его в чашечку трубки и наклонилась к сыну. У нее в рукаве платья уже не оставалось места для спичек, поэтому тот пристроил их к себе в карман. После того как тетушка Жужи раскурила свою трубку, она снова выпрямилась и глубоко затянулась.
Выпустив облачко дыма, она заметила сквозь него детей Розы. Младший еще не ходил и сидел на коленях у матери, а старший ползал под столом. Они оба были похожи на своих родителей. Тетушка Жужи усмотрела в них также определенное сходство с Лидией. Что же касается старшего сына Розы, от Габора Калоша, то его не видели в Надьреве с тех пор, как умер его отец. Роза не любила вспоминать о Дэзи.
Бывшей повитухе наскучило размышлять о детях, и она принялась оглядывать другие столы, пока ее взгляд не упал на Петру. Тетушка Жужи почти все утро наблюдала за Петрой, поскольку она по заведенной привычке следила за ней при малейшей возможности. Вот и теперь она внимательно понаблюдала за тем, как та перебирала еду на своей тарелке и делала маленькие глотки вина из стакана, стоявшего перед ней. Когда тетушке Жужи, наконец, наскучило смотреть в сторону Петры, она еще раз затянулась из своей трубки и с силой выпустила дым через нос.
Ранее она видела среди собравшихся на праздник и Юзефа Сулье – Судью, – но затем он куда-то исчез. Тетушка Жужи заметила также Кристину Чабай, которая вместе с сыном и дочкой отправилась на пикник на лужайку перед церковью. Дети Анны Цер бо́льшую часть утра провели с ними. Сама Анна носилась вокруг праздничных столов, как всегда, похожая на маленького запыхавшегося мышонка. Что касается Лайоша, то он был уже настолько пьян, что не мог встать со скамьи. Тетушка Жужи не возражала бы против того, чтобы кто-нибудь посадил его в повозку и отвез домой.
Хенрик Мишкольци и его трио расположились у колодца на центральной площади с раннего утра, когда жители деревни были заняты праздничным шествием вокруг церкви. В течение часа или двух они исполняли негромкие мелодии, после чего сделали перерыв, чтобы насладиться пиршеством. Теперь, когда перерыв закончился, Хенрик встал со своего стула и потянулся. Он расправил плечи и слегка отрыгнул, прежде чем наклониться, чтобы взять свой альт. Ему понравилось все то мясо, которое он перепробовал, но гусь был особенно хорош, поэтому он съел слишком большую порцию. Хенрик прижал альт к шее, позволил себе еще одну отрыжку, затем склонил голову набок, фиксируя инструмент.
Двери деревенской ратуши были закрыты на засов. Граф Мольнар провел в ратуше практически все утро, и, когда появились Юзеф Сулье – Судья – вместе с глашатаем, он, впустив их, снова запер за ними двери. Деревенскому глашатаю было поручено забрать Судью с празднества на центральной площади, и он успешно решил эту задачу. Судья тихо выскользнул из общей массы собравшихся на праздник, практически никем не замеченный.
Оказавшись в ратуше, Судья отошел от окна, сквозь которое били лучи июньского солнца. Здесь звуки праздника практически не были слышны. Часы на стене тикали бесстрастно и бездушно, наполняя Судью необъяснимым ужасом.
Хенрик Мишкольци кивнул своим коллегам по ансамблю, притопнул ногой и на четвертом такте ударил смычком по струнам своего альта, что заставило всех собравшихся вскочить на ноги и пуститься в пляс.
Хенрик и его трио выступали на празднике святых Петра и Павла каждый год, и он всегда с нетерпением ждал этого дня. У него редко выпадала возможность поиграть на открытом воздухе. Обычно его приглашали в корчму на организуемые там по воскресеньям танцы. Сейчас атмосфера на празднике была такой возбужденной, что он мог, закрыв глаза, представить себе, будто играет перед огромной аудиторией, гораздо более многочисленной, чем она была на самом деле.
Марица ждала именно этого момента. Она вскочила со скамьи, расправила свою синюю юбку и поспешно поправила белую шляпку, потянув за завязки, чтобы убедиться, что та надежно устроена у нее на голове. После этого она заставила подняться Франклина, проведя ладонью по плечам своего «сына», и, послюнявив палец, заправила ему за ухо выбившуюся прядь.
Вначале темп исполнявшейся музыки был достаточно медленным, и Марица плавно двигалась в такт ему. Когда мелодия стала набирать обороты, она вскоре раскраснелась. Группа женщин позади нее взялась за руки и принялась танцевать в кругу, однако Марица оставалась на своем месте в группе танцующих непосредственно перед ансамблем, стоя лицом к Франклину. Музыка играла все быстрее и быстрее, и она кружилась в такт ей, щелкая пальцами над головой и не сводя глаз с Франклина, который подпрыгивал и хлопал в ладоши в самом быстром чардаше, который он когда-либо танцевал.
Тетушка Жужи повернулась, чтобы посмотреть на Марицу. Ее жесткая шляпка врезалась ей в затылок, когда она подняла голову и вытянула шею, чтобы увидеть танцующих поверх сидевших за столом перед ней. После этого бывшая повитуха вынула трубку изо рта, опустила голову и плюнула на землю – таким образом она насылала проклятие на Марицу. Затем она снова повернулась к своей тарелке и сунула трубку обратно в рот, плотно зажав ее зубами.
На лбу Хенрика Мишкольци выступил обильный пот, который вскоре заструился по его лицу. У музыканта взмокли и ладони, поэтому он старался как можно крепче держать гриф своего альта, чтобы тот не выскользнул у него из рук.
Мелодия, казалось, наполнила не только всю деревню, но и ее окрестности. Хенрик целиком погрузился в музыку, выводя одну песню за другой. Именно за эту возможность он и любил играть на празднике святых Петра и Павла. Он был так поглощен музыкой, которую исполнял, что не заметил деревенского глашатая, пока тот не оказался буквально в метре перед ним.
Глашатай сделал ему знак остановиться. Хенрик Мишкольци повиновался и кивнул своим музыкантам, чтобы те тоже прекратили играть. Когда Хенрик отступил в сторону, глашатай занял место перед скамьей для порки.
С одной стороны от глашатая стоял Судья, с другой – граф Мольнар. Глашатай вытащил из рукава барабанные палочки и отстучал дробь на барабане. У него редко когда была такая многочисленная аудитория, и он почувствовал легкую тошноту, когда осознал, что к нему приковано внимание всех собравшихся на центральной площади.
Прекратив бить по барабану, деревенский глашатай приложил к коже инструмента руку, чтобы заглушить звук, и сделал шаг вперед.
Настоящим объявляю, что трем новым подозреваемым предъявлены обвинения в связи со смертью Юзефа Мадараша-старшего в соседней с нами деревне Тисакюрт, а именно: Лайошу Сабо, его жене Эстер и повитухе Кристине Чордаш. Сегодня утром они были заключены под стражу в окружной тюрьме Сольнок, где уже находятся под арестом по этому же делу Мадараш-младший и его жена.
Глашатай остановился, чтобы перевести дух, после чего продолжил.
Повитухе Чордаш и чете Сабо предъявлены также обвинения в смерти жителя нашей деревни Иштвана Сабо.
Последовало глухое молчание.
Иштван Сабо, дядя Лайоша Сабо, скончался в 1923 году. Ему был всего пятьдесят один год, и он так рано сошел в могилу по совершенно непонятным причинам.
Тишину на площади нарушил общий вздох, полный искреннего удивления, после чего раздались короткие возгласы: «О Боже! Боже милостивый! Боже мой!»
Трубка тетушки Жужи выпала у нее изо рта.
Тисакюрт
Барток рассчитывал на то, что старуха расколется первой. Он сразу понял, что у Эстер сильный характер и что на ее мужа тоже не стоило тратить времени, поскольку он до смерти боялся ее и беспрекословно делал все так, как она ему велела. Но повитуха Чордаш показалась ему такой… Не то чтобы мягкой, а скорее хрупкой.
Она была уже старой. Ей по возрасту было ближе к семидесяти, чем к шестидесяти. Временами в комнате для допросов она старалась показать, что страдает от различных болезней: прижимала руку к сердцу, разминала ладони, жаловалась на слабый мочевой пузырь и постоянно просила разрешения сходить в туалет. Барток, не поддавшись чувству жалости, накричал на старую ведьму:
– Я оставлю тебя сидеть в собственной моче до самого Рождества!
Но старуха не раскололась. Она ни разу не заплакала. Она вообще не проронила ни единой слезинки.
Именно Эстер, неожиданно для Бартока, заговорила первой. Она призналась, что пыталась отравить Барталя и дала яд семье Мадараш. После ее признания вскоре дал необходимые показания и ее муж. И только тогда заговорила и Чордаш.
Барток с Фрической занимались этим делом уже несколько недель и до последнего времени так ничего и не смогли добиться. Это было все равно что вбивать в стену тяжелый стальной костыль. Они били изо дня в день без признаков каких-либо результатов – как вдруг стена, в которую они колотили, разлетелась вдребезги, открывая за собой целую комнату. Этот новый поворот в деле был столь же неожиданным, как и добровольное признание жены Мадараша-младшего в убийстве своего свекра. Кроме того, Барток никогда бы не подумал, что чета Сабо способна на убийство Иштвана Сабо, который был их дядей. Однако во время череды признаний, последовавших одно за другим, он услышал фразу, которая врезалась ему в память:
Надьрев – это осиное гнездо.
Бывшая повитуха оглядела свой двор, внимательно прислушиваясь к тому, не раздастся ли откуда-нибудь странных или подозрительных звуков. Она сидела на большом чурбаке, который обычно держала возле крыльца. На земле, там, где она протащила его к кострищу, остались глубокие следы. Тетушка Жужи попыталась босыми ногами стереть их, но преуспела в этом лишь частично, поскольку на земле все равно остались следы от тяжелого чурбака.
Не прошло и часа с тех пор, как она сбежала с центральной деревенской площади. Она все еще была в своем праздничном платье, которое сейчас было покрыто дорожной пылью. Подол сзади был испачкан в тех местах, где она несколько раз задела его каблуками ботинок, когда спешила домой. Оказавшись на кухне, тетушка Жужи бросила на стол свою шляпку, которая теперь мешала ей. Под ее подбородком, там, где раньше были завязаны тесемки шляпки, осталась грязная дорожка.