Менее ожидаемыми, а точнее, вовсе неожиданными, стали периодические выходки Паниццы. Из вялого противника выбора «Доброго человека» он превратился в самого горячего сторонника пьесы. Зная назубок текст роли, он постепенно начал проникаться смыслом всей пьесы и однажды воскликнул:
— Ну, мать твою! Теперь да, теперь-то я понял: здесь Бертолбрек хочет сказать этим, что если кто-то не выпустит когти, то может протянуть ноги, то есть оставить всякую надежду чего-то добиться полезного для себя! А когда я слушал Маэстро со всеми его бла-бла-бла и Verstehst du, то думал: господи, что за хреновина! Да здесь нужно иметь университетский диплом, чтобы чего-нибудь понять! А оказывается-то, на самом деле все очень просто и ясно, как при ярком солнце! Это все правда и святые слова, как те, что в Евангелии, что могут понять даже мусорщики городских окраин…
— Я согласен с тобой, Паницца, — перебил его Дамико. — Однако это не имеет никакого отношения к тому, чем мы занимаемся. Сейчас мы говорим о том, что ты, и Валли, и Дольяни должны попытаться четче произносить гласные и звонкие звуки, говорить «полиция», не «палисыя», понятно?
— А я считаю, — настаивал на своем Паницца, — что каждый должен говорить так, как научила его мать. Эта история должна быть понятна в кварталах, населенных простым народом. Если мы все начнем разговаривать, как Марчелло Мастрояни, люди скажут: что это они нам тут показывают? На хрен нам сдался их Китай… Что, ты думаешь, скажут люди, если я или Дольяни будем произносить «полиция», как требуешь ты? Что это за два придурка тут выдрючиваются, скажут они!
— Знаешь, Паницца, какое твое слабое место? — опять перебил его Дамико. — Фри-ка-тив! У тебя фрикатив, который…
— Ты чо, парень, на ругань перешел? — взорвался Паницца, впервые услышав слово «фрикатив» и принимая его за оскорбление. — Ты эту похабень своей сестре говори, понял?
С налитым кровью от ярости лицом, он двинулся было к режиссерскому столику, когда все вдруг вскочили с мест и замерли.
Из глубины зала к ним шел Маэстро.
Глава пятнадцатая
— Сидите, сидите, ради бога, не вставайте!
Маэстро двигался по проходу широким шагом. За ним, отставая на пару шагов, двигался Баттистоцци, как и Дамико, бывший диоскур, постепенно доросший до ранга Первого придворного, и не столько за фантастическое постоянство, с каким сопровождал Маэстро повсюду, в кино или за покупками, сколько за присущий ему циничный, слегка вульгарный юмор, с каким он имел привычку высмеивать в итальянском театре все, что не было связано с именем Маэстро, а это нравилось Маэстро не менее его собственных издевок в разговорах с Сюзанной Понкья.
— Вы мне позволите посидеть немного на репетиции? Я вам не помешаю?
Дамико довольно хмыкнул и повторил, к замешательству всех, что для них большая честь продемонстрировать Маэстро скромные плоды их усилий.
— Давайте, ребята, покажем, что мы успели сделать!.. С самого начала!
Маэстро уселся в последнем ряду, рядом устроился верный Баттистоцци, и репетиция продолжилась. Актеры выходили на сцену со всех сторон, как попало, в явном беспорядке, напевая финальный хор из «Швейка во Второй мировой войне»:
Течет наша Влтава, мосты омывает,
Лежат три монарха в червивых гробах.
Порою величье непрочным бывает,
А малая малость растет на глазах.
Цюрихский Гном, сидевший двумя рядами ниже, с довольной физиономией обернулся к Маэстро, словно наслаждаясь сюрпризом, от которого у последнего отвалилась челюсть.
— Признайся, такого ты не ожидал, правда? — спросил он, подсаживаясь к Маэстро.
— Н-нет, такого я действительно не ожидал… Но… я толком не пойму мотива этой… так сказать…
— …контаминации, — подсказал Гном. — Ну, прежде всего, это необходимая цитата из твоего брехтовского спектакля… мы этим как бы говорим, что все мы вышли из него… подчеркивая, что всем обязаны тебе…
— Нет, ну это понятно, — сказал Маэстро, слегка приходя в себя. — Однако…
— То есть, — продолжил напирать Дамико, — мы обозначаем преемственность ситуации. В «Швейке» с нацизмом покончено, ведь так, а на самом деле притеснения продолжаются… Только не говори мне, что ты этого не понял!
— Нет, почему же, что тут непонятного, я сразу понял… Это Влтава слегка сбила меня с толку…
— Ну правильно! — вскричал Гном. — Влтава — то же, что Сезуан… преемственность ситуации, невзирая на географическую отдаленность, которая, впрочем, в настоящее время практически ничего не значит, ведь так?..
— Так-так, продолжайте.
Закончив петь, актеры покинули сцену, все, за исключением Нуволари, который играл водоноса Вана. Он не прыгал по сцене, как Дель Кардине, напротив, он, скорее, был скуп в движениях и разговаривал в подчеркнутой простонародной манере.
Затем появились Паницца, Валли и Дольяни, и только колдовская магия театра позволяла поверить в то, что Ван признал в них тройку ожидаемых им богов. Кроме всего прочего, они вышли на сцену из боковой двери с броской табличкой «Туалет».
Гном снова подсел к Маэстро.
— Дверь туалета — это моя режиссерская находка, — сказал он, сияя от удовольствия. — На твой взгляд, это не выглядит слишком сильной пощечиной метафизике и не оскорбительно для религиозных чувств? Чего-чего, а этого не хотелось бы.
— Да нет, по-моему, все в рамках… — выговорил Маэстро, возвращая челюсть на место. — Ты что на это скажешь, Карло?
— А что, — хмыкнул Баттистоцци, — по-моему, неплохо!
Дамико спустился вниз, действо шло своим путем. Трое богов перемещались по сцене подобно марионеткам сицилийского кукольного театра. Свой текст они произносили по очереди, и было заметно, как каждый, ожидая конца реплики партнера, чтобы вступить со своей, слушал его, порой сопровождая последние слова немым движением губ.
— Черт побери, ты видишь то же, что и я? — почти не разжимая губ, едва слышно спросил Маэстро, обращаясь к Баттистоцци.
— Думаю, да, — ответил тот, рискуя задохнуться от сдерживаемого хохота.
— Это какое-то безумие… это полное… — закатил глаза Маэстро.
— Джоджо, уйдем, а, у меня уже нет сил, еще чуть-чуть, и меня инфаркт хватит…
В моменты наивысшего напряжения Баттистоцци произносил не Джорджо, а Джоджо.
— Нет, скажи мне, что это не так!.. Твою мать, скажи, что мне это только кажется!..
— Джоджо, умоляю, пошли отсюда скорее… Или ты хочешь, чтобы я умер?
После сцены Вана с богами, должна была появиться Шен Де, но присутствие Маэстро настолько потрясло Понкья, что она была на грани обморока.
— Ничего серьезного-м-м-м, — заверил всех подошедший Григорио Италиа. — Слегка закружилась голова-м-м-м… скоро пройдет-м-м-м. А пока не будем терять время, перейдем к моей роли-м-м-м… Заранее прошу прощения за небольшие провалы в памяти-м-м-м…
У Грегорио Италиа не было никаких проблем с памятью, но он сгорал от желания показать Маэстро зонг «Песня о восьмом слоне» в своей интерпретации: разумеется, не такой сильной с вокальной точки зрения, как у Массимо Раньери в спектакле Маэстро, но, быть может, именно по этой причине, на его взгляд, более тонкой и богатой интересными нюансами. Помахивая тросточкой, он вышел на сцену в бабочке и канотье и запел, имитируя Мориса Шевалье[20].
— Мне кажется, эффект демистификации заметен невооруженным взглядом, — сказал Гном, снова возникая рядом с Маэстро.
— Ну… да… скажем, да, — пробормотал тот. — Ты что скажешь по этому поводу, Карло?
— А что, — хмыкнул тот. — По-моему, неплохо!
— Это, естественно-м-м-м, Джорджо-м-м-м, — пояснил подошедший к ним усталый, но довольный Грегорио. — Я вложил в образ свое французское воспитание-м-м-м…
— И что, ты точно так же исполняешь и «Песню о дне святого Никогда»? — спросил Маэстро, на этот раз с искренним любопытством, обнаруживая свои вкусовые пристрастия.
— Ни в коем случае! — вскричал Гном, обрадовавшись вопросу. — У нас каждый зонг служит для разоблачения конкретного мифа западного песенного ширпотреба.
Судя по подбородку Маэстро, тот не совсем понял, что Дамико имеет в виду.
— Ты можешь еще что-нибудь спеть для Маэстро? — обратился Дамико к Грегорио Италиа:
— С удовольствием-м-м-м! — кивнул Италиа.
Он отложил в сторону канотье и тросточку, снял бабочку, расстегнул три пуговицы рубашки и повязал на шею атласный фуляр. Потом поднялся на сцену и, прикрыв глаза и едва разжимая губы, сладчайшим, интимнейшим голосом запел зонг «Песня о дне Святого Никогда».
Удовольствие сочилось из всех пор Гнома.
— Этим мы разрушаем миф о Хулио Иглесиасе, — сказал он с саркастической улыбкой кровожадного ниспровергателя. — Это пощечина мировой попсе! Только не говори мне, что это непонятно!
Глава шестнадцатая
Репетиция длилась еще какое-то время в том же духе. Сюзанна Понкья окончательно пришла в себя, и теперь, наоборот, была озабочена тем, чтобы Маэстро по достоинству оценил ее трактовку образа Шен Де, и понял, что если она и оказалась вовлеченной в любительский спектакль, то не потому, что внезапно ослабела ее преданность ему, а потому, что на самом деле ей было, что сказать. Она создавала образ китайской проститутки, какой ее можно себе представить в культурных координатах западного Средиземноморья: домашней, милой, немного наивной, однако готовой мгновенно обернуться негодяем-кузеном Шой Да, жестоким тираном, холодным садистом с горячей порывистостью неаполитанского мафиозо. В глубине души она — подобно Грегорио Италиа — питала тайную надежду, что, увидев ее, Маэстро поймет, что глупо держать такой талант в четырех стенах офисного кабинета, и выведет ее под яркие огни рампы.
Дамико был на вершине блаженства. Приход Маэстро он воспринял как полное признание и безусловное окончание периода охлаждения, причиной которого и явился сам факт рождения любительского театра. Конечно, не стоило ждать от Маэстро похвал, разве что двусмысленных, произнесенных так, что сказанное следовало понимать совсем наоборот, — оружие, к