— Нет-нет, я имею в виду не мои репетиции. Кого могут интересовать репетиции этого старого пердуна, который рвет свою задницу, напрягаясь с этим дерьмовым «Фаустом»! Я спрашиваю про репетиции синьора Дамико, про самое значимое культурное событие века — постановку «Доброго человека из Сезуана» в сногсшибательной интерпретации компании недоумков. Я знаю, знаю, что теперь в Театре уже никто ни о чем другом и не думает! Салюта по этому поводу еще не устраивали? Ну уж афишу-то неоновыми буквами наверняка изготовили! Театр Придурков, «Добрый человек из Сезуана» в исполнении Компании миланских говнюков, в главных ролях звезды — Сюзанна Понкья и Грегорио Италиа!.. Какого черта молчишь? Отвечай!
— Что с тобой, Джорджо? Что ты несешь? — завопила Нинки, думая, как бы обратить ситуацию в шутку.
Но Маэстро уже завелся:
— А мамашу летчика кто играет, а? Неужели синьор Дамико до сих пор не предложил эту роль тебе? Или ты еще раздумываешь? Или уже согласилась? Если да, правильно сделала!.. Ну так что, он тебе предлагал роль или нет? И не юли!..
Оказалось, действительно предлагал, выдавая робкие авансы, но она категорически отвергла предложение: во — первых, ее оскорбил сам факт такого предложения, а во-вторых — этого она, разумеется, не сказала Маэстро, — потому что оно показалось ей не очень деликатным намеком на ее преклонный возраст, поскольку в спектакле Маэстро эту роль играла дряхлая Барбони.
— Дура старая, ты должна была согласиться! Ты что, не знаешь, что всегда нужно вставать на сторону того, кто сильнее? А сегодня сильнее всех? Синьор Дамико! Сегодня он может посылать к чертям собачьим кого угодно! Так что сейчас нужно вылизывать задницу именно ему! Все идет к тому, что и я попрошу у него какую-нибудь рольку, почему нет? Может быть, Полицейского? По-моему, прекрасная мысль! А что остается делать, если этим людям плевать на то, что старый мудак лучше всех читает стихи гнусного безумца Гёте!..
Презрительное равнодушие, с каким Маэстро в глубине души решил впредь относиться к этой шайке недоумков, было легче сформулировать в теории, чем реализовать на практике. Патологическая ревность ко всему, что вторгалось, прикасалось, задевало его королевство, переполняло его яростью, которая при первой же возможности взрывалась сарказмом, ехидством, желчью. Теперь он, отдавая кому-либо распоряжение или указание, обязательно добавлял фразу типа: «если ты, конечно, не занят в гениальном проекте великого Дамико…», или «не могла бы ты, великая актриса труппы Дамико, снизойти до…», или «надеюсь, в этом театре найдется местечко и для меня…» — и т. д. и т. п.
Вечером он позвонил Нинки и, закончив ставший уже привычным сеанс садомазохизма, заявил, что начало репетиций «Фауста» откладывается еще на неделю, поскольку, по его ощущению, ему необходимо набраться сил, тем более что на середину месяца назначено еще и заседание административного совета театра. Нинки хотела было сказать Маэстро, что это его решение означает закрытие театра и лишение актеров работы, а это огромные деньги, пущенные на ветер, но, учитывая ситуацию, предпочла промолчать. Послезавтра, продолжил Маэстро, он летит в Зальцбург, где потомок Вагнера (sic!) открыл новую клинику, специализирующуюся на лечении каменной солью, прекрасно укрепляющем волосяные луковицы. Там он пробудет дней десять, не больше… Ну а пока он здесь, то хотел бы встретиться с ней, чтобы выслушать ее соображения по поводу сложившейся ситуации. Так что пусть она пришлет за ним Нуволари часов в…
— Сейчас у нас без пятнадцати семь… мне надо умыться, одеться, сделать пару покупок, перекусить… скажем, в семь пятнадцать…
— Да, но… — заныла Нинки, — в семь Нуволари заканчивает работу…
— И что с того? Получит за внеурочную! Какого хрена ты мне засоряешь мозги такими пустяками?..
— Нуволари просил, ссылаясь на внутренний регламент, больше не привлекать его к внеурочной работе… за исключением экстренных случаев, разумеется…
— Здрасьте! Это что еще за новости? Почему?..
— Потому что… потому что вечером он занят…
— Занят?! Что на этот раз приключилось? Опять корь у девочки, как в прошлый раз?..
— Нет-нет, девочка чувствует себя прекрасно, она уже замужем, и у нее ребенок…
— Тогда в чем дело, черт побери? Будьте любезны, просветите старого засранца!..
Внезапно до него дошло, и он обозвал себя идиотом за то, что сам не догадался, в чем дело, раньше, чем Нинки открыла рот.
— Он занят на репетиции… он играет Водоноса… Ты мог бы вызвать такси…
Маэстро только что проснулся и чувствовал себя слишком усталым, чтобы препираться с Нинки.
— Ладно, — сказал он тоном, не предвещавшим ничего хорошего. — Сиди на месте и думай, что будешь мне докладывать. А я приму душ, оденусь, закончу все дела и в половине восьмого буду в Театре. Если, конечно, раньше не покончу с собой.
Естественно, Маэстро появился в Театре не в половине восьмого, а без четверти одиннадцать. Тем временем Нинки успела побывать на концерте в «Ла Скала», перекусить на скорую руку в театральном кафе в компании старого друга-издателя и, вернувшись в свой кабинет, имела в своем распоряжении еще полчаса, которые использовала, как было велено, для того чтобы продумать свои «соображения по поводу сложившейся ситуации».
С учетом особенностей поведения и психологии Маэстро его опоздание было делом обычным. У него вообще были своеобразные отношения со временем, которое он воспринимал как нечто растягивающееся и сжимающееся в соответствии с его личными потребностями. Ему нужно было принять душ, одеться, заглянуть в парфюмерный магазин, перекусить, сделать несколько звонков, добраться до Театра — и все это за полчаса? Да, в его сознании эти полчаса растягивались настолько, что становилось возможным спокойно проделать все это. Маэстро всегда опаздывал, но, поскольку все это знали, каждый принимал собственные контрмеры, и в результате не случалось ничего серьезного.
Два слова о его угрозе покончить с собой. К ней Маэстро прибегал регулярно, правда, лишь в качестве инструмента давления на других или протеста против чего-либо, то есть вовсе не намереваясь претворить угрозу в жизнь, и с течением лет все реже и реже.
В ту минуту, когда Маэстро прибыл в театр, Нинки находилась в туалете. Маэстро, стоя, с нетерпением ждал ее возвращения из туалета, нервно раскладывая на письменном столе свои многочисленные карандаши и ручки. Старую Синьору он встретил довольно грубо и голосом, полным сарказма, попросил не заставлять его терять время, если она допускает, что он еще что-то значит в этом говенном театре. После чего обессиленно рухнул в кресло, закрыл глаза и произнес:
— Послушаем! Послушаем, что умного пришло в голову синьоре Нинки, принимая во внимание, что в голове этого несчастного старого засранца нет ни одной стоящей мысли…
Глава тринадцатая
Когда Маэстро понял, что, по мнению Нинки, ничего предосудительного в этой акции компании недоумков нет, как нет и никакого смысла подавлять ее в зародыше, он прервал Старую Синьору, заявив, что этот вопрос его абсолютно не интересует и нечего заставлять его терять время на такую чепуху.
— Зарубите себе на носу, вы все, черт бы вас побрал: плевать я хотел на ваши забавы, когда я веду диалог с «Фаустом» и на короткой ноге с самим Иоганном Вольфгангом Гёте, да если я сейчас позвоню министру культуры Франции и скажу ему: Жак, приезжай ко мне, поужинаем вместе, — он примчится, посчитав это за честь! Или вы думали, я спать перестану, узнав, что четверо душевнобольных, лопаясь от амбиций, собрались в кучку, чтобы онанировать на несчастного Брехта? Да бога ради! Пусть делают это, пусть развлекаются, пусть подставляют свои жопы!..
На этой фразе он скрылся в туалете, откуда вернулся спустя несколько минут уже совсем спокойным, всем своим видом являя неизбежный памятник самому себе, такой, каким он себе его представлял: суровое лицо, голова поднята, губы сжаты, подбородок выдвинут вперед, над воротом черного свитера без единой складки…
Старая Синьора, более чем за сорок с лишним лет осторожного лавирования между реальными и фальшивыми бюджетами, развила в себе несомненный талант древнего искусства: добывать деньги, воспитав в себе навык автоматической реакции на любые жизненные обстоятельства, состоявший в том, что первый вопрос, который она себе задавала, что она может из этого извлечь, естественно, не для себя, для Театра, для прокорма этой прожорливой конторы, постоянно выходящей за пределы своих финансовых возможностей в постоянной попытке приблизиться к идеалу…
В истории с любительским театром она моментально учуяла шанс получить финансовые вливания. Например, от Европейского экономического сообщества. Ни больше ни меньше! Как это прекрасно сработало в случае с Европейской школой театральных техников. В тот раз, едва услышав о каких-то, неизвестно каких, мероприятиях Европейского сообщества по стимулированию неизвестно чего в Европе, она принялась уговаривать Маэстро создать при театре нечто типа школы, где молодежь могла бы изучать секреты старинной итальянской театральной техники, и запросила на это у ЕЭС приличную сумму с семью или восемью нулями…
ЕЭС вообще оказалась манной небесной для италийских придумщиков: в течение нескольких десятилетий Страсбург сохранял твердые цены на итальянские оливки, платя, скажем, тысячу лир за килограмм, в связи с чем итальянские производители оливок валом валили в Алжир, где скупали их за двести лир. Или, на Сицилии, где кто-то решил, что необходимо сохранять и приумножать поголовье традиционных для этих мест ослов, и каждой семье, имевшей хотя бы одного осла, ЕЭС выделял субсидию на его содержание. Разумеется, распределение денег контролировалось страсбургскими чиновниками, но ни один из них так ни разу и не заметил, что члены широко разветвленной организации перемещали одного и того же осла из стойла в стойло все то время, пока контролеры, наконец, не убрались восвояси.
Что до любительского театра, то заявленное, как «практическая реализация моральных обязательств театра по эстетическому воспитанию трудящихся и привлечению их к соучастию