Старый, набитый соломой матрас уже давно следовало проветрить. Барток едва мог дышать из-за его затхлого, удушливого запаха. Он прижался спиной к стене, где скопилась масса пыли, и это также мешало ему нормально дышать.
Руки Бартока были прижаты к груди, поэтому его поза напоминала позу боксера. Глашатай держал под кроватью зимние одеяла, и Барток был вынужден сдвинуть их к краю, к своим ногам, а ноги подтянуть к коленям, поскольку пространства все равно оставалось мало.
У него был весьма ограниченный обзор комнаты для допросов. На противоположной стене виднелась неровная трещина. Просматривалась также часть ковра, сплетенного из разноцветных лоскутов, а также часть ножки стола. Нижний уровень двери криво отходил от пола, и в образовавшемся просвете Барток из своего положения мог различить по ту сторону двери четкие очертания ботинка, который, по его предположениям, принадлежал Фрическе. Прямо перед собой он видел другую пару черных ботинок, по бокам которых свисали шнурки. Над этими ботинками можно было рассмотреть верхнюю часть толстых лодыжек. У Лидии они были поражены артритом, как и у ее сестры.
Барток ощущал всю тяжесть тела Лидии на матрасе. Рядом с Лидией сидела Роза Холиба.
Перед Бартоком уже образовалась лужица пота, который капал у него со лба. Его рубашка тоже вся промокла от пота. Некоторое облегчение ему приносила лишь прохлада, которую он ощущал, прижавшись спиной к стене.
Барток пробыл под кроватью уже по меньшей мере двадцать минут. Он занял эту позицию, как только подозреваемых женщин вывели из кухни в уборную перед допросом. Их всегда выводили в туалет группой, и Фрическа, пользуясь тем, что в доме глашатая временно никого не было, помог Бартоку устроиться под кроватью до того, как Лидию и Розу провели затем в спальню деревенского глашатая для допроса.
Две «вороны» некоторое время сидели молча, ожидая, что вот-вот войдут жандармы. Они привыкли к тому, что жандармы входили в комнату для допросов вместе с подозреваемой и свидетелем. Свидетеля затем сажали на кровать вместе с подозреваемой, в то время как жандармы стояли. Лидию и Розу допрашивали уже несколько раз, хотя вместе их пока не сводили. Текущая ситуация (то, они находились вместе вдвоем и что за ними в это время никто не наблюдал) была для них в новинку. Даже ночью в деревенской гостинице за ними присматривал жандарм или член сельсовета.
Лидия заговорила первой.
– Мы должны признаться. Они не оставят нас в покое, пока мы этого не сделаем.
– И что я должна сказать?
– Скажи им, что ты купила яд в магазине.
Голос Лидии был настолько похож на голос тетушки Жужи, что Бартоку было неприятно его слышать. У него было еще свежо в памяти то, что произошло накануне, и на какое-то мгновение ему показалось, что это тетушка Жужи сидит там, на кровати над ним.
– Нет, я не хочу этого делать! Я лучше скажу, что мне дала его тетушка Жужи.
– Не говори так, потому что тогда у меня из-за тебя будут неприятности!
Барток слышал, как его напарник Фрическа прислонился к обратной стороне двери. Весь превратившись в слух, он мог различить легкие колебания деревянного дверного полотна. Барток уже давно знал Фрическу и понимал, каких усилий тому стоило сдержать свое волнение.
Как и ему самому. Каждый его мускул был напряжен, словно натянутая пружина. Он замер, опасаясь выдать себя невольным движением. Сейчас Барток мог позволить себе лишь осторожно дышать.
– Вот посмотри, как можно поступить. Признайся во всем здесь, а затем отрицай это в суде. Если у нашей Жужи это сработало на судебном процессе по незаконным абортам, то сработает и сейчас, – продолжала давать свои советы Лидия.
Бартоку пришлось напомнить себе, что Лидия разговаривает со своей невесткой, матерью двух своих маленьких внуков.
– У меня есть хорошие друзья в окружном суде. Они тебе обязательно помогут. Но не втягивай меня в это дело. Если ты послушаешься меня и признаешься сейчас, я обещаю вырастить твоих детей.
Было ли Фрическе все это хорошо слышно? У Бартока не было в этом полной уверенности.
Барток не мог избавиться от чувства, что он вернулся на войну, что он прячется в грязной траншее на передовой, затаив дыхание и готовясь к броску на врага.
Роза завела разговор о том отравленном супе, который принесла Карлу Лидия и после которого он скончался. Она предложила сказать жандармам, что в супе, должно быть, оказалось что-то вредоносное, что и стало причиной его смерти. Однако Лидии такая идея совершенно не пришлась по душе. Она воскликнула:
– Зачем это делать?! Зачем тебе говорить им, что он ел тот суп, который я приготовила?!
Барток понял, что пришло время действовать. Он узнал все, что было нужно.
Готов! Цель! Огонь!
Барток высунул руки из-под кровати и схватил Лидию за толстые лодыжки. Его ноги запутались в стопке одеял, и он яростно пинал их, чтобы освободиться. У него самого на какое-то мгновенье возникло ощущение, что он похож на утопающего, который схватился обеими руками за женские лодыжки, чтобы выплыть на поверхность.
Лидия взвизгнула. Затем это сделала и Роза.
– Ты арестована! И ты арестована! – выкрикнул Барток из-под кровати. – Вы обе арестованы!
Лидия попыталась высвободить свои ноги, но Барток крепко держал их. Избавившись от одеял, он, наконец, выбрался из-под кровати, продолжая обнимать лодыжки. Поскольку его голова была опущена вниз, возникало впечатление, будто бы он хотел поцеловать ботинки Лидии.
Фрическа уже ворвался внутрь. Следом за ним вбежали Судья и граф Мольнар.
Роза, вскочив с кровати, отбежала в самый дальний угол комнаты и стояла там, вся дрожа и мечтая оказаться далеко-далеко отсюда.
Один безумный рывок
За день до этого Пятница, 19 июля 1929 года
Проволока ручки лампы глубоко врезалась в ладонь бывшей повитухи. Когда ручка была новой, она образовывала идеальную металлическую дугу, которая красиво изгибалась над лампой. Однако теперь проволока погнулась и заржавела. Когда тетушка Жужи разжала руку и взглянула на нее, то увидела на ней красноватый след. На коже ладони блестели крошечные пятнышки ржавчины от старой проволоки.
Тетушка Жужи поднесла лампу к своему лицу и прищурилась сквозь слой копоти на стекле, чтобы рассмотреть пламя. Теперь это был всего лишь маленький язычок, который медленно умирал. И вновь заправлять лампу уже не имело смысла. Бывшая повитуха опустила ее и посмотрела в ту сторону, где зарождался рассвет.
Ночь была тихой. В какой-то момент тетушка Жужи начала чувствовать, что растворяется в ней. Уже несколько часов ниоткуда не доносилось ни единого звука. Последнее, что услышала бывшая повитуха, были шаги крестьянина, направлявшегося в свой хлев. Ночного сторожа тоже поблизости не было: его отправили на окраину деревни, чтобы он помогал жандармам следить за женщинами и пресекать попытки тайно покинуть Надьрев. И ни разу в течение всей ночи тетушка Жужи не услышала барабана деревенского глашатая.
Когда она приступила к своему бдению, ее голова казалась ей самой тяжелой и одновременно хрупкой. Ее мысли и воспоминания были подобны крошечным дробинкам, которые с мучительным треском ударялись непрерывным градом о ее череп, словно пытаясь вырваться наружу: ее сестра на допросе в доме деревенского глашатая, капризный рот Розы, предательство Марицы, запертые перед ней двери ее бывших клиентов, барабан глашатая, и вновь барабан глашатая, и снова дробь его барабана. Постоянно возвращаясь к этим воспоминаниям, бывшая повитуха чуть не оступилась в выбоины на дороге.
Наступил момент, когда пронзительно скребущий в ее душе страх в какой-то мере сгладился тихой ночью. Усталость высосала из нее все силы. Они так и не пришли за ней. Тетушку Жужи стал мучить вопрос: почему они не пришли за ней?
Тонкая розовая полоска дня начала увеличиваться и заставила тетушку Жужи покинуть свой пост и продолжить бдение уже в закрытом помещении.
С тех пор как началось расследование, граф Мольнар каждое утро появлялся в ратуше раньше обычного. Обычно он начинал свой рабочий день около восьми часов утра, при этом Эбнер в свое время появлялся на работе гораздо позже. Однако теперь граф Мольнар приходил в ратушу уже к шести часам утра, и даже в этом случае он обнаружил, что у него все равно не хватает времени для того, чтобы справиться с возникшим объемом работы. Иногда немного погодя в ратуше появлялся и доктор Цегеди-младший, но теперь он перешел к изучению журналов регистрации смертей в другой деревне, то ли в Тисафельдваре, то ли в Тисакюрте, граф уже не мог вспомнить точно.
Ранние часы работы в ратуше стали для графа почти священными, поскольку это было время, когда можно было хоть как-то навести порядок в том хаосе, который творился в делах, относящихся к непосредственным функциям секретаря сельсовета, и не быть при этом прерванным ни следователями, ни жандармами, ни членами сельского совета.
Члены сельсовета стали для графа Мольнара самым большим проклятием с тех пор, как он вступил в должность, и, если бы не нынешнее расследование, граф был уверен, что были бы обязательно предприняты шаги по его отстранению с поста секретаря. Он с немалой долей самодовольства считал, что без его настойчивости и постоянных призывов к порядку противоправные деяния женщин Надьрева могли бы остаться незамеченными еще лет двадцать.
Прежде чем прибыть в ратушу, граф зашел в дом деревенского глашатая, чтобы взглянуть, как там обстоят дела. Ему тем самым представилась возможность лично убедиться в том, к чему привела вчерашняя прогулка тетушки Жужи по адресам ее клиентов. Картина была удручающей. Задержанные женщины сидели плечом к плечу на скамьях, позаимствованных из церкви. Некоторые были достаточно молоды, не старше двадцати пяти лет, другие – совсем старухи, около семидесяти. Их головы были опущены, многие плакали. Графу это показалось похожим на совершение какого-то особого обряда.