшей инстанции поверил ей, а не жандармам? Или же ее первоклассный адвокат смог все так умело устроить? Тетушку Жужи все эти вопросы ничуть не волновали. Для нее было важно лишь то, что она получила свободу. Она снова преисполнилась непоколебимой верой в свою правоту и удачливость.
Шум, доносившийся с бульвара по соседству, был просто ужасающим. До ушей тетушки Жужи доносился оглушительный грохот проезжающих автомобилей и экипажей, и она была вынуждена заткнуть уши, чтобы не слышать его. В это же самое время ее адвокат, Габор Ковач, находился где-то дальше по улице, посреди шумной толпы, держась рукой за свой котелок и забираясь в экипаж.
Четверг, 18 января 1923 года
Соломенная циновка Анны, заменяющая ей кровать, была расстелена у стены. Она была уже совсем старой и ветхой, Анна пользовалась ею много лет подряд. Ее края теперь истрепались. В тех местах, где они были заново сшиты, чтобы сохранить форму циновки и не дать ей расползаться, пучки соломы кое-где вновь выбились наружу из швов и теперь окружали ее, словно неряшливая изгородь.
Сон Анны был достаточно глубоким, хотя порой он и прерывался. В сознании Анны все плыло, и она время от времени просыпалась, щуря глаза от дневного света, прежде чем снова провалиться в глубокий колодец сна.
Прошли вечер, ночь и бо́льшая часть дня. Комната, где лежала Анна, была вымыта, пятна крови протерты тряпками и кухонными полотенцами. Мешок из грубой мешковины, на котором она лежала во время родов, тоже был весь пропитан кровью, поэтому от него избавились (либо закопали, либо сожгли).
Лайош ночью приходил домой, хотя ему было велено держаться подальше. Его отвратительный запах и шум, когда он громко натыкался на скамью и другие предметы в комнате и кухне, потревожили Анну, однако вскоре она снова погрузилась в беспамятство сна.
К утру дети выскользнули из дома. Дочь пошла в школу. Анна редко отправляла маленькую девочку на занятия зимой, так как обувь у той была дырявой, и идти по зимней улице было слишком холодно. Но Мара, которая пробыла у Анны в доме практически всю ночь и вернулась перед рассветом, принесла прочную пару ботинок и одолжила ее. Что же касается сына Анны, то в тринадцать лет он стал уже слишком взрослым для школы, поэтому отправился в корчму помогать Розе Киш. Сама Роза Киш время от времени навещала Анну в течение этой ночи, а утром пошла открывать ее корчму.
С улицы доносились уютные звуки погожего зимнего дня. Сквозь тонкие окна Анны доносился топот лошадей и волов, лязг молочных бочек, катившихся на телегах, перезвон колокольчиков на фургонах. Однако резким диссонансом с мелодичными звуками, доносившимися снаружи, выступали тяжелые шаги Мары. Ее ботинки издавали глухой стук об пол каждый раз, когда она перемещалась по дому. Мара двигалась так, словно каждым шагом хотела потушить небольшой костер. У нее была такая же тяжелая и безжалостная походка, как и у тетушки Жужи.
Мара в целом была поразительно похожа и на свою мать, и на свою тетю Лидию. Анна не могла издалека отличить одну от другой, особенно когда смотрела на них со спины. Та, кого она принимала на площади за тетушку Жужи, обернувшись, оказывалась Лидией. Или же по виду Мара, выходившая из отделения почты и телеграфа, на самом деле была тетушкой Жужи. У них была одна и та же фигура, одни и те же контуры головы, один и тот же голос, одни и те же движения рук, одна и та же неторопливая, вразвалку, походка. Когда Анне случалось выйти из своего дома или корчмы, у нее был риск столкнуться с той или иной ипостасью тетушки Жужи.
Для жителей Надьрева не являлось секретом то, что тетушка Жужи помогала своей дочери принимать роды, несмотря на то, что доктор Цегеди-младший запретил ей это делать. Мара окончила специальные курсы у молодого доктора и получила его разрешение на самостоятельное родовспоможение, однако почти всегда ей в этом помогала тетушка Жужи. И в большинстве случаев можно было бы сказать, что это именно тетушка Жужи принимала роды, а Мара помогала ей. С учетом этих обстоятельств Анна испытала безмерное облегчение, когда увидела, что Мара появилась у нее в доме накануне без сопровождения своей матери.
Анна бодрствовала всего несколько минут, после чего почувствовала, что вновь проваливается в сон. Звуки и образы вокруг нее стали затуманиваться и постепенно пропадать, слой за слоем. Она изо всех сил старалась держать глаза открытыми, сосредоточив для этого все свое внимание на Маре. Новая повитуха Надьрева была одета в старое, но добротное платье, которое с годами почти не выцвело. С течением времени Мара потолстела в талии, поэтому платье немного собралось в складки на бедрах там, где был завязан фартук. Ее головной платок был туго натянут на лоб. Сзади он образовывал небольшой треугольник, который покачивался, когда Мара двигалась. Сейчас Мара стояла к Анне спиной, и та могла хорошо рассмотреть этот треугольник. Кроме того, Анна могла видеть, как с рук Мары свисали, шевелясь, розовые ножки ее новорожденного сына. Поджав маленькие пальчики на ногах, он пинал воздух вокруг себя и изо всех сил голосил.
Анна уже выбрала своему ребенку крестную мать. Замкнутый образ ее жизни оставлял ей мало возможностей завязать дружеские отношения с другими женщинами, поэтому именно Роза Киш стала ее ближайшей наперсницей, которая было хорошо осведомлена обо всем, что происходило в доме Анны. Роза Киш видела, что позволял себе Лайош в отношении Анны. Ей нередко приходилось накладывать Анне компрессы на те синяки, которые оставались после его пьяных выходок.
Однако Котелеш больше подходила на роль крестной матери, поскольку была ровесницей Анны и, что более важно, католичкой. Она жила довольно далеко от улицы Арпада, на окраине деревни. Несколько недель назад Анна отправила к ней своего сына с приглашением стать крестной матерью будущего новорожденного, и та согласилась. Теперь Анна подумала, что в ближайшие несколько дней ей нужно будет снова отправить его к ней, чтобы спланировать крестины. Анна мало кому рассказывала о том, что в прошлом году родила мертвого ребенка, когда роды у нее принимал доктор Цегеди-младший. Она практически никому не рассказывала и о других своих детях, которые не выжили.
Чтобы поскорее вернуться домой, тетушка Жужи решила сесть на первый же поезд. Оказываясь в столице (как, например, сейчас, когда ей нужно было выслушать вердикт апелляционного суда), она останавливалась у своей двоюродной сестры. Некоторые члены семьи Чордаш жили в Будапеште, и она во время своих редких приездов сюда останавливалась у одного из них.
Ближе к вечеру она добралась до станции Уйпешт. Кроме чемодана у нее была с собой плетеная корзина, которую она наполнила едой, чтобы перекусить в дороге. Для ее семьи в Надьреве двоюродная сестра приготовила также разные угощения.
Бывшая повитуха сошла с поезда уже в сумерках уходящего дня. Дул пронзительный ветер, так как на Венгерской равнине ветра бывают гораздо сильнее, чем где-либо в другом уголке Венгрии. Но тетушка Жужи твердо стояла на ногах: сейчас она чувствовала себя уже практически дома, а значит, уверенней, чем в городской суете. Она опустила голову, как бык, двигаясь навстречу ветру.
Ветер трепал ее шаль, насквозь продувал ее корзину, по-воровски унося с собой те ароматы, которые дразнили ее в течение нескольких часов. Тетушка Жужи сделала глубокий вдох, чтобы окончательно почувствовать себя дома, но очередной сильный порыв ветра лишил ее этого удовольствия. Тогда бывшая повитуха крепче прижала к себе корзину, схватила в охапку шаль и потуже затянула ее. Где-то под шалью она чувствовала приятную тяжесть своей ладанки, которая согревала ей грудь.
Борьба с ветром отвлекла тетушку Жужи, поэтому, когда она почувствовала толчок в бок, то вначале восприняла его как чей-то удар. Она оглянулась и увидела, что это ее внучка прижалась к ней, горя радостным возбуждением. Девочка обхватила своими тонкими ручками широкое тело бывшей повитухи. Маленькая Лидия крепко прижалась головой к груди своей бабушки и принялась оживленно перечислять все события, которые произошли за те несколько дней, пока тетушки Жужи не было дома: собаке давали настойки от ее болезней, во двор от ветра упали ветки с деревьев, жители деревни разругались с графом Мольнаром из-за растущих налогов. Ветры в ее юной головке дули так же бесшабашно, как и штормовые ветра на Венгерской равнине, поэтому она, не задумываясь, смешивала важные новости с незначительными: