Пятница, 19 января 1923 года
Уличный фонарь был смутной точкой света далеко на дороге. Низкие строения, стоявшие рядом с ним, унылые даже при дневном свете, теперь казались серыми коробками, испещренными тусклыми тенями от голых ветвей заиндевевших деревьев.
Маленький огонек, освещавший Анну, едва горел. Времени очистить сажу с лампы не было, и крошечное пламя разгоралось с трудом. Оно танцевало на самой верхушке длинного фитиля, небольшой язычок пламени отбрасывал слабое мерцание у ног Анны. В воздухе стоял слабый запах керосина. Сильные ветры, буйствовавшие последние дни, теперь полностью стихли, и их место заняла завораживающая тишина.
Анна чувствовала рядом с собой тепло Розы Киш. Та была ненамного выше Анны, но заметно грузнее, и ее прикосновение действовало на Анну успокаивающе. Роза Киш одной рукой касалась Анны, словно стараясь придать ей силы, а другой держала лампу, Анна же укачивала ребенка. Тот был спеленат, на него было также накинуто одеяло от холода. Вокруг пальчика его ноги Анна поспешно повязала на всякий случай маленький кусочек бечевки, чтобы отогнать дьявола.
Сама Анна была закутана в шерстяное пальто Лайоша. Оно было намного добротнее и теплее, чем ее собственное, к его основному изъяну относился неистребимый запах застарелого пота и дешевого спиртного. Оно напоминало Лайоша, затаившегося в засаде.
В тот вечер за корчмой присматривали двое посетителей, которым можно было доверять. Лайош в этом отношении (ровным счетом, как и во всех остальных) уже исчерпал свой потенциал. Ранее он смог, собравшись с силами, добраться до их соседки Розы Киш. Даже если бы его запаса трезвости и хватило на то, чтобы проделать долгий путь до дома Котелеш, у той все равно не было бы достаточно времени сделать все, что требуется в таких случаях. Она жила слишком далеко. В этих обстоятельствах Роза Киш согласилась стать крестной матерью ребенка. Она понимала, что крещение – это необходимое условие спасения его души.
Как только Роза Киш узнала о просьбе Анны, она сразу же поспешила разыскать пастора Тота. Обычно его замечали направлявшимся на свой участок ранним утром в ботинках на двойной подошве и с дробовиком, перекинутым через плечо. Как и Эбнер, он был заядлым охотником и зачастую проводил в лесу весь день, возвращаясь уже с наступлением темноты. Когда Роза Киш, наконец, смогла найти его, был уже глубокий вечер.
После появления пастора Анна и Роза как можно быстрее направились к церкви, миновав по пути ночного сторожа и компанию молодых холостяков, шестнадцати- и семнадцатилетних подростков, решивших погулять. Молодые люди направлялись на берег реки с кувшином спиртного и пачками сигарет. Они пели на ходу, и их восторженные мелодии доносились до центральной площади.
Анна прижимала ребенка к груди, чутко прислушиваясь к его дыханию.
В церкви было промозгло. От массивных каменных стен исходила подвальная сырость, воздух был затхлым. Это здание никогда не отапливалось дровяной печью и не прогревалось летним солнцем. В нем постоянно было холодно и неуютно.
Притвор не был освещен, и Анна только при свете лампы могла что-либо разглядеть. Вдоль стен пунктиром тянулся ряд мышиного помета. В углах, куда не добиралась метла, скопились горки пыли.
Алтарь был освещен свечами. Они освещали и пастора Тота, который ждал там Анну с Розой. Анна неожиданно для себя увидела на первой скамье чью-то фигуру. Она знала, что пастора Тота иногда сопровождает его жена, но на это ночное крещение, которое должно было спасти ее сына от вечного пребывания в чистилище, Анна никого не приглашала. Юстину не крестили, и Анна хотела избавить душу своего сына от такой же ужасной участи. Сопровождаемая Розой Киш, Анна быстро пошла по проходу в нефе.
За исключением свадеб и церковных праздников, церковь, как правило, пустовала. Ее построили более чем за сто пятьдесят лет до того, как Надьрев получил свое название. У нее была обычная соломенная крыша, и, если бы не то, что она выступом выходила на площадь, ее вполне можно было принять за очередной крестьянский дом. Спустя восемьдесят лет после ее возведения церковь перестроили, добавив шпиль, что придало ей полное сходство с кальвинистским костелом. Анне эта церковь казалась старой как мир. Она чем-то неуловимым напоминала ей могилу. В ней пахло заплесневелыми страницами сборников церковных гимнов, которые были сложены стопками на скамьях.
Свечи на алтаре были тонкими, но все вместе они давали достаточно света. Когда Анна приблизилась к алтарю, она увидела пастора Тота, который уже ждал ее (точно так же, как не хватало времени, чтобы позвать Котелеш, не было его и на то, чтобы договориться о точном часе прихода священника). Анне бросилась в глаза полнота пастора, которую плохо скрывала его одежда. Рядом с ним стоял небольшой столик, накрытый скатертью, словно для интимного ужина, перед которым пастор обычно произносил свои проповеди. Под столиком и на окне за ним пауки соткали замысловатую паутину, которая сейчас освещалась пламенем свечей.
Анна повнимательней взглянула на переднюю скамью, где сидела незваная гостья. Ее голова была покрыта вязаной шалью, которая ниспадала на плечи, пальто было цвета древесного угля. На спине, в том месте, где гостья плотно прижалась к спинке скамьи, образовалась крупная складка.
В Цибахазе находился сиротский приют, в котором работали монахини, и Анна подумала было, что, возможно, одна из них каким-то образом оказалась сейчас здесь. Однако Анна никогда не слышала, чтобы в Надьрев приезжали монахини. Дважды в месяц в хорошую погоду в деревне появлялся в полном церковном облачении священнослужитель из Сольнока, но даже он был редкостью для большинства жителей Надьрева, особенно для детей, которые ходили за ним по пятам и насмехались над его рясой, в которой он прогуливался по пыльным деревенским улицам[28]. Вряд ли этим детям когда-либо доводилось встречать монахинь, и Анна была уверена, что остальные жители деревни из числа кальвинистов тоже никогда их не видели.
Анна еще пристальней всмотрелась в гостью. Если только действительно на этом поспешном, негласном ритуале, словно по волшебству, оказалась монахиня, то это было просто чудо, которое позволило бы Анне обрести надежду на гораздо большее чудо. Анна неустанно молилась, круглыми сутками молилась о том, чтобы ее сын превозмог то, чем мазнула ему губы и язык дочь бывшей повитухи. И она умоляла Бога позволить ей вырастить своего сына, которого Он дал ей и ради которого Он дал молоко в ее груди, чтобы накормить его, чего не случилось после рождения Юстины. Анна не давала своего согласия погубить эту жизнь. Она была уверена в этом. Или же почти уверена.
Однако на передней скамье сидела не монахиня. Всмотревшись в незваную гостью, Анна поняла это. Знакомый жест – вращение женщиной больших пальцев – разрушил ее мимолетную надежду на благословение свыше. Анна сделала последние несколько шагов к алтарю, ощущая проклятие взгляда бывшей повитухи.
Крепко прижимая к себе умирающего ребенка, она осознавала, что дьявол уже намертво вцепился в него и теперь вряд ли ослабит свою сатанинскую хватку.
Тетушка Жужи осталась в церкви, чтобы помочь пастору Тоту прибраться, а затем отправилась в корчму семьи Цер, где она договорилась встретиться с Марой. С тех пор, как Мару назначили на официальную должность повитухи вместо ее матери, она тоже стала часто посещать корчму. Теперь в деревне были две женщины, которые осмеливались появляться в этом заведении.
Мать и дочь пили больше часа, празднуя в том числе успех тетушки Жужи в апелляционном суде в Будапеште. Теперь у бывшей повитухи сложилось твердое убеждение в том, что ее победа была предрешена, и от одной этой мысли она чувствовала небывалое воодушевление. К полуночи корчму стали готовить к закрытию, поэтому тетушка Жужи по уже отработанной схеме заглянула за стойку и прихватила с собой бутылку спиртного. Это был тот редкий случай, когда у нее не было с собой ее корзин, и она, сунув эту бутылку за пазуху своего пальто, направилась после этого к выходу вместе с Марой.
Когда женщины поднимались по Сиротской улице, они увидели свет в доме старого Хенрика Тота. Хенрик был бочаром и жил по соседству с бывшей повитухой. Они с тетушкой Жужи являлись соседями уже почти двадцать пять лет. Калитка к дому Хенрика была приоткрыта, и тетушка Жужи заглянула в щель: в мастерской хозяина горел огонь.
Во дворе слышался негромкий гул голосов, выдававший полуночную компанию, собравшуюся выпить перед сном. Тетушка Жужи и Мара двинулись в темноте на эти голоса. Тетушке Жужи всегда нравился старина Хенрик, и она пока еще не была готова возвращаться домой. Выпитое в корчме вино привело ее в приподнятое настроение, и она была уверена, что у ее соседа найдется для нее еще один стаканчик спиртного.
Тетушка Жужи приветливо рассмеялась, приближаясь к мастерской. Она не обратила внимания на то, что собравшиеся у Хенрика замолчали при виде ее. В деревне все уже знали, что она вернулась из Будапешта, а также о том, какое решение принял апелляционный суд. В мастерской Хенрика как раз обсуждали ее ворожбу и знахарство. Многие из собравшихся были убеждены в том, что оправдательное решение суда являлось результатом ее черной магии.
Тетушка Жужи стояла в дверях мастерской, и спереди ее обдавало жаром в то время, как ее спина мерзла от ночного холода. Мастерская Хенрика была достаточно большой, вдвое больше обычной конюшни. Сейчас она хорошо освещалась костром, горевшим в яме посередине помещения. Специальная железная клетка, которую Хенрик использовал для нагрева обручей, стягивающих бочку, примыкала к стене позади него. Рядом был разложен аккуратный ряд заранее приготовленных обручей. Со стен свисали различные бочарные инструменты, отдельно на полке лежали заклепки для обручей. Маленькие бочонки стояли отдельно от больших бочек в задней части мастерской. Две или три бочки были перевернуты, чтобы служить в качестве столов на случай таких вот посиделок, которая была организована сейчас. За ними как раз сидели гости Хенрика. Пол был засыпан свежей дубовой стружкой.