Ребенком она приезжала на первомайские праздники на скрипучей телеге вместе с другими смуглыми цыганскими детьми, усаженными в несколько рядов. Ее дядя или отец держали вожжи и пели всю дорогу, и туда, и обратно. Их скрипки в потертых футлярах лежали у их ног, а дети потихоньку подпевали им.
Помещик Юренака продавал свиней. У него была большая золотая цепочка от часов, которая свисала с жилетного кармана, словно отдельное украшение. Его поместье было одним из самых больших из находившихся поблизости от Надьрева, и он держал целый парк красивых экипажей. Тетушке Жужи еще не доводилось видеть таких великолепных карет, запряженных царственными белыми лошадьми. Владелец Юренака давал в аренду эти экипажи для балов и других торжеств в Сольноке, предлагая заодно и возничих в цилиндрах и фраках. Каждый год он устраивал весенний фестиваль, который организовывали на фоне его величественного особняка на лужайке, заполненной множеством музыкантов, фокусников, продавцов сладостей и рассказчиков историй. Тетушка Жужи каждый год с нетерпением ждала этого события.
В этом году она с особым предвкушением ждала этого праздника, надеясь, что он сможет избавить ее от одиночества, которое последнее время поселилось в ее жизни. Она потеряла своего дорогого старого пса и до сих пор чувствовала ранящую пустоту в душе и боль от его отсутствия. Она не могла пройти мимо кострища во дворе, не вспомнив о том, как ее друг любил лежать рядом с ним. Она не могла смотреть на кролика, бегущего по ее двору, без воспоминаний о том, как ее пес в таких случаях вскакивал и бросался в погоню. Иногда ей казалось, что она все еще слышит его медленное, размеренное дыхание, которое было для нее самым действенным успокоительным. Тетушка Жужи часто возвращалась в своей памяти в день его смерти, которая сопровождалась долгими конвульсиями. Она опустилась на землю рядом с ним и наполовину, насколько могла, затащила его к себе на колени, чтобы он напоследок побыл с ней вместе.
Примерно в то же время Мара переехала жить к крестьянину, чей дом находился в нескольких минутах ходьбы от дома тетушки Жужи. Внуки тетушки Жужи по-прежнему приходили в ее дом (который, согласно распоряжению сельского совета, теперь официально принадлежал Маре), словно они продолжали там жить. Они навещали ее – и чтобы перекусить, и чтобы поспать на своих старых кроватях. Мара так же часто, как и раньше, бывала у тетушки Жужи, однако теперь она все же не жила здесь, и бывшая повитуха остро чувствовала это.
Страдая от одиночества, тетушка Жужи занялась поисками старых друзей, с которыми можно было бы пообщаться. Различные праздники, фестивали, ярмарки были излюбленным местом встреч для цыган. Некоторые цыганские семьи объехали практически все весенние ярмарки, не поленившись добираться сюда таборами из таких далеких мест, как Трансильвания и Чехословакия. Для тетушки Жужи они являлись не только друзьями, но и клиентами, и не в ее правилах было пропускать встречи с ними, если только она могла осилить необходимое для этого путешествие.
«Здесь жандармы!»
Тисакюрт Первая неделя июня 1929 года
Анталь Барталь открыл массивную дверь отделения жандармерии и поспешил внутрь. Резкий порыв ветра ударил ему в спину прежде, чем дверь снова захлопнулась за ним. Оказавшись внутри помещения, Анталь на мгновение остановился, чтобы перевести дыхание. На самом деле входная дверь была не такой уж тяжелой, и ее мог бы открыть даже ребенок, приложив силу обеих рук. Но Анталь был слишком слаб, поэтому и это небольшое усилие выбило его из колеи.
Жандармерия располагалась в низком здании со скатной крышей, увенчанной куполом, похожим на цилиндр джентльмена. Она находилась недалеко от пыльной площади, прямо напротив смотрового кабинета доктора Цегеди-младшего, который принимал здесь своих пациентов, как и в Надьреве, один день в неделю. Анталь проходил мимо отделения жандармерии каждый день, однако заходил туда крайне редко. Он мог пересчитать на пальцах, сколько раз ему довелось бывать здесь. С тех пор как он заходил в отделение последний раз, в помещении ничего не изменилось. От мебели из темно-коричневого дерева все так же исходил застарелый, затхлый запах, на спинках скамей по-прежнему виднелись царапины и зазубрины, по углам набились скатыши пыли.
Помещение было обставлено весьма скудно, но при этом выглядело загроможденным. Офицеры жандармерии сидели за большими деревянными столами, которые были обращены фасадом к посетителям, образуя некое подобие крепости. Анталь направился к ним на дрожащих ногах. Он старался идти так быстро, как только мог, его сердце бешено колотилось от волнения. Со стариком никогда раньше не случалось ничего столь драматичного, и ему не терпелось все рассказать.
Офицеры жандармерии Барток и Фрическа последние несколько лет были прикомандированы к отделению Тисакюрта из штаб-квартиры в Тисафельдваре. Предполагалось, что они будут осуществлять пешее либо конное патрулирование, но чаще всего их можно было застать за своими столами, занимающимися бумажной работой либо перелистывавшими охотничьи каталоги или стопку еженедельных газет с сигаретой в руке. Бо́льшую часть дня они проводили в неторопливой беседе, комментируя различные незначительные события или обмениваясь колкостями и заполняя этим пустоту скуки. Когда им надоедало читать, они просто сидели, скрестив руки под мышками и положив ноги на стол. Понимая всю несообразность этой позы на рабочем месте, они едва успели опустить ноги на пол, когда в отделение вошел Анталь.
Жандармы хорошо знали Анталя, старого школьного учителя, который раньше, несколько лет назад, играл на органе и пел в церкви на воскресных службах. У жандармов никогда не было с ним никаких проблем, хотя оба офицера видели, что излишне румяные щеки старика и сеть пурпурных вен на его мясистом носу свидетельствуют о регулярных выпивках.
Анталь почти подбежал к ним быстрыми неровными шагами, словно мышь, за которой гонятся с метлой, и резко остановился, добравшись до столов.
Его дыхание было тяжелым, его круглый пивной живот раздувался от долгих, судорожных вдохов, его сердце бешено колотилось. Анталь не мог припомнить, когда последний раз чувствовал себя таким измученным, таким ослабевшим и опустошенным, как те бутылки, которые он оставлял на ночь у своей кровати. В это утро у Анталя практически не было сил, и он берег их последние остатки для беседы с жандармами.
Эстер Сабо пыталась убить меня!
Услышав свои собственные слова, Анталь был разочарован тем, как они прозвучали: глухо и неубедительно. В помещении отделения жандармерии все звуки приглушались. По мнению Анталя, в более солидном пространстве, например, в церкви, его фраза произвела бы гораздо более сильное впечатление.
Последние события все еще путались в его голове, однако он постарался, как мог, восстановить для Бартока и Фрически хронику произошедшего с ним, начав со своего возвращения домой сутки назад.
Ближе к вечеру он проходил мимо дома Эстер Сабо, когда она окликнула его со своего крыльца. Анталь пил бо́льшую часть этого дня. Он начал со своей любимой корчмы, затем перебрался в дом одного из своих приятелей, после этого навестил другого приятеля. Прежде чем отправиться домой, он вернулся в корчму. Его дни после выхода на пенсию оказались более пустыми и одинокими, чем он себе представлял. Отрезок дня от восхода до заката был для него теперь одним долгим никчемным зевком, поэтому ему не оставалось ничего другого, кроме как заполнять образовавшуюся пустоту, наливая себе вина, своего преданного жидкого друга.
Приветствие Эстер заставило Анталя вздрогнуть от неожиданности. Он почти не встречался с ней. Он учил ее, когда она была совсем маленькой, шести или семи лет, но сейчас ей было уже двадцать восемь, она была замужем и воспитывала двух совсем маленьких детей. Анталь заглянул в ее двор, с трудом балансируя над уличной канавой, и Эстер жестом пригласила его войти.
– Она спросила меня, не хочу ли я выпить с ней бокал вина, но я отказался, объяснив, что мне нужно идти домой, – излагал Анталь свою историю.
Тем не менее Эстер протянула ему стакан и сказала, что уже налила его для него. Анталь подумал, что отказываться было бы невежливо, и выпил.
Простившись с Эстер, он вернулся домой, поужинал со своей женой, а затем рано лег спать. Однако спустя какое-то время он проснулся от ужасной боли. У него скрутило живот, и все тело охватил жар.
Анталь поспешил выйти из дома на крыльцо, чтобы подышать ночным воздухом. Вначале это принесло ему определенное успокоение, но затем он был вынужден помчаться в уборную. Он вслепую бежал через двор, вздрагивая от острых веточек, которые кололи его босые ступни.
Анталь слышал, как вдалеке в лесу хлопали крыльями козодои. На своем пути он несколько раз спотыкался о земляные холмики, которые нарыли кроты и которые были совершенно незаметны в темноте. Когда Анталь добрался до уборной, его начало рвать. Его буквально выворачивало наизнанку, а хлипкая дверь уборной при этом раскачивалась взад и вперед, скрипя на ржавых петлях.
Его жена, услышав странные звуки, выбежала из дома посмотреть, в чем дело. Она стояла позади Антона, пока его рвало, и пыталась выяснить у него, что случилось. Когда он, наконец, смог выйти из уборной, его покрывала бледность, и он весь дрожал. Он все еще чувствовал острые боли в животе, но нашел в себе силы сказать своей жене:
– Эстер Сабо пригласила меня сегодня по дороге домой выпить бокал вина, и меня, должно быть, от этого стошнило.
Его жена сделала шаг назад и закрыла рукой рот. Если бы Анталь мог увидеть в темноте ее глаза, он испугался бы той тревоги, которая плескалась в них.
Пожилая пара, держась друг за друга, медленно вернулась в дом в кромешной ночной тьме. Ни один из них не удосужился взять лампу, прежде чем выйти на улицу. На улице было совершенно темно, на двор не падал даже лунный свет, и они передвигались короткими, неуверенными шагами. Когда они подошли к крыльцу, Анталь опустился на ступеньку, чтобы передохнуть. Его жена осталась стоять, покачиваясь взад-вперед и скрестив руки на груди. Она старалась взять себя в руки. Боже мой, неужели Эстер действительно сделала это? Неужели она на это решилась? Жена Барталя лихорадочно перебирала в своей памяти события последних недель, пытаясь собрать воедино картину из мозаичных кусочков.