– Обратись к нашей Жужи! – продолжила Лидия. – Она тебе наверняка даст что-нибудь подходящее для твоего случая.
Роза ткнула иглой в тыльную сторону ткани и принялась очень аккуратно вытягивать ее с другой стороны, пока нить не натянулась.
Воскресенье, 5 октября 1924 года
Роза чувствовала, как от солнца начинают краснеть ее щеки. Было только начало одиннадцатого, но день уже становился необычно теплым для осени. В деревенской ратуше, как всегда, царила прохлада, но Роза решила все свои дела там очень быстро, и теперь она снова стояла снаружи на жаре. Она опустила взгляд на свои ботинки на деревянной подошве. Они были покрыты пылью, надувавшейся с грунтовой дороги.
Роза подняла глаза и посмотрела на центральную деревенскую площадь. Она увидела целую полосу черных платьев, раскинувшихся веером вокруг колодца, словно зонтик, и услышала легкий шум непрестанной болтовни. Как всегда, у церкви собралось гораздо больше людей, чем находилось внутри нее, несмотря на воскресный день.
По пыльной земле были разбросаны деревянные ведра. У многих «ворон» во дворах были вырыты колодцы, и они приходили на центральную деревенскую площадь не для того, чтобы набрать воду, а только для того, чтобы позлословить с подружками. Тем не менее некоторые все же приносили домой воду из колодца на этой площади.
Роза часто видела там Анну. Та начала приводить на площадь к колодцу свою дочь, которой исполнилось десять лет и которая была уже достаточно сильной, чтобы самостоятельно донести два ведра до дома семейства Цер.
Кроме того, дочь Анны начала также работать «гусятницей», как и дочь Петры. Девочки вместе с другими деревенскими детьми выращивали и откармливали гусей для владельцев поместья, которые, в свою очередь, продавали их Шнайдеру, оптовому торговцу, проживавшему неподалеку от Кечкемета. Часто можно было видеть, как девочки шли к прибрежному лугу, высоко держа над собой длинные палки, на которых, словно флаги, развевались изодранные полоски белой ткани, а стайки гусей послушно ковыляли за ними к заводи.
Роза в точности следовала инструкциям бывшей повитухи. Первой дозы, которую она дала Карлу, было достаточно, чтобы он заболел, но не слишком тяжело. Согласно указаниям тетушки Жужи, он должен был быть достаточно болен, чтобы вызвать доктора Цегеди-младшего, но не настолько плох, чтобы вызвать у доктора какие-либо серьезные подозрения.
Бывшая повитуха старалась строго придерживаться этого правила после смерти Михая. Она учла, что люди в деревне продолжали перешептываться между собой, обсуждая тот факт, что Марица так и не вызвала доктора для Михая.
И вот теперь в полном соответствии с этим планом Роза по указанию тетушки Жужи записалась на повторный прием к врачу. Как только она вошла этим утром в зал ратуши, деревенский глашатай сразу же потянулся за журналом записей на прием: в деревне всем уже было хорошо известно, что Карл Холиба болен.
Карл всю неделю жаловался на боли, которые мучили его. Он сидел на скамье, поставленной для него за воротами его новой женой, и просил прохожих пообщаться с ним. По его уверениям, у него нет никаких сомнений в том, что он умирает, что его давние болезни, прежде всего желудочные, в конце концов одолели его. Роза предполагала, что он обратится именно к этой версии, однако она и думать не могла, что Карл будет излагать своим слушателям гораздо более мрачную историю, чем она могла допустить.
Во время первого приема доктор Цегеди-младший отметил, что Карл «выглядел весьма измученным». Он прописал Карлу немного кодеина, чтобы помочь ему справляться с кашлем, а от тошноты прописал бутилированную минеральную воду «Мира уотер», которую часто использовали для лечения расстройств пищеварения. Перед уходом доктор приложил к груди Карла горячий компресс, чтобы попытаться успокоить его постоянный кашель и помочь своему другу восстановить дыхание. Однако состояние Карла за неделю, прошедшую с тех пор, как доктор Цегеди-младший осматривал его последний раз, изменилось мало.
Когда Роза вышла на центральную деревенскую площадь, она уловила слабый запах свиней. Ранее там побывал пастух со своими свиньями, и их запах все еще продолжал витать в воздухе. Из уважения к церковной службе в кузнице не работали, там было тихо. Роза воровато подошла к Лидии. Они были похожи на двух шакалов, охотившихся за добычей.
– Были какие-нибудь изменения? – поинтересовалась Лидия.
Сделка, заключенная при активном посредничестве тетушки Жужи, была стандартной: половина суммы была выплачена вперед, вторая половина причиталась примерно через шесть месяцев. Как брокер, Лидия получала значительную долю прибыли.
– Весьма незначительные, – ответила Роза.
Розе было слышно, как за церковным двором играют дети. На лугах у реки мальчишки устраивали игру, похожую на боулинг: подпертые камешками палки на одной стороне выбранной площадки сбивались шарами, которые швырялись с другой стороны этой площадки. Крики игроков были слышны не только в окрестностях реки, но даже в самой церкви.
– Что ж, тогда я приготовлю что-то более подходящее, – пообещала Лидия.
Жителям Надьрева больше всего нравились воскресные дни перед сбором основного урожая. Молодые крестьяне, которые летом неделями жили в поле, вернулись домой и теперь могли проводить воскресенья, ухаживая за любимыми девушками. Кроме того, согласно заведенной традиции, по воскресеньям молодые замужние женщины навещали своих родителей. В хорошую погоду целые семьи отправлялись на совместные прогулки либо вниз вдоль реки, либо по улице Арпада. В эти теплые осенние дни жизнь в деревне била ключом.
В полдень Лидия вышла из своего дома и направилась через дорогу к дому Розы. Она держала перед собой чугунный котелок, тонкая ручка которого впилась ей в пальцы. Увесистый котелок был плотно закрыт чугунной крышкой. Лидия решительно шагала в окружении кошек, привлеченных ароматом из котелка, заботясь о том, чтобы из него ничего не пролилось и чтобы животные не наелись расплескавшихся остатков вместе с настойкой, которую она добавила в свою стряпню. Лидия не была уверена в том, кто никто из ее соседей за ней не наблюдал, однако твердо знала, что принести утиный суп в дом соседки в обеденный перерыв в воскресенье являлось достаточно обычным делом, на что вряд ли кто-нибудь мог обратить внимание.
Лидия поднялась на крыльцо дома Розы и, освободив одну руку от котелка, постучала в окно. В нем появилось лицо Розы, и мгновение спустя она уже стояла в дверном проеме.
– Это для твоего мужа, – сказала ей Лидия.
По воскресеньям после обеда Хенрик Мишкольци обычно выходил из своего дома около трех часов дня со своим альтом в руках. На нем, как правило, были белая блуза с красным жакетом и черная шляпа с эффектным круглым ободком, что делало ее похожей на блюдце. Мишкольци и его трио каждую неделю выступали в корчме, исполняя «чардаш» для молодежи. Танцы начались в четыре часа, но Мишкольци любил приходить туда пораньше, чтобы разогреть пальцы и распеться.
В это воскресенье он уже совсем было собирался идти в корчму, когда его позвали в дом Розы Калош (Хенрик еще не привык думать о Розе как о супруге Холибы). Роза сама пришла за ним, сообщив, что Карл умоляет позволить ему послушать музыку. Именно поэтому Мишкольци оказался сейчас в ее доме.
Комната Карла была битком набита различными вещами. Его пожитки были свалены вдоль стен, оставляя лишь узкий проход между кроватью и дверью. В помещении стоял тошнотворный запах. Окно выходило во двор, и Мишкольци мог видеть Розу, которая ухаживала за своим садом.
Хенрик прижался подбородком к своему инструменту. Прикосновение дерева к его щеке было для него таким же привычным, как поцелуй жены. Он прижал к струнам пальцы, кончики которых затвердели и покрылись мозолями с тех пор, как он еще мальчиком научился играть.
Карл просить исполнить песни одну печальнее другой, и Мишкольци не мог отказать ему в этой просьбе. Карл пытался подпевать. Его голос был слабым и прерывающимся, однако Мишкольци находил в этом определенную красоту и старался играть так, чтобы Карл мог слышать себя.
Цибахаза Вторник, 7 октября 1924 года
Доктор Цегеди-младший поставил лампу на свой стол и поднес руки поближе к ее теплому пламени. Ночью в его кабинете стало очень холодно. Сквозняки задували из-под двери, и перестать мерзнуть можно было, только разведя огонь в печке. Однако доктор никогда не утруждал себя обогревом кабинета ни по утрам, когда отправлялся на прием в деревни, ни даже с наступлением осенних холодов.
Доктор поплотнее запахнул пальто, опустил жесткую ручку своей переносной медицинской сумки и расстегнул на ней застежку. Сумка все еще была прочной, но ее кожа уже начала постепенно трескаться. За последние годы медицинской практики Цегеди-младшего пыль с продуваемых ветром дорог и деревенских улиц въелась в углубления на жесткой коже, и изначально черная сумка теперь приобрела темно-серый цвет. Когда доктор открыл ее, по всему кабинету распространился сильный запах лекарств и медицинских настоек.
Сумка, как аналог багажа коммивояжера, весила несколько килограммов. Когда доктор Цегеди-младший поднимал ее или же ставил на пол, из нее доносились звуки стекла, металла и дерева, скребущихся друг о друга в тесном пространстве. Когда сумку открывали, то у стороннего наблюдателя возникало впечатление, что он видит перед собой небольшую аптеку: внутри находились стеклянные флаконы, наполненные опиатами, йодом, спиртом для протирания инструментов, различные мази, порошки. Здесь же доктор держал необходимые ложечки, лопаточки, шпатели, связанные отдельными пучками в зависимости от своего предназначения, а также стеклянные емкости для сбора мочи и других жидкостей. В верхней части сумки он хранил ватные и марлевые бинты и те инструменты, которыми пользовался чаще всего: деревянный стетоскоп и стальные ушные воронки с дужками. Ножницы и пинцет хранились в пакетах сбоку, вместе с щипцами для экстренной помощи. Кроме того, в сумке находилась авторучка вместе с блокнотом для необходимых записей, а на самом дне – перочинный нож и фляжка со спиртным, до которых можно было дотянуться, проявив определенную аккуратность наряду с упорством.