«Анна прошлой ночью родила ребенка. Это мальчик. Она решила назвать его Иштваном».
К тому времени, когда доктор Цегеди-младший сел в поезд в Будапеште, тот шок, который он испытал, услышав вердикт, сменился глубоким огорчением. Апелляционному суду потребовалось почти восемнадцать месяцев, чтобы рассмотреть «дело Надьрева». Доктор потратил это время на то, чтобы покопаться в журналах записей рождения и смерти в других деревнях. Он ожидал обвинительного приговора в суде высшей инстанции. Ему это было крайне необходимо для того, чтобы потребовать полного расследования деятельности всех деревенских повитух на его участке, включая деятельность Кристины Чордаш из Тисакюрта. Однако с учетом того, что обвинительный приговор против тетушки Жужи был отменен, все его планы по организации такого расследования были, по сути, разрушены.
Апелляция тетушки Жужи была удовлетворена главным образом потому, что та отказалась от своего первоначального признания, которое сделала жандармам. Доктор Цегеди-младший был совершенно уверен в том, что апелляционный суд поддержит решение, принятое судом Сольнока, поэтому оправдательный приговор стал для него полной неожиданностью.
Была середина рабочей недели, самый разгар зимы, и поезд был почти пуст. Окно было забрызгано грязью, по краям лежала кромка затвердевшего снега. Перед доктором расстилались просторы Венгерской равнины, которые в январе были невыразительными и не производили особого впечатления. Они были совершенно безжизненными, если только не считать стаи ворон, которые клевали холодную землю в тщетной попытке что-то найти там.
Сиденье было жестким и неуютным. Доктор Цегеди-младший долго ерзал на нем, чтобы, как-то устроившись, поразмыслить над своим поражением. На хороших участках пути вагон ритмично раскачивался из стороны в сторону. На поворотах и неровных участках он начинал неистово скрипеть и трястись. Доктор, наконец, расслабился, чувствуя, как его тело вибрирует в такт пыхтению паровоза.
Закрыв глаза, он мысленно перенесся обратно в зал судебных заседаний. По мере того как поезд преодолевал милю за милей, он переосмысливал каждое слово, которое слышал и смог запомнить, все те движения и жесты, которые видел. Прибегнув к своему опыту лечащего врача, он пытался найти ту трещинку, которую раньше не замечал и которая привела к такому катастрофическому перелому всей основы его, казалось бы, беспроигрышного дела.
К полудню шум в корчме стал громче. Анна слышала скрип стульев и скамей, когда их вытаскивали из-под столов, чтобы усесться. До нее доносился хриплый хохот посетителей корчмы, в котором даже на расстоянии чувствовались винные пары.
Свет, пробивавшийся снаружи, приобрел стальной оттенок и стал резким, окрасив комнату Анны в холодные серебристые тона. В помещении оставались места, не просматриваемые Анной с циновки, и она попыталась восстановить в своей памяти образы тех предметов, которые должны были там находиться: вот там – керамический горшок с отбитым краем, который она привезла с собой из дома своей матери, когда переехала сюда, а вот здесь – щербатая табуретка, которую ее дочь до сих пор использует в качестве стула. В том состоянии легкого головокружения, в котором сейчас пребывала Анна, ее собственная комната казалась ей чужой и неведомой. Замутненное сознание Анны с трудом узнавало ранее хорошо известную ей обстановку.
О прошедших родах Анна также вспоминала с большим трудом. На этот счет в ее памяти по большей части зияли сплошные провалы. Все происходившее в тот вечер представало перед ней темной бесформенной картиной, словно бескрайнее поле в безлунную ночь. Анна принялась по деталям вспоминать события того вечера.
О чем Мара спросила ее? Ведь она задала ей какой-то вопрос.
Осторожно и очень аккуратно, с такой бережностью, какую она обычно проявляла только к своим детям, Анна приподнялась на своей циновке и прислонилась спиной и затылком к ледяной стене. Она сразу же почувствовала, как холод стал веером охватывать ее, и постаралась покрепче закутаться в одеяло, плотно прижимая его к своему костлявому телу, чтобы удержать в нем остатки тепла.
Ты хочешь?..
Анна могла с закрытыми глазами определить, где именно в комнате находится Мара. Когда та передвигалась, то гвозди на ее ботинках стучали по полу, словно телеграфный аппарат лениво отбивал несрочное сообщение. От самих ботинок пахло потом и мокрой кожей, а на краях подошв виднелся слабый след конского навоза. Всякий раз, когда Мара проходила рядом с ней, Анна улавливала этот тошнотворный запах.
Ты хочешь, чтобы?..
До Анны смутно доносилась тихая мелодия. Это были звуки детских голосов. Дети часто пели по дороге из школы домой, и Анна сейчас слышала, как снаружи разносятся звуки их песенки. Когда на улице было тепло, дочке Анны нравилось петь у канавы, где она заплетала в косички траву и играла со своей куклой из кукурузной шелухи.
Ты хочешь, чтобы он?..
Иногда подруга ее дочки приходила со своим любимым ягненком, вокруг шеи которого в качестве поводка был обвязан кусок бечевки, и две девочки садились вместе с ним на поросший травой участок двора. Девочки пели ягненку разные песенки и накручивали его мягкую шерсть на свои маленькие пальчики.
Ты хочешь, чтобы он исчез? Я могу избавиться от него точно так же, как мама сделала это с малышкой Юстиной.
Да, теперь Анна все вспомнила с пронзительной ясностью. Все было именно так. Беспамятство в сознании Анны сменилось ужасом.
Почти семь лет Анна носила в себе тайный позор, скрывая от всех то, как она поступила с Юстиной. Она взвалила на свою душу, и без того переполненную стыдом, и это тяжкое бремя. Долгое время после смерти Юстины ее настолько сильно мучило чувство вины за содеянное, что она не могла нормально жить. Она находилась в шоке, ее душевная боль была просто непереносимой.
Наряду с этим Анна испытывала и страх. Когда в Надьреве появились жандармы, она пришла в ужас. Те, правда, никогда и ни о чем не расспрашивали ее, поэтому впоследствии Анна несколько успокоилась. Все это время Анна была совершенно уверена в том, что то, что произошло с Юстиной, являлось тайной, известной только двум женщинам, непосредственно причастным к этому греху. Ей никогда не приходило в голову, что тетушка Жужи могла рассказать что-либо о событиях той ночи своей дочери.
Маленький Иштван появился на свет ровно в полночь. Церковные колокола отбивали этот час в тот момент, когда он выскользнул в руки Мары. Вокруг Анны к этому времени натекли целые лужи ее крови, словно какое-то мрачное предзнаменование. Кровь пропитала мешковину под Анной, налипла ей на руки. Кровотечение было таким же сильным, как и в прошлый раз, и Анна периодически теряла сознание. Она как раз начала вновь проваливаться в бездонный колодец беспамятства, когда Мара задала этот вопрос. Анна услышала его, укачиваемая непреодолимой слабостью и чувствуя себя так, словно плывет по медленной реке. Вопрос Мары неспешно и почти беззвучно проплыл по этой же реке вниз по течению и растворился вдали.
Груди Анны на этот раз были полными и воспаленными. Из них на ее грязное платье сочилось молоко.
Так как же она ответила?
Кристина Чабай чуть не споткнулась, когда бежала в своих старых ботинках по дорожке двора. Она чувствовала, как рука сына сильно толкает ее в спину. В шестнадцать лет он уже был таким же высоким и сильным, как и его отец. Он толкал ее, призывая поторопиться. Другой рукой он тащил за собой свою десятилетнюю сестру, которая изо всех сил старалась не отставать.
Муж Кристины стоял в дверях дома и кричал вслед своей семье.
Я убью вас всех!
Кристина не оглядываясь на него, просто продолжала бежать. Они все продолжали бежать прочь.
– Я убью тебя, а потом покончу с собой!
Старший Чабай с силой захлопнул дверь. Она ударилась о косяк со звуком, похожим на выстрел из винтовки. Чабай открыл дверь еще раз и снова так же сильно захлопнул ее.
Кристина и дети перелезли через калитку в заборе. Ее сын перетащил свою младшую сестру через канаву на дорогу. Кристина бросилась бежать дальше в своих громоздких ботинках. Ее лицо покрывали свежие ссадины.
Она увидела соседа Яноша Тайри, который, стоя у своих ворот, жестами приглашал их к себе. Все трое, спотыкаясь, направились в его сторону, сын Кристины при этом продолжал держать сестру за руку. Добравшись до соседа, они поспешили по дорожке во дворе в его дом. Там они были в безопасности. По крайней мере, на эту ночь.
После похорон Михая прошло девять месяцев. За это время жизнь Марицы практически не изменилась. Она продолжала жить в том же доме, который раньше она делила вместе с ним и который теперь принадлежал ей одной. Она унаследовала и дом Михая, и все остальное его имущество.
Теперь Марица являлась вполне законной домовладелицей, и это казалось ей той наградой, которую она всегда с трепетом ожидала, но которую ей не спешили вручать – ни тогда, когда она вернулась в Надьрев, чтобы жить с Михаем в гражданском браке, ни тогда, когда стала его законной женой. Что касается дома Шандора-младшего, то она была безумно довольна тем, что он по-прежнему принадлежал ей. На самом деле она никогда не собиралась продавать его тетушке Жужи, и теперь ей доставляло особое удовольствие проезжать мимо него, зная, что то, что принадлежало семье Ковачей, теперь принадлежит ей. Единственное, что она предприняла в отношении дома своего умершего сына, – это переселила его обитателей к себе.
Впервые в своей жизни она совершенно ни в ком не нуждалась.
В том числе она теперь не нуждалась и в тетушке Жужи. Когда Марица предала земле Михая, она была уверена, что похоронила последнюю из своих бед. Она вновь стерла из своей жизни все то, что ее не устраивало, и могла теперь намечать ее новые очертания и раскрашивать ее новыми красками. И ей больше не нужна была тетушка Жужи, чтобы угадывать ответы для решения той или иной проблемы. Марица была твердо убеждена в том, что теперь у нее не предвиделось никаких проблем. Ни единой проблемы.