ого письма графа Мольнара, в котором тот еще весной предупреждал о том, что в Надьреве творятся подозрительные дела. И именно канцелярия председателя окружного Королевского суда теперь рассчитывала на то, что прокурор Кронберг исправит ее ошибки.
Кронберг достал из архивов все, что касалось смерти Карла Холибы в 1924 году. Материалы по обвинительному заключению Жужи Фазекаш в 1920 году также были извлечены из судебных архивов. В то время, как первое дело обращало на себя внимание тем бессилием, которое по собственной инициативе проявил окружной суд, второе дело продемонстрировало, как тетушка Жужи смогла сделать окружной суд бессильным. Кронберг приехал в Сольнок только прошлым летом, однако он хорошо помнил это дело. Арест любой женщины всегда хорошо запоминается. И то, что неграмотная цыганская крестьянка наняла лучшего адвоката города, тоже стоило того, чтобы запомнить этот факт. Ее оправдательный приговор в суде высшей инстанции в Будапеште вызвал смятение в окружном суде Сольнока, и с учетом этого теперь, когда в связи с новым делом вновь всплыло имя Жужи Фазекаш, необходимо было осудить ее так безукоризненно, так безупречно, чтобы приговор остался в силе.
Кронберг понимал, что в 1920 году приговор бывшей повитухе был вынесен исключительно на ее первоначальных признаниях жандармам, которые с пристрастием допрашивали ее. Кронберг был убежден, что, если она признается лично ему и его следователям, ей будет в последующем труднее отрицать это в окружном суде, и, следовательно, вышестоящей судебной инстанции будет труднее отменить решение этого суда. Поэтому он сам вызвал ее на допрос.
Однако после нескольких дней бесплодных допросов Кронберг и его следователи так ничего и не добились от бывшей повитухи. Она держалась как кремень, ни на йоту не отступая от своей версии. Она практически вообще не разговаривала с теми, кто допрашивал ее, а если и открывала рот, то только для того, чтобы попросить попить или сходить в туалет.
Кронберг провел совещание с Даньеловицем, начальником отряда жандармов, расквартированного в Надьреве. Ими было принято решение, чтобы жандармы повторно допросили Розу Холибу и Лидию Себестьен по делу Карла Холибы. Что же касается бывшей повитухи, то был разработан особый план, в котором Бартоку отводилась центральная роль.
Барни Сабо бо́льшую часть дня проводил в кафе «Националь» при одноименном отеле, где у него был постоянно зарезервирован столик. Он находился достаточно близко и к двери, чтобы можно было видеть, кто входит и выходит из отеля, и к окну, чтобы отмечать идущих по улице. Сам столик был маленьким и круглым, с мраморной столешницей.
Блокнот Барни Сабо был набит разными бумагами, записками, визитными карточками, которые постоянно пропадали. Когда он открывал его, они зачастую, планируя, летели на землю, словно осенние листья, и репортер, заметив это, бросался подбирать их. Страницы блокнота Барни были испещрены заметками и набросками, которые он делал по различным темам, охотясь за историями, способными вызвать интерес у читателей.
Сейчас репортер разложил на полу подборку региональных и городских газет, которые достал со стеллажа с журналами (хозяин кафе откладывал и сохранял их для своих посетителей). На столе стояла чашечка кофе и небольшой стакан воды.
Барни затянулся сигаретой, к кончику которой он прикрепил картонный фильтр. Его брюки были помяты, рубашка тоже. Одежда свободно висела на его стройном теле. Ему нравилось теребить кончиками пальцев свои волнистые каштановые волосы, оставляя их взъерошенными. Было сложно догадаться, где он провел предыдущую ночь и где мог бы провести следующую. Иногда он спал, свернувшись калачиком на железной скамейке на вокзале после ночной прогулки, нередко со словами благодарности устраивался на диване в гостиной своего друга. В течение своей журналистской деятельности Барни Сабо снимал примерно столько же квартир, сколько ему было лет, а ему исполнилось тридцать семь. Время от времени он отправлялся в кафе «Националь» далеко за полночь, чтобы съесть тарелку «похмельного супа», который неизменно записывался на его счет. Метрдотель педантично вел учет должников, и в этом длинном списке имя Барни стояло на первом месте.
Иногда Барни входил в кафе через заднюю дверь отеля, проскальзывая мимо кинотеатра и пробираясь мимо очереди желающих посмотреть фильм, которые стояли под навесом. Популярным актером в это лето стал Фатти Арбакл в главной роли в фильме «Ненавистники женщин»[32]. Барни несколько раз видел детей Кронберга (у него было два сына), которые стояли в очереди с друзьями, чтобы посмотреть этот фильм во второй, третий и четвертый раз.
Барни оглядел помещение кафе. За столиками рядом с ним сгрудились посетители, увлеченные игрой в домино или тарок. Двое его друзей были поглощены игрой в шахматы за тем же столиком, за которым он сам несколько месяцев назад играл со знаменитым американским шахматистом Фрэнком Маршаллом. За одним из столиков в одиночестве сидела уборщица, у которой выпал перерыв в работе. Она, надев очки, читала Библию. Снаружи музыканты цыганского ансамбля расхаживали взад-вперед по улице. Они должны были начать играть только вечером, однако привыкли собираться у входа в кафе уже к трем часам дня.
Журналисты называли летний сезон «сезоном огурцов», поскольку в это время, как правило, не происходило ничего такого, что заслуживало бы освещения в печати. Многие репортеры летом брали отпуск, чтобы иметь возможность сосредоточиться над работой над своими книгами, или же переключали свое внимание на цветистую критику театральных постановок.
Барни Сабо работал над «делом Тисакюрта», как он сам называл его, однако пока еще не выезжал ни в одну из деревень – ни в Тисакюрт, ни в Надьрев, – чтобы лично ознакомиться с ситуацией в них. Кронберг постоянно убеждал его в том, что смотреть там было особо не на что. В любом случае Барни пока негде было помещать свою статью, если бы он даже и подготовил ее. Газету «Сольнок газетт», где Барни работал соредактором, почти на год закрыли по надуманным, по мнению многих, обвинениям в уклонении от уплаты налогов. Сразу же после уведомления о ее закрытии в считаные минуты столы и стулья в помещении редакции были изъяты, пишущие машинки – конфискованы, а редакционные папки разбросаны по полу. Находящееся у власти правительство во главе с бывшим военно-морским офицером адмиралом Хорти (теперь – регентом Хорти)[33] регулярно расправлялось с теми газетами, которые оно считало враждебными своей администрации.
Пересмотрев газеты, Барни убедился в том, что региональная пресса подхватила его статьи об убийствах на Венгерской равнине, однако столичные средства массовой информации до сих пор не проявили интереса к этой теме.
Надьрев
Каждое утро, начиная с того злополучного праздника святых Петра и Павла, Судья, проснувшись, шел прямо в деревенскую ратушу. Почти все время он проводил в тесной кладовой ратуши, выступая в качестве свидетеля на допросах подозреваемых. В перерывах между допросами он выходил в вестибюль, наблюдая за женщинами, которые ждали своей очереди, или же помогал графу Мольнару решать множившиеся задачи, связанные с расследованием. Теперь, когда допросы переместились в дом деревенского глашатая, Судья был вынужден метаться между этими двумя центрами следствия.
Дом деревенского глашатая можно было считать единственным пульсирующим нервом в парализованном теле Надьрева. В деревне замерла практически вся жизнедеятельность. Отделение почты и телеграфа по-прежнему работало, но за почтовыми отправлениями велось наблюдение. Деревенская ратуша теперь использовалась только в качестве штаб-квартиры для следователей из Сольнока. Кузница была реквизирована для изготовления металлических гробов, поскольку только в них можно было транспортировать эксгумированные тела в Будапешт. На окраинах Надьрева были расставлены жандармские патрули, чтобы предотвратить любые попытки бегства из деревни.
Напряженность сложившейся ситуации напомнила Судье о днях румынской оккупации, хотя, в отличие от тех времен, на этот раз было совершенно неясно, кто был врагом, а кто нет.
Ночью, когда Судья ложился спать, его часто мучила бессонница, и тогда он размышлял о том, что подумал бы обо всем этом умерший Михай.
Незадолго до десяти вечера двое жандармов сопроводили женщину, которую звали Юлианна Петюш, обратно домой после завершения ее длительного допроса в доме деревенского глашатая. Юлианна Петюш несколько лет назад овдовела и с момента смерти своего мужа жила тихо и одиноко. Однако анонимная записка превратила ее в подозреваемую в убийстве своего мужа. Офицеры пронаблюдали за тем, как она прошла по двору, и ушли, убедившись в том, что она закрыла за собой входную дверь.
Чувство вины
Четверг, 18 июля 1929 года, 8:00 утра.
Граф Мольнар вышел из домика деревенского глашатая на крыльцо. Осторожно пройдя по его обветренным, прогибающимся доскам, он постоял немного в тени скатной крыши, которая тоже прогибалась и стонала каждый раз при очередном порыве ветра, или же когда на нее садилась птица. Весь дом глашатая, казалось, хмурился, обиженный тем, как с ним обошлись.
Когда к графу Мольнару, выйдя из дома на крыльцо, присоединился один из следователей, мужчины вместе направились в деревенскую ратушу. Фольбах был одним из двух следователей, которых прокурор Кронберг лично отобрал для ведения этого расследования, и тесно взаимодействовал с графом с момента своего прибытия в Надьрев.
Несколько дворняг метались перед ними. Стая, казалось, пыталась отстоять свои права на территорию вокруг улицы Шордич. Граф Мольнар в смятении замахал на них руками, словно пытаясь стереть их с деревенского пейзажа. Одновременно он сурово отругал собак, его голос при этом звенел от напряжения, однако те отказались разбегаться и вместо этого, казалось, только приободрились. Дворняги были лишь одной из многочисленных деталей деревенской жизни, которые категорически не устраивали графа Мольнара.