другом-то окладе». Ну, он обещал. А сердцем я чую, обжулит.
До октябрьских дней мы тогда копали картошку.
— Ну вот, — сказал в октябре Паша Черный Лебедь. — Откопались. Зарплату как получу за технолога — в городе гульбу открою. Аристарх Николаич, змей, теперь от меня не отвертится. Будет платить. КЗОТом его замучаю. Шантаж произведу. Ты гляди, на будущий год приезжай. Своей компашкой теплее.
Так сказал Паша Черный Лебедь, прошедший полную школу нетрудового растления психики.
Но жизнь повернула по-своему, в компашку мы больше не слились. Тысячи положительных перемен произошли с той поры. Четырнадцать лет — срок преизрядный. И отрыжкой прошлого вспоминался П. Черный Лебедь, копщик картошки с зарплатой технолога, как вдруг…
— Эй, — сказал мне в новокузнецкой закусочной нетрезвый гигант. — Не узнаешь? Павел я, Черный Лебедь! Завтра отбываю в поля. Часовая артель подрядила, оклад мастера дали. А ты от кого?
— От «Крокодила».
— Хоть сорвал с них чего?
— Да не особо: сто сорок. А ты каждый год все ездишь, не отпала потребность в тебе? Гляди, сколько лет…
— Какое! — приосанился Паша. — Я кругом нарасхват. Я аж и водки больше не пью — коньяки! А что? Дельного работягу с города кто отпустит в колхоз? Его не отпустят, он план да качество давит. Значит, только и есть поклону, что мне. Фигура я. Ценный. Пойду лопату точить. Нынче уж со своей лопатой ездить положено, колхоз не дает.
И мы поехали вместе, слились.
Чудная осень баюкала картофельные равнины Урала. Неблесткая луна освещала пути. Белый палаточный городок маячил вдали. У костра сидел пожилой человек с напильником и печально смотрел на груду лопат.
И как был неправ безобразный Паша! Он плел что-то плохое про город, но город посылал на уборочную кампанию тысячи лучших людей. Это их палатки белели окрест. А печальный человек с напильником был машинистом. Не подставным каким-либо лицом с зарплатою машиниста, а настоящим локомотивщиком, орденоносцем.
— Двести человек нас тут из депо, — сказал он. — А в депо перевозки к чертям летят.
— А там кто, там, дальше?
— «Металлург» в той стороне, совхоз. У них всегда копают литейщики с Кузнецкого комбината, вот и совхозу название — «Металлург». Литейщики да сталеплавильщики. А в той стороне — Ильинский совхоз, копает научный институт ВостНИГРИ. Уж второй день, как приехали, а все по вечерам песни поют. Несгибаемые, видимо, люди.
— А что же техника, комбайны, копалки?
— По телевизору это, товарищ. В практику не вошло. Тут ходил к ученым солью одалживаться, так один кандидат наук пояснил. Говорит, есть для картошки машина, изобрел человек. А как стал ее оформлять, ему говорят: нет. Мол, не сможет работать такая машина. Тогда изобретатель нацелился хоть приоритет получить, а ему все равно говорят: нет, и приоритета вы не получите, потому что такие машины давно уж работают в Англии.
Луна катилась к рассвету. Оттуда, где разбили свой стан несгибаемые ученые, слышалась песня.
— Хорошо поют, — сказал я у дальних костров, набиваясь на разговор. — Что значит наука!
— Запоешь! — с ненавистью сказал товарищ руководящего вида. — Тут запоешь!
И вдруг запевала в момент как-то охнул, зажался, будто простреленный, выбежал из освещенного костром круга и с шумом канул в кустах. Хор рассыпался и тоже помчался.
— Животами страдаем, — угрюмо сказал товарищ руководящего вида. — Совхоз вот не кормит и воды в этом году не дает. А с налаженного питания как сползли, нажевались из кулака сухомятки, всех и скрутило. Старичок еще, гад, пришел, местный ведун. «Знаю, — говорит, — что у вас животами страдают. Так вот, травки целебной не купите ли? Хорошая травка, слабит, не пробуждая!» Мы той самой травки и приняли. А она и вправду: «не пробуждая». Теперь ночь напролет поем, боимся заснуть. Поем да лопаты точим. Заикнулись про технику, так ихний бригадир говорит: «Много вы понимаете, городские, с носу да в рот. Лопатой копайте, а то справок не дам!»
— Справки, значит, остались?
— Остались. Ты приехал как шеф, доброволец, а попал головой в силки. И пугает тебя совхоз: ну, только попробуй, шеф, нам не угодить, не потрафить — о проделанной работе справок не выдадим. И что? Помыкают. На завод ведь без справок не сунешься, сразу выговорами обвешают. Ну, пора выходить, вон и Шишкин, ответорганизатор бежит.
И они вышли в попе, сотни рабочих высшей квалификации, технологи, инженеры, неподставные маэстро. Батальное сверкание вспыхивало на кромках лопат.
— Вот, — сказал ответорганизатор Шишкин. — На заводе я начальник отдела труда и зарплаты. Мы долго воспитывались в духе: «Что мы, жадные, что ли?» А пора нам учиться быть жадными. Позвольте я скалькулирую. Сначала нас, добровольцев, запугивают: «Копай лучше, а то справок не будет!» Потом идут дальше: «Эй, горожане, где ваши машины? Гоните машины, не то справок не будет!» Приходится нанимать машины, по уши садиться в расход. И тут же: «А грузить машины кто будет? Ну-ка, грузить, а то справок не будет!» Грузим. И заметьте, при этом совхоз обязательно принимает позу кормильца.
Но если по справедливости? Убираем мы картошку в совхозе, так ты, совхоз, накорми людей! Не кормит. Дай молока парного заводскому детсаду! Не дает. Дай свежих продуктов в заводской санаторий! Нет.
Все здравые связи нарушены. А поскольку известно, что на будущий год шефы снова приедут, сделают все руками, то и техника полей не растет. Техника — хлопоты, пусть горожанин ковыряет лопатой.
А лопата — это сотни тысяч человеко-часов, потерянных для производства. Нанимать бы, конечно, Пашу Черного Лебедя, так нету в нужном количестве. И что должен делать в этих условиях начцеха наш Иванов? 410 человек работает в цехе. 310 из них вывозит Иванов на уборку. Ясно, техники не дают, идет копка ручная. Люди стараются, а в срок не осилить. Что Иванову? Выговор. Резко. В приказе.
А там уж ему зреет выговор за перебои с цеховой квартальной программой: работали плохо, в полях находились.
И директору зреет взбучка от главка: невыполнение заводом того да сего Уборка уборкой, а продукция пусть не хромает!
Тяжела доля заводского директора! Зря он будет в главке ерзать на стульях и стучать манжетами, доказывая, что вот же, посудите: мы делаем буровые машины, но было бы странным, начни мы требовать, чтобы эти машины приезжали собирать к нам шахтеры.
Не поможет директору убедительный довод. Директору всадят выговор.
Главку же выговор даст министерство.
И министерству даст нахлобучку Госплан: за лихорадки, убытки, авралы, топтание на месте.
И все пойдет дальше по кругу.
Хотя самое время рассмотреть Госплану один непрофильный вопрос — про любовь. Какой в наших новых условиях должна быть любовь между городом и деревней и как им оформить свои отношения
КОМБИНАТ БЕЗ ВЫВЕСКИ
Растеряв трудовой стаж на обширных европейских равнинах, Грязный Яня (в миру Яков Андреич Авраменко) прибыл на склоне лет в город Инчу.
В милиции он запустил руку в карман, вынул бутерброд, обернутый бумагой, бутерброд съел, а бумагу отдал на прописку. Это было метрическое свидетельство.
Прописку ему разрешили, но при этом строго осведомились:
— Ты зачем, брат, в округе всех скворцов поедаешь? Больше не делай!
— Да ладно, — сказал Грязный Яня. — Я уж помнить забыл.
Два дня человек без стажа ходил по городу и присматривал дело.
В третий день его тяжко побили за кражу собаки. Но Грязный Яня даже не ойкнул. В жизни его били так часто, что при этом он испытывал разве лишь скуку.
Так и ходил Грязный Яня мимо бань и других очагов культуры, стучал палкой по заборам и, услышав лай, загибал пальцы для счета.
— Скворцов-то пожрал! — кричали ему. — Душегуб!
— Еще кур пожру ваших! — грозил населению Яня. — С перьями ликвидирую!
Эти угрозы довели Яню до райисполкома.
— Вы чего всем грозите? — сказали ему. — Полагаете встать на работу? Тунеядцев мы не потерпим. Сапожный киоск, чистить ботинки — ну, соглашайтесь!
— Не, — сказал Яня. — Мне чего проще. Я душегуб, давим собачков.
— Посидите в приемной, — сказали ему. — Мы решим насчет вас.
У нас есть проблема собак.
Страна преодолевала пятидесятые годы. На дворе санэпидстанции летали пчелы. Дежурный врач с правом сна поливал флоксы. На лавочке, ожидая прививок, сидели два почтальона, покусанные собаками. Главврач по телефону беседовал с исполкомом.
— Станция? — кричал исполком. — Предпринимаете что? Человекопокусанность прет из всех сводок!
— Мы вакцинируем! — рапортовала станция.
— Кой черт! Надо вам взять отлов в свои руки. Ваше прямое дело!
— Товарищи! — возмутилась станция. — Почему мы да мы? У нас на шее микробы. Эпидемии. Крысы. Тараканы. Общественное питание. Клопы, наконец, двадцать две тысячи видов одних клопов: клоп австрийский, клоп дворянский, черный клоп маврский… Куда же еще собак? Нам нельзя распылять силы.
— Ладно, — ответил райисполком. — Тогда передадим дело частнику. Тут просится один человек.
В этот день Грязный Яня получил мандат на уничтожение собак в районе и городе. А поскольку районным и городским властям всегда было некогда производить регистрацию верных друзей человека, все районные и городские собаки попадали в списки бродячих.
И частник Яня был рад. Белым днем, при большом стечении народа, он вышел из дому с тяжелой одноствольной фузеей и сделал почин. Он вынул из уха осаленный пыж и забил его в дуло.
— Все ложись! — сказал Грязный Яня и вскинул фузею. Грянул выстрел. Базар заволокло вонючим дымом. Яня взял трупик за задние ноги и с досадой сказал: — Эка влепил — и шкуру не сымешь!
У зубного врача Крячко больше не было белой болонки. В центре города, на Коммунистической улице, стала работать смрадная живодерня. И душегуб, покончив временно с городом, взяв с госконюшни коня порезвее, пустился объезжать засобаченные сельские местности.