Мафия изнутри. Книги 1-13 — страница 236 из 252

Смерть в Голливуде

Глава 10

Десять голых женских попок в унисон поднялись, чтобы поприветствовать мигающий глаз камеры. Несмотря на то, что фильм все еще пребывал в преддверии ада, Дита Томми отсматривала актрис на подмостках звукового павильона «Мессалины», присматривая попку для дубляжа Афины Аквитаны.

Афина отказалась сниматься в обнаженке, то есть не станет полностью показывать грудь и ягодицы; ошеломительная, но отнюдь не фатальная для кинозвезды скромность. Дита просто заменит ее титьки и попку чьими-нибудь чужими, каковые и следует сейчас присмотреть.

Конечно, она дала актрисам полные сцены с диалогами, не желая унижать их предложением роли сродни порнографической. Но решающим фактором становится кульминационная сексуальная сцена, когда актриса катается в постели и выставляет свои голые ягодицы на обзор камере. Хореограф эротических сцен набросал последовательность перекатываний и извивов с актером Стивом Столлингсом.

За просмотром вместе с Дитой Томми наблюдали Бобби Бентс и Скиппи Дир. Кроме них, на смену вышли только необходимые члены съемочной группы. Томми была не против, чтобы за происходящим наблюдал Дир, но какого черта здесь делает Бобби Бентс?! На мгновение ей в голову пришла мысль изгнать его из павильона, но, если «Мессалина» будет брошена, Дита окажется в очень шатком положении, и благосклонность Бентса отнюдь не повредит ей.

– А что именно мы здесь выискиваем? – поинтересовался он.

Хореограф эротических сцен – юноша по имени Уиллис, заодно глава Лос-анджелесской балетной компании – весело сообщил:

– Самую красивую попку на свете. Но при этом с крупными мышцами. Нам не нужна пошлятина. Нельзя допустить, чтобы щелка приоткрылась.

– Верно, – поддержал Бентс. – Никакой пошлятины.

– Как насчет сисек? – поинтересовался Дир.

– Они не должны трястись, – доложил хореограф.

– Сиськи будем смотреть завтра, – сообщила Томми. – Ни одной женщине не дано обладать безупречными сиськами и безупречной попкой сразу – исключение составляет разве что Афина, но она их показывать не хочет.

– Уж тебе ли не знать, Дита, – ехидно вымолвил Бентс, и Томми тут же забыла о своем шатком положении.

– Бобби, ты сам безупречная задница, если это и есть то, чего ты выискиваешь. Она не хочет с тобой трахаться, вот ты и решил, что она розовая.

– Ладно, ладно, – произнес Бентс. – Мне еще надо ответить на добрую сотню звонков.

– Мне тоже, – подхватил Дир.

– Не верю я вам, мужики, – заявила Томми.

– Дит, прояви хоть капельку сострадания, – взмолился Дир. – Разве у нас с Бобби есть хоть минутка отдыха? Даже поиграть в гольф некогда. Смотреть кино для нас – работа. Сходить в театр или в оперу – нет времени. Для семьи едва удается выкроить минутку, а уж на развлечения урвешь от силы часок, и все тут. А что можно успеть всего за час в сутки? Трахнуться. Это наименее утомительный активный отдых.

– Ого, Скиппи, посмотри-ка! – оживился Бентс. – Такой красивой попки я еще ни разу в жизни не видел!

Дир восхищенно тряхнул головой.

– Бобби прав. Дита, это то, что надо. Подписывай с ней контракт.

– Господи, – недоверчиво покачала головой Томми, – вы просто дебилы. Это же черная задница.

– Все равно подписывай, – с безудержной радостью потребовал Дир.

– Ага, – поддержал Бентс. – На роль эфиопской рабыни Мессалины. Но какого черта она вообще попала на прослушивание?

Дита Томми с любопытством наблюдала за обоими мужчинами. Вот вам две акулы кинобизнеса, которым нужно срочно ответить на сотни телефонных звонков, а они торчат здесь, будто парочка прыщавых юнцов, подглядывающих за женщинами.

– Не могли же мы объявлять, что нам просто-напросто нужна белая задница, когда рассылали запросы в агентства, – терпеливо растолковала она.

– Я хочу познакомиться с этой девушкой, – заявил Бентс.

– Я тоже, – подхватил Дир.

Но тут их увлекательный разговор был прерван Мело Стюартом.

– Мы можем вернуться к работе, – с торжествующей улыбкой провозгласил он. – Афина возвращается в картину. Ее муж Боз Сканнет повесился. Боз Сканнет вышел из кадра. – С этими словами он зааплодировал, как по традиции аплодирует вся съемочная группа, когда актер заканчивает свою работу в фильме и отснят его последний дубль.

Скиппи и Бобби зааплодировали вместе с ним. Дита Томми взирала на эту троицу с явным неодобрением.

– Элай хочет, чтобы вы двое подошли к нему сию же минуту, – сообщил Мело. – К тебе это не относится, Дита, – виновато улыбнулся он. – Обсуждение будет чисто деловым, никаких творческих решений.

И все трое вышли из павильона. Как только они удалились, Дита Томми вызвала девушку с красивой попкой в свой трейлер. Та оказалась очень хорошенькой, по-настоящему черной, а не смуглой, и была наделена бесстыдной живостью характера, в которой Дита тотчас же признала природную черту, а не актерский наигрыш.

– Я даю тебе роль эфиопской рабыни императрицы Мессалины, – сказала Дита. – У тебя будет всего одна реплика, но главным образом мы будем показывать твою попку. К несчастью, нам нужна белая попка для дубляжа мисс Аквитаны, а твоя чересчур черна, иначе ты могла бы выйти на ведущие роли. – Она дружелюбно улыбнулась девушке. – Фалина Фант – настоящее киношное имя.

– Так и эдак спасибо, – отозвалась девушка. – И за комплименты, и за работу.

– Еще одно. Наш продюсер Скиппи Дир считает, что у тебя самая красивая попка на свете, равно как и мистер Бентс, президент и глава производства в студии. Они еще дадут о себе знать.

– А вы как считаете? – лукаво усмехнулась Фалина Фант.

– Я не так лезу в задницу, как мужчины, – пожала плечами Дита Томми. – Но мне кажется, что ты очаровательна и очень хорошая актриса. Достаточно хорошая, чтобы, по моему мнению, иметь в этой картине больше одной реплики. И если ты заглянешь ко мне на огонек сегодня вечером, мы можем поговорить о твоей карьере. Я угощу тебя ужином.

В тот же вечер, проведя два часа в постели, Дита Томми готовила ужин и обсуждала с Фалиной Фант ее профессиональное будущее.

– Было здорово, – заметила Дита, – но мне кажется, что отныне мы должны оставаться друзьями и не распространяться о нынешней ночи.

– Разумеется, – согласилась Фалина. – Но ведь всем известно, что ты кобел[153]. Это из-за того, что моя задница черная? – ухмыльнулась она.

Дита пропустила слово «кобел» мимо ушей. Эту непристойность Фалина изрекла намеренно, в отместку за то, что Дита якобы отвергла ее.

– У тебя великолепная попка, будь она черная, белая, зеленая или желтая, – сказала Дита. – Но у тебя есть настоящий талант. Если я буду продолжать снимать тебя в своих картинах, твоему таланту не воздадут должного. Да вдобавок я делаю всего один фильм в два года. Ты должна работать больше. Большинство режиссеров – мужчины, а когда они снимают кого-то вроде тебя, они всегда надеются малость перепихнуться. Если они решат, что ты розовая, это может их оттолкнуть.

– А кому нужны режиссеры, если у меня есть продюсер и глава студии? – весело отозвалась Фалина.

– Тебе. Остальные мужики могут помочь тебе втиснуться в кинобизнес, но режиссер может оставить тебя в срезках на полу монтажной. Или будет снимать тебя так, что ты будешь выглядеть и звучать, как какашка.

– Я должна трахаться с Бобби Бентсом, со Скиппи Диром и уже трахнулась с тобой, – горестно покачала головой Фалина. – Неужели это так необходимо? – Она широко и невинно распахнула глаза.

В этот момент Дита искренне восхитилась ею. Вот вам девушка, не пытающаяся изобразить возмущение.

– Сегодня мне было по-настоящему хорошо, – призналась она. – Ты задела как раз нужные струны.

– Ну, я никогда не понимала, почему люди поднимают столько шума из-за секса, – ответила Фалина. – Мне это совсем нетрудно. Я не колюсь, пью мало. Надо же чуток поразвлечься.

– Отлично, – одобрила Дита. – А теперь о Дире и Бентсе. Лучше делать ставку на Дира, и я скажу тебе почему. Дир влюблен в себя и в женщин. Он в самом деле сделает для тебя что-нибудь стоящее. Он найдет тебе хорошую роль, он достаточно умен, чтоб увидеть твой талант. Что касается Бентса, ему не нравится никто, кроме Элая Марриона. Кроме того, у него нет вкуса, он не может отличить талант от бездари. Бентс заключит с тобой контракт от имени студии, а потом позволит тебе прозябать в безвестности. Он сделал так со своей женой, чтобы она не рыпалась. Он добудет массу работы за высшие гонорары, но ни одной приличной роли. А Скиппи Дир, если ты ему нравишься, постарается организовать тебе карьеру.

– Все это звучит чересчур расчетливо, – заметила Фалина.

– Не держи меня за дурочку, – похлопала ее по руке Дита. – Я кобел, но я еще и женщина. Я знаю актеров, они готовы пойти на все – и мужчины, и женщины, – только бы вскарабкаться вверх по лестнице. Все мы играем по-крупному. Ты хочешь ходить в контору с девяти до пяти где-нибудь в Оклахоме или намерена стать кинозвездой и жить в Малибу? По твоему резюме я вижу, что тебе двадцать три года. Со сколькими ты уже перетрахалась?

– Включая тебя? Ну, человек пятьдесят. Но все это ради удовольствия, – произнесла Фалина наигранно-виноватым голосом.

– Значит, пара-тройка человек сверх того не станет для тебя травмой, – резюмировала Дита. – Кто знает, быть может, ты даже опять получишь удовольствие.

– Знаешь, – призналась Фалина, – я бы не пошла на такое, если бы не была так уверена, что стану звездой.

– Конечно, – подтвердила Дита. – Никто из нас не пошел бы.

– А как насчет тебя? – рассмеялась Фалина.

– У меня такой возможности не было. Я выехала на чистом, ошеломляющем таланте.

– Бедняжка, – вздохнула Фалина.

А в студии «ЛоддСтоун» Бобби Бентс, Скиппи Дир и Мело Стюарт совещались с Элаем Маррионом в его кабинете. Бентс был вне себя.

– Этот глупый хрен перепугал всех до смерти, а затем совершил самоубийство.

– Мело, – повернулся Маррион к Стюарту, – как я понимаю, ваша клиентка возвращается к работе.

– Конечно, – подтвердил тот.

– Она больше не предъявляет никаких требований и не нуждается ни в каких увещеваниях? – спросил Маррион тихим, угрожающим тоном.

И тут впервые Мело Стюарт осознал, что Маррион в ярости.

– Нет. Она может приступить к работе завтра же.

– Отлично, – встрял Дир. – Мы все еще можем вписаться в бюджет.

– Я хочу, чтобы все вы заткнулись и слушали меня, – отрезал Маррион. И эта грубость, столь беспрецедентная для него, заставила всех прикусить языки. Маррион говорил своим обычным негромким голосом, но сейчас его гнев нельзя было спутать ни с чем. – Скиппи, да неужто нам не начхать, впишется ли картина в бюджет? Она нам больше не принадлежит. Мы запаниковали, мы сделали дурацкую ошибку, виноваты мы все до единого. Этот фильм принадлежит уже не нам, а чужаку.

– «ЛоддСтоун» сделает состояние на распространении, – попытался перебить его Скиппи Дир. – И к тому же мы получаем процент с прибыли. Это по-прежнему очень хорошая сделка.

– Но Де Лена загребет больше денег, чем мы, – возразил Бентс. – А это несправедливо.

– Суть в том, что этот Де Лена и пальцем не шевельнул, чтобы решить проблему, – заявил Маррион. – Наша студия наверняка имеет какой-нибудь юридический базис для того, чтобы вернуть картину себе.

– Верно, – подхватил Бентс. – Пошел он в задницу. Идем в суд.

– Мы пригрозим ему судом, и тогда он пойдет на сделку, – заявил Маррион. – Мы вернем ему его деньги и десять процентов с общего дохода.

– Элай, – рассмеялся Дир, – Молли Фландерс не позволит ему пойти на такое соглашение.

– Мы поведем переговоры непосредственно с Де Леной, – стоял на своем Маррион. – Думаю, я сумею убедить его. – Он мгновение помолчал. – Я позвонил ему, как только узнал об этой новости. Очень скоро он присоединится к нам. Вам известно, что у него есть определенная репутация, и это самоубийство – чересчур удачное обстоятельство для него. Так что вряд ли он захочет придать это дело огласке во время публичного слушания в суде.

Сидя у себя в пентхаузе в отеле «Занаду», Кросс Де Лена читал газетные публикации о смерти Сканнета. Все прошло безупречно. Это явное самоубийство и два прощальных письма, найденные на трупе, закрывают дело. Нет ни малейшей возможности того, что графологи обнаружат подделку: Боз Сканнет оставил не так уж много корреспонденции, а Леонард Сосса чересчур хороший специалист. Наручники на лодыжках и запястьях Сканнета намеренно не затягивали слишком туго, так что они не оставили следов. Лиа Вацци – знаток своего дела.

Первый звонок Кросс предвидел заранее. Джорджио Клерикуцио призывал его в особняк Семьи в Квоге. Кросс ни на минуту не обольщался мыслью, что Клерикуцио не узнают о его действиях. Второй звонок был от Элая Марриона с просьбой приехать в Лос-Анджелес без адвоката. Кросс согласился, но, прежде чем покинуть Лас-Вегас, позвонил Молли Фландерс и рассказал ей о телефонном звонке Марриона. Она просто взбеленилась.

– Ох, уж эти скользкие ублюдки! Я захвачу тебя в аэропорту, и мы отправимся на встречу вместе. Никогда даже не здоровайся с главой студии, если при тебе нет адвоката.

Когда они вдвоем вошли в кабинет Марриона в здании студии «ЛоддСтоун», то сразу поняли, что не все ладно. Четверка дожидавшихся их мужчин смотрела на них с вызовом, словно собираясь прибегнуть к силе.

– Я решил привести своего адвоката, – сообщил Кросс Марриону. – Надеюсь, вы не против.

– Как пожелаете, – отозвался тот. – Я просто не хотел ставить тебя в неловкое положение.

– У вас должен быть очень солидный повод, – с суровым лицом сердито бросила Молли Фландерс. – Вы хотите заполучить картину обратно, но наш контракт крепче стали.

– Ты права, – подтвердил Маррион. – Но мы собирались воззвать к совести Кросса. Он и пальцем не шевельнул, чтобы решить проблему, в то время как студия «ЛоддСтоун» вложила значительное время и крупную сумму денег, а также творческих дарований, без чего постановка этого фильма была бы невозможна. Кросс получит свои деньги обратно. А также десять процентов от чистой прибыли, и мы не будем скупиться, решая, что вычитается из дохода. Он не подвергается ни малейшему риску.

– Он уже подвергался риску, – не уступала Молли. – Ваше предложение оскорбительно.

– Тогда мы отправимся в суд. Кросс, я не сомневаюсь, что вам эта мысль так же отвратительна, как и мне. – Маррион улыбнулся Кроссу доброй улыбкой, от которой его обезьянье лицо приобрело ангельское выражение.

– Элай, – возмутилась Молли, – ты ходишь в суд по двадцать раз в году и всякий раз платишься за это, потому что откалываешь номера вроде нынешнего. Мы уезжаем, – заявила она, обернувшись к Кроссу.

Но Кросс знал, что не может позволить себе ввязываться в долгое судебное разбирательство. Приобретение им фильма, вслед за каковым очень кстати последовала смерть Сканнета, будет подвергнуто тщательному рассмотрению. В суде раскопают всю его подноготную и нарисуют его такими красками, что Кросс станет слишком заметной фигурой, чего старый дон на дух не переносит. Яснее ясного, что Марриону это известно.

– Задержимся еще на минутку, – сказал Кросс Молли, после чего обернулся к Марриону, Бобби Бентсу, Скиппи Диру и Мело Стюарту. – Если в мой отель приезжает игрок и играет, и попадает в полосу везения, я плачу ему чистой монетой, не предлагая поделить барыши поровну. А именно это вы, джентльмены, мне и предлагаете. Почему бы вам не поразмыслить над своим предложением еще раз?

– Это бизнес, а не игра, – презрительно бросил Бентс.

– Вы заработали минимум десять миллионов долларов, не идя ни на малейший риск, – утешил Кросса Мело Стюарт. – Несомненно, это вполне справедливо.

– И притом даже пальцем не шевельнул, – поддержал его Бентс.

На стороне Кросса остался только Скиппи Дир.

– Кросс, вы заслуживаете большего. Но то, что вам предлагают, куда лучше, чем судебная свара с риском проиграть. Спустим на сей раз на тормозах, а мы с вами непременно сделаем дело вместе еще разок, без студии. Я обещаю, что вы получите по справедливости.

Кросс понимал, насколько важно выглядеть безобидным, так что смиренно улыбнулся:

– Может быть, все вы правы. Я хочу остаться в кинобизнесе в хороших отношениях со всеми, а десятимиллионный доход – недурное начало. Молли, позаботься о бумагах. Мне нужно успеть на самолет, так что прошу меня простить. – Он покинул комнату, и Молли последовала за ним.

– Мы можем выиграть дело в суде, – заявила она.

– Я не хочу идти в суд, – возразил Кросс. – Заключай договор.

Молли внимательно вгляделась в него, после чего промолвила:

– Ладно, но я получу больше десяти процентов.

Когда Кросс назавтра прибыл в особняк в Квоге, его уже дожидались дон Доменико Клерикуцио, его сыновья Джорджио, Винсент и Пити, а также внук Данте. Они вместе поели в саду. Трапеза состояла из холодных итальянских окороков, сыров, громадного деревянного блюда с салатом и длинных батонов хрустящего итальянского хлеба. Тут же стояла и миска тертого сыра для дона. За едой дон небрежным тоном заметил:

– Кроччифисио, мы слыхали, что ты занялся кинобизнесом. – Он замолк, чтобы отхлебнуть красного вина, после чего набрал полную ложку тертого итальянского пармезана.

– Да, – подтвердил Кросс.

– А правда ли, что ты изъял некоторую часть своих акций «Занаду», чтобы профинансировать кино? – осведомился Джорджио.

– Тут я не вышел за пределы своих полномочий, – ответил Кросс. – В конце концов, я ваш Bruglione на Западе, – издал он смешок.

– «Bruglione» – очень правильное определение, – изрек Данте.

Бросив на внука неодобрительный взгляд, дон повернулся к Кроссу:

– Ты впутался в очень серьезное предприятие, не проконсультировавшись с Семьей. Ты не нуждался в нашей мудрости. Но, что важнее всего, ты совершил насильственные действия, каковые могли повлечь официальные преследования. В подобных случаях обычай весьма недвусмыслен: ты должен получить наше одобрение или идти своим путем, приняв на себя полную меру ответственности.

– Вдобавок ты воспользовался ресурсами Семьи, – резко вклинился Джорджио, – охотничьей хижиной в Сьерре. Использовал Лиа Вацци, Леонарда Соссу и Полларда вместе с его агентством безопасности. Конечно, все они – твои люди на Западе, но они еще и ресурсы Семьи. К счастью, все прошло безупречно, но что, если бы возникли осложнения? Под удар были бы поставлены все мы.

– Ему все это известно, – нетерпеливо перебил дон. – Вопрос в том, ради чего это все затевалось. Племянник, много лет назад ты попросил уволить тебя от сей нужной работы, каковую приходится делать некоторым мужчинам. Я удовлетворил твое требование, несмотря на тот факт, что ты был весьма ценным работником. Ныне ты отважился на подобное ради собственной корысти. Это отнюдь не похоже на моего возлюбленного племянника, каким я его знал.

Кросс понял, что дон симпатизирует ему. Однако признаваться, что он поддался чарам Афины, все же не следовало; такое объяснение не только не сочтут разумным, но еще и воспримут как обиду. Возможно, смертельную. Разве можно ставить страсть к посторонней женщине выше лояльности Семье Клерикуцио?

– Я видел возможность заработать, – осторожно подбирая слова, начал он. – Видел шанс захватить плацдарм в этом бизнесе. Для себя и для Семьи. В бизнесе, отбеливающем черные деньги. Но мне надо было действовать стремительно. Я ни в коем случае не собирался держать это дело в секрете, чему служит подтверждением хотя бы то, что я воспользовался ресурсами Семьи, о чем вам непременно стало бы известно. Мне хотелось предстать перед вами, успешно завершив дело.

– Так завершено ли оно? – улыбнувшись ему, ласково спросил дон. Кросс тотчас же почуял, что дону все известно.

– Возникла еще одна проблема, – Кросс изложил обстоятельства новой сделки с Маррионом. И очень удивился, когда дон громко расхохотался.

– Ты поступил совершенно правильно, – отсмеявшись, сказал дон. – Судебное разбирательство могло бы завершиться катастрофой. Пусть упиваются победой. Нет, каковы мазурики, ничего не скажешь! Хорошо, что мы всегда держались в стороне от этого бизнеса. – Он мгновение помолчал. – По крайней мере, ты заработал десять миллионов. Весьма кругленькая сумма.

– Нет, – возразил Кросс, – пять для меня, а пять для Семьи, это дело ясное. Однако не думаю, что мы должны позволять обескуражить себя настолько легко. Я имею кое-какие планы на сей счет, но мне понадобится помощь Семьи.

– Тогда мы должны обсудить более выгодное распределение паев, – встрепенулся Джорджио. «Вылитый Бентс, – отметил про себя Кросс. – Вечно стремится выжать из сделки все до последнего цента».

– Сперва поймай кролика, а уж после дели его тушку, – осадил его дон. – Семья тебя благословляет. Но при одном условии: полное обсуждение всех решительных шагов. Ясно тебе, племянник?

– Да.

Кросс покидал Квог с легкой душой. Дон явно выказал ему свое благоволение.

Хотя дону Доменико Клерикуцио было уже далеко за восемьдесят, он все еще распоряжался своей империей. Мир этот был создан ценой громадных усилий и колоссальных затрат, так что дон считал свою участь вполне заслуженной.

В преклонном возрасте, когда большинство людей терзается грехами, совершенными вольно или невольно, сожалениями о несбывшихся мечтах и даже сомнениями в собственной правоте, дон оставался столь же неколебим в собственных добродетелях, как и в четырнадцать лет от роду.

Дон Клерикуцио был строг в вере и строг в суждениях. Господь сотворил опасный мир, а человечество сделало его еще более опасным. Мир Божий – тюрьма, в которой человек должен добывать хлеб свой насущный в поте лица своего, а его собрат-человек – собрат-зверь, хищный и беспощадный. Дон Клерикуцио гордился тем, что сумел оградить от опасностей своих возлюбленных близких на их жизненном пути.

Его ублаготворяло и то, что в столь почтенном возрасте он наделен волей приговаривать врагов к смерти. Разумеется, он им все прощал; разве он не добрый христианин, следующий поговорке «мой дом – моя церковь»? Однако прощал он их, как Бог прощает всех людей: приговорив к неминуемой гибели.

В мире, сотворенном доном Клерикуцио, перед ним благоговели. Его Семья, тысячи жителей анклава в Бронксе, Bruglione, правящие территориями, вверяющие ему свои деньги и приходящие просить его заступничества перед окружающим миром, когда попадали в беду. Им известно, что дон справедлив. К нему можно воззвать в годину нужды, хвори или иного лиха, а он уж позаботится об их горестях. За это его и любили.

Дон понимал, что любовь – чувство ненадежное, как бы глубока она ни была. Любовь не дает залога благодарности, не гарантирует послушания, не приносит гармонии в столь сложный мир. Кому ж это ведомо лучше, нежели дону? Чтобы внушить настоящую любовь, надо внушать еще и страх. Любовь сама по себе – ничто, пшик, если к ней не прилагаются доверие и послушание. Что толку от любви к нему, если любящие не признают его правления?

Ибо он несет ответственность за их жизни, он оплот их благосостояния и обязан неукоснительно, без колебаний исполнять свой долг. Он обязан проявлять строгость в своих суждениях. Если человек предал его, если подорвал целостность его мирка – этого человека следует наказать и обуздать, даже если сие означает смертный приговор. Не принимаются никакие оправдания, никакие смягчающие обстоятельства, никакие мольбы о милосердии. Долг надо исполнять. Родной сын Джорджио как-то раз назвал его ретроградом. Дон принял это прозвище, понимая, что только так и должно быть.

Теперь ему предстояло пораскинуть умом над очень многими вещами. За последние двадцать пять лет со времени Войны с Сантадио в его планах никогда не было изъяна. Он был дальновиден, хитер, груб в случае необходимости и милосерден, когда милосердие не представляло опасности. Теперь Семья Клерикуцио взошла на вершину могущества, стала почти недосягаемой для посягательств извне. Вскоре она растворится в законопослушном обществе и станет абсолютно неуязвимой.

Но дон Доменико не прожил бы так долго, если бы проявлял близорукий оптимизм. Он умел распознать сорную траву, прежде чем ее росток проклюнется из земли. Величайшая опасность сейчас исходит изнутри – это восхождение Данте, его возмужание, пошедшее в неприемлемом для дона направлении.

Далее, остается вопрос о Кроссе, обогатившемся благодаря наследству Гронвельта и уже отважившемся на серьезный шаг без надзора Семьи. Юноша, начавший столь блестящую карьеру, едва не ставший Квалифицированным Специалистом, не уступающим своему отцу Пиппи. Затем дело Вирджинио Баллаццо повергло его в мелодраматические настроения. А когда ему позволили покинуть такой важный пост в Семье из-за чересчур нежного сердечка, он вышел на оперативный простор ради собственной выгоды и казнил этого Сканнета. Самостоятельно, без разрешения дона. Но дон не корил себя за столь редкостное мягкосердечие, позволившее взглянуть на это дело сквозь пальцы. Просто Кросс пытался сбежать из его мирка в другой. И хотя подобные действия могут нести – или несут – в себе семена измены, дон Клерикуцио не мог не понять подобный шаг. И все-таки Пиппи в паре с Кроссом могут представлять для Семьи серьезную угрозу. Кроме того, от глаз дона не ускользнула ненависть Данте к Де Ленам. Пиппи чересчур умен, чтобы не догадываться о ней, да еще и опасен. Хоть он и не раз доказал свою лояльность, надо приглядывать за ним.

Причиной терпимости дона стала его симпатия к Кроссу и любовь к Пиппи – своему старому, верному служаке, сыну сестры дона. В конце концов, в жилах у них у всех течет кровь Клерикуцио. На самом деле куда больше его беспокоила опасность Семье, исходящая от Данте.

Для Данте дон Клерикуцио всегда был нежным и любящим дедушкой. Раньше они были очень близки, но, когда Данте исполнилось лет десять, в их отношениях наступило некоторое похолодание. Дон выявил в характере мальчика черты, встревожившие его.

До десятилетнего возраста Данте был жизнерадостным, озорным ребенком. Отличным спортсменом, наделенным великолепной координацией движений. Любил поболтать, особенно с дедом, и затевал долгие секретные разговоры со своей матерью Роз-Мари. Но затем, чуть повзрослев, стал злобным и грубым. В драках с ровесниками проявлял неумеренную ожесточенность. Безжалостно издевался над девочками, с наивной похотливостью – смешной, но все-таки ошарашивающей. Мучил мелких животных – дон прекрасно понимал, что у мальчика подобное еще не признак порочной натуры, – но однажды Данте попытался утопить малыша из младшего класса в школьном плавательном бассейне.

Нельзя сказать, чтобы дон слишком уж осуждал подобное поведение. Как ни поверни, дети – дикие зверьки, цивилизацию надо вколачивать им в головы через мягкое место. Бывало, что сорванцы вроде Данте вырастали святыми. А беспокоила дона его болтливость, его долгие беседы с матерью и, прежде всего, его непослушание там и тут в мелочах самому дону.

Пожалуй, благоговеющего перед прихотями природы дона тревожило и то, что лет в пятнадцать Данте перестал расти, остановившись на отметке в пять футов и три дюйма. Осматривавшие его врачи единодушно твердили, что он сможет вырасти от силы еще дюйма на три, но ни за что не дотянет до фамильного роста Клерикуцио в шесть футов. Дон счел малый рост Данте сигналом тревоги, таким же, как рождение двойняшек. По мнению дона, хотя рождение чудо Господне, двойня – это уже через край. Бывало, в анклаве у солдат рождались тройни, и тогда охваченный ужасом дон покупал молодому папаше бакалейную лавку где-нибудь в Портленде, штат Орегон, обеспечивая семье славную, но одинокую жизнь. Кроме того, дон питал суеверный ужас перед левшами и заиками. Что ни говори, а все это дурные предзнаменования. Данте же еще и уродился левшой.

Но даже все это, вместе взятое, не могло оттолкнуть дона от внука или умалить его привязанность; для него всякий, в чьих жилах течет кровь Клерикуцио, по природе своей лишен недостатков. Но с годами Данте все больше выбивался из рамок мечтаний дона о будущем.

Бросив школу в шестнадцать лет, Данте тотчас же сунул нос в дела Семьи. Поработал в ресторане на Винсента, где был популярным официантом и получал крупные чаевые за расторопность и остроумие. Устав от этого, два месяца трудился в конторе Джорджио на Уолл-стрит, но возненавидел финансовую деятельность и не проявил никаких способностей, хотя Джорджио рьяно взялся учить его премудростям обогащения на бумаге. В конце концов Данте осел в строительной компании Пити, с наслаждением работая вместе с солдатами анклава. Гордился своим телом, наращивавшим все больше и больше мышц. Но во всем этом, как с гордостью отметил дон, он проявил кое-какие черты своих трех дядюшек. Он обладал прямотой Винсента, хладнокровием Джорджио и свирепостью Пити. Но где-то по пути раскрыл истинную свою сущность, сформировал собственный характер – коварный, хитрый, скрытный, но по-своему обаятельный и наделенный чувством юмора. И тогда же начал ходить в ренессансных шапочках.

Шапочки (никто не догадывался, где он их добывает) из цветных нитей с люрексом – то круглые, то квадратные – сидели на голове Данте как влитые, делая его выше ростом, миловиднее и симпатичнее. Отчасти благодаря обезоруживающему сходству с клоунскими, отчасти потому, что уравновешивали черты лица. Шапочки шли ему, маскируя его волосы – угольно-черные и курчавые, как у всех Клерикуцио.

Однажды в покое, где фотография Сильвио все еще занимала почетное место, Данте поинтересовался у деда:

– Как он умер?

– Несчастный случай, – лаконично ответил дон.

– Он был твоим любимым сыном, верно?

Дона этот вопрос огорошил. Данте тогда было всего пятнадцать.

– Почему ты так решил? – вопросом на вопрос ответил он.

– Потому что он мертв, – лукаво усмехнулся Данте, и дон не сразу осознал, что этот неоперившийся юнец осмеливается отпускать подобные шуточки.

Вдобавок дону было известно, что, пока он обедает, Данте забирается в его рабочий кабинет и устраивает обыски. Это ничуть не обеспокоило дона; дети всегда любопытствуют о стариках, а дон никогда не поверял бумаге никакой важной информации. В закутке мозга дона Клерикуцио имелась огромная грифельная доска, куда он заносил все необходимые сведения, включая перечень всех грехов и добродетелей возлюбленных близких.

Но чем сильнее настораживал Данте дона Клерикуцио, тем больше внимания выказывал он внуку, уверяя мальчика, что тот станет одним из наследников империи Семьи. Все попреки и увещевания доставались парнишке от дядюшек – в первую голову от Джорджио.

В конце концов отказавшись от надежды ввести Данте в общество законопослушных граждан, дон дал соизволение Данте пройти выучку на должность Молота.

Дон услышал голос своей дочери, зовущей его обедать в кухню, где они всегда ели, когда оставались в доме вдвоем. Войдя в кухню, он уселся в кресло перед большим, красочным блюдом лапши «Ангельские власы», прикрытой помидорами и свежим базиликом прямо с огорода. Роз-Мари поставила перед ним серебряную миску с тертым сыром – чрезвычайно желтым, что говорило о его пряной сладости, – и села напротив. Увидев, что она настроена легко и весело, дон порадовался ее доброму расположению духа. Сегодня ей не грозит очередной жуткий припадок. Такой его дочь была до Войны Сантадио.

Какой же трагедией обернулась эта война, одна из немногих допущенных доном ошибок, показавшая, что уничтожение врага не всегда оборачивается победой. Но кому же могло прийти в голову, что Роз-Мари навсегда останется вдовой? Он всегда верил, что влюбленные рано или поздно непременно влюбляются снова. В этот миг дон ощутил всепоглощающую любовь к дочери. Она искупает грешки Данте. Подавшись вперед, Роз-Мари ласково потрепала седые волосы дона.

Зачерпнув огромную ложку тертого сыра, дон ощутил, как его терпкость греет десны. Отхлебнул вина, наблюдая, как Роз-Мари нарезает ножку ягненка. Она подала ему три картофелины – покрытые коричневой корочкой, поблескивающие жиром. Его встревоженный рассудок прояснился. Разве тут кто-нибудь может сравниться с ним?

Дон был в таком хорошем расположении духа, что позволил Роз-Мари убедить себя посмотреть вместе с ней телевизор в гостиной во второй раз за неделю.

Потратив четыре часа на просмотр телеужасов, он сказал Роз-Мари:

– Да разве можно жить в таком мире, где каждый делает, что ему заблагорассудится? Где никого не наказывает ни Бог, ни человек, где никому не приходится зарабатывать на жизнь? Неужели есть женщины, следующие каждой своей прихоти? Неужели мужчины такие глупые слабаки, уступающие любому капризу, любому легковесному обещанию счастья? Где честные мужья, трудящиеся в поте лица, чтобы заработать на хлеб, думающие, как лучше защитить своих детей от судьбы и жестокого мира? Где люди, понимающие, что кусок сыра, стакан вина и теплый дом в конце дня – достаточная награда за труды? Кто эти люди, рвущиеся к какому-то загадочному счастью? Какой бедлам они устраивают из жизни, какие трагедии создают из ничего! – дон погладил дочь по волосам, пренебрежительно махнув в сторону экрана. – Пусть они все отправляются на дно морское. – После чего выдал дочери последнюю кроху мудрости: – Каждый отвечает за все, что он делает.

В ту ночь, оставшись в своей спальне в одиночестве, дон вышел на балкон. Все дома в окрестностях были ярко иллюминированы; слышался звон теннисных мячей на кортах, виднелись игроки в окружении огней. В такой поздний час дети на улице не играли. Дон видел охранников у ворот и вокруг дома.

Он ломал голову о шагах, которые необходимо предпринять, чтобы предотвратить грядущую трагедию. Любовь к дочери и внуку омывала его душу, придавая старости смысл. Он просто будет защищать их, как сумеет. Затем он рассердился на себя. С какой стати он всегда предвидит трагедии? Он решил все проблемы в своей жизни, решит и эту.

И все же в его сознании водоворотом кружились всяческие планы. Дон подумал о сенаторе Уэввене. Год за годом он давал этому человеку миллионы долларов, чтобы тот провел закон, обеспечивающий легализацию азартных игр. Но сенатор скользок, как угорь. Ужасно жаль, что Гронвельта уже нет в живых; Кросс и Джорджио не настолько искушены, чтобы успешно подталкивать сенатора. Быть может, империя игр так никогда и не воцарится.

Затем дон подумал о своем старом друге Дэвиде Редфеллоу, ныне, в комфорте проживающем в Риме. Быть может, настало время вновь ввести его в Семью. Со стороны Кросса очень мило, что он прощает своих голливудских партнеров. В конце концов, он еще молод. Возможно, он не знает, что даже единственное проявление слабости может оказаться фатальным. Дон решил вызвать Дэвида Редфеллоу из Рима и что-нибудь предпринять по поводу кинобизнеса.

Глава 11

Через неделю после смерти Боза Сканнета Кросс получил через Клавдию приглашение отобедать у Афины Аквитаны в Малибу.

Он вылетел из Вегаса в Лос-Анджелес, взял машину напрокат и прибыл к охраняемым воротам Колонии Малибу, когда солнце только-только коснулось океана. В доме Афины уже не было специальной охраны, хотя секретарша в гостевом флигеле, как и в прошлый раз, проверила его личность и открыла ворота. Кросс зашагал через обширный сад к дому на берегу. Там его снова встретила миниатюрная горничная-латиноамериканка, проводившая в заполненную морской зеленью гостиную, из которой до волн Тихого океана, казалось, рукой подать.

Дожидавшаяся его Афина выглядела даже более прекрасной, чем ему запомнилось. Она оделась в зеленую блузку и слаксы, отчего будто растворилась, став частью тумана над океанской водой, раскинувшейся за ее спиной. Кросс не мог отвести от нее глаз. В знак приветствия она пожала ему руку, а не поцеловала в обе щеки, как принято в Голливуде. Напитки были уже готовы, и Афина вручила Кроссу бокал. В нем оказалась минеральная вода «Эвиан» с лимонным соком. Они присели в большие мятно-зеленые мягкие кресла лицом к океану. Заходящее солнце рассыпало по комнате зайчики, будто золотые монеты.

Кросс настолько сильно воспринимал красоту Афины, что теперь вынужден был склонить голову, чтобы не таращиться на нее. На золотую шапку волос, кремовую кожу, на ее стройное тело, вытянувшееся в кресле. Солнечные зайчики плясали в ее зеленых глазах, играя в прятки с тенью. Кросс ощутил острое желание прикоснуться к Афине, быть ближе к ней, овладеть ею.

Афина словно и не догадывалась о чувствах, которые пробуждала в нем. Отхлебнув из бокала, она негромко промолвила:

– Я хотела поблагодарить вас за то, что вы помогли мне остаться в кинобизнесе.

Звук ее голоса еще больше зачаровал Кросса. В нем не было ни зноя страсти, ни зова. Но тон был настолько бархатным, полным такой царственной уверенности и все же таким теплым, что Кроссу хотелось лишь одного: не дать ей умолкнуть. «Господи Боже, – подумал он, – да что же это такое, черт возьми?» Устыдившись того, что Афина имеет над ним такую власть, он пробормотал, по-прежнему не поднимая головы:

– Я думал, что смогу заставить вас вернуться к работе, воззвав к вашему корыстолюбию.

– Подобной слабости среди моих многочисленных недостатков нет. – Афина отвела взгляд от океана, чтобы взглянуть ему прямо в глаза. – Клавдия сказала мне, что студия расторгла соглашение, как только мой муж покончил с собой. Вам пришлось вернуть им картину и согласиться лишь на процент.

Кросс хранил на лице непроницаемое выражение, надеясь изгнать все чувства, испытываемые по отношению к ней.

– Наверно, я не очень хороший бизнесмен, – проронил он, желая создать у нее впечатление собственной бестолковости.

– Ваш контракт писала Молли Фландерс, – возразила Афина. – Она в своем ремесле лучшая. Вы могли бы держаться за него.

– Это вопрос политики, – пожал Кросс плечами. – Я хочу внедриться в кинобизнес надолго и не желаю заводить столь могущественных врагов, как студия «ЛоддСтоун».

– Я могла бы вам помочь. Я могла отказаться возвращаться в картину.

Кросс затрепетал, осознав, что она готова пойти на такое ради него, и поразмыслил над предложением. Студия все равно могла потащить его в суд. Кроме того, мысль стать должником Афины была для него просто невыносима. И тут ему пришло в голову, что хотя Афина и прекрасна, это вовсе не означает, что она глупа.

– А зачем вам это? – поинтересовался он.

Поднявшись с кресла, Афина подошла к панорамному окну. Пляж погрузился в серую тень, солнце скрылось, и в океане засверкало отражение горных хребтов по ту сторону дома и Тихоокеанского прибрежного шоссе. Глядя на покрытую рябью воду, ставшую иссиня-черной, Афина проговорила, не поворачивая головы:

– Зачем мне это? Просто я знала, что Боз Сканнет мог дать фору любому, и пусть бы он оставил хоть сотню предсмертных записок, мне наплевать, я знаю, он ни за что не убил бы себя.

– Кто умер, тот умер, – развел руками Кросс.

– Это верно. – Афина повернулась, поглядев прямо на него. – Вы покупаете картину, и вдруг Боз очень кстати совершает самоубийство. Вы мой главный кандидат на роль убийцы.

Несмотря на строгое выражение, ее лицо было так прекрасно, что Кросс не в состоянии был вполне контролировать собственный голос.

– А студия? Маррион – один из могущественнейших людей страны. Как насчет Бентса и Скиппи Дира?

– Они поняли, о чем я их просила, – покачала головой Афина. – В точности как и вы. Они продали картину вам. Им было наплевать, что меня могут убить по окончании съемок. Но вам было не все равно. И я понимала, что вы поможете мне, хотя и сказали, что не в состоянии это сделать. Когда же я услыхала, что вы покупаете картину, то в точности поняла, как вы поступите. Но, должна сказать, не думала, что вы сумеете сделать это настолько умно.

Внезапно она подошла к нему, и Кросс поднялся из кресла. Афина взяла его ладони в свои. Он почуял аромат ее тела, ее дыхание.

– Это единственное зло, которое я совершила за всю свою жизнь, – промолвила Афина. – Заставила кого-то пойти на убийство. Это ужасно. Было бы куда лучше для моей совести, если бы я сделала это сама. Но я просто не могла.

– Почему вы были так уверены, что я что-либо предприму? – осведомился Кросс.

– Клавдия очень много рассказывала мне о вас. Я поняла, кто вы такой. Но она столь наивна, что до сих пор не вникла в самую суть. Она считает, что вы просто крепкий парень с кучей бабок.

Кросс предельно насторожился. Она пытается вынудить его признать свою вину, хотя он никогда не открылся бы даже священнику, даже самому Господу Богу.

– И то, как вы смотрели на меня, – продолжала Афина. – Множество мужчин смотрели на меня подобным взглядом. Это отнюдь не бесстыдство. Я знаю, что красива, люди говорят мне об этом то и дело, с самого детства. Я всегда знала, что обладаю властью, но никогда не могла ее по-настоящему осознать. Вообще-то я не в восторге от нее, но пользуюсь ею. Тем, что называют «любовью».

Кросс отпустил ее руки.

– Почему вы так боялись своего мужа? Потому что он мог погубить вашу карьеру?

На мгновение в ее глазах вспыхнул гнев.

– Дело вовсе не в моей карьере. И не в страхе, хотя я знала, что он убьет меня. У меня была более веская причина. – Помолчав, она проронила: – Я могу вынудить их вернуть вам картину. Я могу отказаться от продолжения работы.

– Нет, – отрезал Кросс.

Афина улыбнулась и с сияющим, жизнерадостным весельем произнесла:

– Тогда мы можем просто лечь вместе в постель. Я нахожу вас очень привлекательным и не сомневаюсь, что мы можем очень недурно провести время.

Первым делом Кросс ощутил гнев. Неужели она считает, будто может просто откупиться от него? Ясно, что она разыгрывает свою роль, пользуется своим мастерством женщины точно так же, как мужчина пользовался бы физической силой. Но на самом деле Кросса озаботило то, что он расслышал в ее тоне едва уловимый намек на издевку. Насмешку над его рыцарством. Да еще его истинная любовь обращена ею в простую похоть. Как будто она заявила, что его любовь к ней – такая же липа, как ее любовь к нему.

– Я долго беседовал с Бозом, пытаясь заставить его пойти на сделку, – холодно бросил Кросс. – Он заявлял, что трахал вас по пяти раз на дню, когда вы были женаты.

Ему было приятно увидеть, что это ее напугало.

– Я не считала, но много, – призналась она. – Мне было восемнадцать, и я искренне любила его. Но не курьезно ли, что теперь я захотела его смерти? – Она на мгновение нахмурилась и небрежно осведомилась: – О чем вы еще говорили?

– Боз открыл мне ужасный секрет, стоящий между вами, – угрюмо поглядел на нее Кросс. – Он утверждал, будто вы признались ему, что во время бегства похоронили своего ребенка в пустыне.

Лицо Афины превратилось в неподвижную маску, ее зеленые глаза потускнели. Впервые за этот вечер Кросс ощутил, что это не актерская игра. Лицо ее покрылось бледностью, которую не разыграешь.

– Вы и в самом деле верите, что я убила собственного ребенка? – прошептала она.

– Боз утверждал, что вы это ему сказали.

– Я действительно сказала ему это. А теперь я спрашиваю вас снова. Верите ли вы, что я убила собственного ребенка?

Нет ничего ужаснее, чем произнести приговор красивой женщине. Кросс понимал, что если ответит искренне, то утратит ее навсегда. И вдруг очень ласково обнял ее за плечи.

– Вы слишком красивы. Такой красивый человек, как вы, не способен на подобное. – Вечное преклонение мужчин пред красотой вопреки всем уликам. – Нет, я не верю, что вы это сделали.

– Даже вопреки тому, что вина за Боза лежит на мне? – отступила она от него.

– На вас нет никакой вины, – возразил Кросс. – Он сам убил себя.

Афина пристально поглядела на него. Кросс взял ее за руки.

– А верите ли вы, что я убил Боза?

И тогда Афина улыбнулась – актриса, наконец-то уразумевшая, как надо разыгрывать сцену.

– Не больше, чем вы верите, что я убила своего ребенка.

Они улыбнулись, они провозгласили друг друга невиновными.

– Ну, – сказала она, взяв его за руку, – я готовлю для вас обед, а потом мы отправляемся в постель. – И повела его в кухню.

«Сколько раз она разыгрывала эту сцену, – ревниво гадал Кросс. – Прекрасная королева, изображающая домашнюю хозяйку». Он смотрел, как готовит Афина. Она не стала надевать фартук и действовала чрезвычайно профессионально. Продолжала беседу, нарезая овощи, разогревая сковороду и накрывая на стол. Протягивая Кроссу бутылку вина, чтобы открыл, она задержала свою руку и легонько погладила его по плечу. Всего через полчаса стол был накрыт, и Кросс воззрился на нее с безмерным восхищением.

– Одной из моих первых ролей была роль шеф-повара, – пояснила Афина, – так что я отправилась в кулинарную школу, чтобы делать все правильно. И какой-то критик тогда написал: «Если Афина Аквитана играет так же хорошо, как готовит, она будет звездой».

Они поели в кухонном алькове, откуда открывался вид на перекатывающиеся по океану волны. Еда была замечательная, пальчики оближешь – маленькие квадратики говядины, покрытые овощами, и салат из острой зелени. Еще на столе стояла тарелка сыров и теплые батончики хлеба, пухлые, как голубки. Потом последовало эспрессо с маленькими лимонными пирожными.

– Вам следовало стать поваром, – сказал Кросс. – Мой кузен Винсент наймет вас в свой ресторан в любую минуту.

– О, я могла бы стать кем угодно, – с шутливым бахвальством ответила Афина.

За время обеда она то и дело небрежно касалась его, очень чувственно, как будто отыскивала в его плоти некий дух. С каждым прикосновением Кросс все более и более жаждал ощутить прикосновение ее тела к своему. К концу трапезы он уже не чувствовал вкуса. Наконец с едой было покончено, Афина взяла его за руку и повела прочь из кухни вверх на два лестничных пролета, в спальню. Она сделала это грациозно, чуть ли не застенчиво, чуть ли не стыдливо, зардевшись, словно девственная невеста. Кросс только диву давался ее актерскому мастерству.

В просторной спальне на самом верху дома имелся небольшой балкончик, выходивший к океану. Стены покрывали аляповатые, крикливо-яркие полотна, от которых в комнате будто бы становилось светлей.

Они постояли на балконе, любуясь озаряющими комнату желтоватыми отблесками песчаного пляжа, другими домами Малибу, приткнувшимися вдоль линии берега и пестревшие прямоугольничками света. Крохотные птички, будто играя в салочки с морем, подбегали к самой воде и тотчас удирали от накатывающихся волн, чтобы не промокнуть.

Афина одной рукой обняла Кросса за плечи, а второй притянула его голову, приблизив его губы к своим. Они слились в долгом поцелуе, овеваемые соленым дыханием океана. Затем Афина увела Кросса в спальню.

Быстро разделась, выскользнув из своей зеленой блузки и слаксов. Ее белое тело сияло в лунном полусвете. Афина оказалась даже прекраснее, чем Кросс себе воображал. Сахарные высокие груди с малиновыми сосками, длинные ноги, изгиб бедер, светло-русые волосы на лоне, ее абсолютная подвижность – все будто выписанное на темном холсте белесым океанским туманом.

Потянувшись к ней, Кросс ощутил бархатную мягкость ее кожи, аромат цветов, исходящий от ее губ. Чистейшая радость прикосновения к ней была столь всеохватной, что он оцепенел. Афина начала раздевать его, очень ласково оглаживая ладонями его тело, как Кросс – ее. Затем, слившись с ним в поцелуе, мягко повлекла его на кровать. Кросс предавался любовным утехам со страстью, о существовании которой не знал, даже не догадывался. Он был так нетерпелив, что Афине пришлось гладить его по щекам, чтобы немного утихомирить. Кросс был не в силах выпустить ее из рук даже после того, как все осталось позади. Они так и лежали, не разнимая объятий, пока не начали все заново. Афина стала даже более пылкой, чем прежде, будто состязаясь с Кроссом, будто спеша открыть ему сердце. Наконец оба тихо погрузились в дрему.

Кросс пробудился, когда солнце только-только выглянуло из-за горизонта. Впервые в жизни у него болела голова. Он вышел нагишом на балкон и сел на один из плетеных стульев, наблюдая, как солнце медленно возносится из океана, начиная свое восхождение по небосклону.

Афина – опасная женщина. Убийца собственного ребенка, чьи косточки сейчас пересыпаны песком пустыни. И чересчур искусна в постели, она может прикончить его. В этот момент Кросс решил, что никогда больше с ней не увидится.

А затем ощутил, как ее руки обнимают его за шею, и его голова будто сама собой повернулась для поцелуя. Афина была в белом пушистом купальном халате, а волосы ее удерживались заколками, сверкавшими, будто драгоценные камни в короне.

– Прими душ, а я накормлю тебя завтраком перед отъездом, – сказала она.

Афина провела его в двойную ванную – два умывальника, два мраморных столика, две ванны и два душа. Здесь хватало и мужских туалетных принадлежностей: бритв, кремов для бритья, тонирующих кремов, щеток и расчесок.

Когда Кросс покончил с туалетом и снова вышел на балкон, Афина принесла поднос с круассанами, кофе и апельсиновым соком и поставила его на столик.

– Я могу сделать тебе яичницу с беконом, – предложила она.

– Нет, это меня вполне устроит.

– Когда мы с тобой увидимся?

– У меня масса дел в Лас-Вегасе. Я позвоню тебе на следующей неделе.

– Это означает «прости-прощай», не так ли? – Афина бросила на него оценивающий взгляд. – Эта ночь доставила мне настоящее наслаждение.

– Ты расплатилась со своим долгом, – пожал плечами Кросс.

Добродушно ухмыльнувшись, она заметила:

– Притом изумительно охотно, тебе не кажется? Мне это было совсем не в тягость.

– Пожалуй, – рассмеялся Кросс.

Она будто прочла его мысли. Вчера ночью они лгали друг другу, а нынче утром ложь бессильна. Афина будто поняла, что Кросс не смеет доверять ее красоте, что рядом с ней, зная ее грехи, он чувствует себя в опасности. Погрузившись в глубокое раздумье, она молча принялась за еду. Затем сказала:

– Я знаю, что ты занят, но мне надо кое-что тебе показать. Можешь ты уделить мне нынешнее утро и вылететь полдневным рейсом? Это важно. Я хочу свозить тебя кое-куда.

Кросс не мог устоять перед искушением напоследок побыть с ней еще немного и потому согласился.

Афина села за руль своего «Мерседеса SL300» и повела его на юг по шоссе на Сан-Диего. Но, не доезжая до города, свернула на узкую дорогу, уходившую через горы куда-то в глубь материка.

Через пятнадцать минут они подъехали к ограде с колючей проволокой. За оградой находились шесть зданий красного кирпича, разделенные зелеными газонами и связанные окрашенными в небесно-голубой цвет тротуарами. На одном из зеленых квадратов группа из двадцати детей играла с футбольным мячом. На другой лужайке примерно десятеро ребятишек запускали воздушных змеев, а вокруг них стояло трое или четверо взрослых, наблюдая за игрой, но вся эта сцена казалась какой-то странной, неестественной. Когда футбольный мяч взлетал в воздух, большинство детей бросались врассыпную от него, а на другой лужайке воздушные змеи взлетали все выше и выше в небеса и не возвращались.

– Что это? – спросил Кросс.

– Пожалуйста, просто пойдем сейчас со мной, – умоляюще взглянула на него Афина. – Позже можешь задать любые вопросы.

Афина въехала через ворота, показав охраннику золотую бляху пропуска. Подъехала к самому большому зданию и припарковала машину возле него.

Войдя внутрь и приблизившись к столу регистрации, Афина вполголоса спросила дежурного о чем-то. Кросс держался в сторонке, но все равно слышал ответ.

– Она сегодня в хорошем настроении, так что вы сможете обнять ее в палате.

– Черт возьми, да что же это? – спросил Кросс.

Но Афина не ответила. Взяла его за руку и повела его по длинному, сверкающему кафелем коридору в смежное здание, смахивающее на какой-то интернат.

Сидевшая у входа медсестра спросила их имена. Когда она кивнула, Афина повела Кросса дальше по длинному коридору с шеренгой дверей. И наконец распахнула одну из них.

Они оказались в симпатичной спальне, просторной и светлой. Здесь обнаружились такие же странные, сумрачные полотна, как и на стенах дома Афины, но только раскиданные по полу. На стене висела небольшая полочка с рядом симпатичных кукол в накрахмаленных меннонитских костюмах. А еще на полу валялись принадлежности для рисования и живописи.

Тут же стояла кроватка, покрытая розовым пушистым одеяльцем и подушками в белых наволочках, расшитых алыми розами. Но ребенка в кроватке не было.

Афина подошла к большому ящику, открытому сверху, с выстланными светло-голубой мягкой обивкой стенками и дном; когда Кросс заглянул внутрь, то увидел лежащего на дне ребенка. Девочку. Она не обратила на них ни малейшего внимания, дергая за рукоятку в головах ящика. На глазах у Кросса она заставляла стенки сдвигаться, чуть ли не расплющивая ее.

Маленькая девочка, лет десяти, миниатюрная копия Афины, но абсолютно бесстрастная, с лицом, лишенным всякого выражения, а ее зеленые глаза казались невидящими, будто глаза фарфоровой куклы. И всякий раз, когда она поворачивала рукоятку, чтобы заставить стенки крепко стиснуть себя, лицо ее сияло полнейшей невозмутимостью. Пришедших для нее будто и не существовало. Афина перешла к торцу деревянного ящика и переключила управление, чтобы вытащить ребенка из ящика. Казалось, дитя легче пушинки.

Держа девочку, как младенца, Афина склонила голову, чтобы поцеловать ее в щеку. Но та поежилась и отпрянула.

– Это твоя мамочка, – произнесла Афина. – Ты не хочешь меня поцеловать?

От ее интонации сердце у Кросса разрывалось на части. Это была униженная мольба, но теперь девочка неистово забилась у нее в руках. Наконец Афина ласково отпустила ее на пол. Встав на колени, девочка тут же подхватила коробку с красками и огромный лист картона. И с головой ушла в живопись.

Стоя чуть позади, Кросс наблюдал, как Афина пускает в ход все свое актерское мастерство, чтобы наладить связь с ребенком. Сперва она опустилась рядом с девочкой на колени и, как любящая подружка, принялась помогать дочери рисовать. Но та даже не заметила ее.

Затем Афина села и с доверительной родительской интонацией принялась повествовать ребенку, что происходит на свете. Потом превратилась в раболепного взрослого, восхищающегося детскими картинами. Но в ответ на все ее усилия дочь лишь отстранялась. Взяв кисть, Афина попыталась помочь ей, но стоило девочке заметить это, и она тут же отняла у матери кисть, не проронив ни слова.

В конце концов, Афина сдалась.

– Я вернусь завтра, дорогая. Возьму тебя прокатиться и привезу новую коробку красок. Видишь, – проговорила она с полными слез глазами, – у тебя кончается красная. – Она попыталась поцеловать ребенка на прощанье, но две маленькие красивые ладошки оттолкнули ее.

Наконец Афина поднялась и повела Кросса прочь из комнаты.

Ключи она отдала Кроссу, чтобы по дороге обратно в Малибу машину вел он. И всю поездку проплакала, спрятав лицо в ладонях. Кросс был так ошеломлен, что не мог произнести ни слова.

Когда они выбрались из машины, Афина уже взяла себя в руки. Увлекла Кросса в дом, после чего обернулась лицом к нему.

– Это и есть ребенок, о котором я сказала Бозу, что похоронила ее в пустыне. Теперь ты мне веришь?

И в этот миг Кросс впервые искренне поверил, что, быть может, она его любит.

Проводив его в кухню, Афина приготовила кофе. Сидя в алькове, они глядели на океан. За кофе Афина разговорилась. Говорила она небрежным тоном; ни в голосе ее, ни на лице не отражалось ни следа эмоций.

– Когда я убежала от Боза, то оставила дочь у дальних родственников, у четы из Сан-Диего. Она казалась нормальным ребенком. Я не знала, что она аутистка, может быть, тогда она и не была такой. Я оставила ее там, потому что решила добиться успеха, как актриса. Я должна была заработать для нас обеих. Я была уверена, что талантлива, и, видит Бог, все твердили мне, какая я красавица. Мне всегда казалось, что, добившись успеха, я смогу забрать дочку назад.

Так что я работала в Лос-Анджелесе и навещала ее в Сан-Диего, когда могла. Затем начала пробиваться наверх и видела ее не так уж часто – наверное, раз в месяц. Наконец, когда я была готова забрать ее домой, то приехала на ее третий день рождения со всяческими подарками, но Бетани, казалось, ускользнула в мир иной. Она была совершенно непроницаемой. Она ушла в какую-то скорлупу. Я не могла достучаться до нее. Я была в неистовстве. Думала, что, может быть, у нее мозговая опухоль, вспомнила, как Боз позволил ей упасть на пол, что, может быть, ее мозг был поврежден, и это начало сказываться. Месяц за месяцем после этого я возила ее по врачам, она прошла бесчисленное множество обследований всяческого рода, я возила ее к специалистам, и они проверили абсолютно все. А затем кто-то, не помню, то ли врач в Бостоне, то ли психиатр в Техасской детской больнице, сказал мне, что она аутистка. Я даже не знала тогда, что означает этот термин, и подумала, что это какая-то задержка в развитии. Нет, сказал доктор. Это означает, что она живет в своем собственном мире, не замечая существования других людей. Не испытывая к ним интереса, ничего не чувствуя по отношению к кому-либо или к чему-либо. Тогда-то я и привезла ее в эту клинику, чтобы она была поближе ко мне. И мы обнаружили, что она откликается на ту обнимающую машину, что ты видел. Это вроде бы немного помогало, так что мне пришлось оставить ее здесь.

Кросс сидел совершенно безмолвно, а Афина продолжала:

– Раз она аутистка, то никогда не сможет полюбить меня. Зато доктора сказали мне, что некоторые аутисты талантливы, чуть ли не гениальны. По-моему, Бетани – гений. Не только в своих картинах. В чем-то еще. Врачи мне сказали, что в результате многолетней интенсивной тренировки некоторых аутистов можно научить придавать значение каким-то вещам, а там и некоторым людям. Считанные единицы могут даже жить почти нормальной жизнью. В данный момент Бетани не переносит ни музыку, ни какой-либо шум. Но поначалу она не терпела, когда я к ней прикасалась, а теперь она научилась сносить меня, так что сейчас ей лучше, чем раньше.

Она все еще отвергает меня, но не так яростно. Мы добились кое-какого прогресса. Я привыкла к мысли, что это наказание мне за пренебрежение дочерью ради стремления к успеху. Но специалисты говорят, что хотя это заболевание считается наследственным, порой оно может быть благоприобретенным, но на самом деле никто не знает, что его вызывает. Доктора твердят, что это никак не связано ни с тем, что Боз ронял ее на головку, ни с тем, что я оставила ее. Уж и не знаю, верить ли этому. Они пытаются убедить меня, что мы не виноваты, что это одна из загадок природы, что, может быть, это было предрешено заранее. Они твердят, что предотвратить болезнь было невозможно, ничто на свете не могло ей помешать. Но в глубине души я все равно отказываюсь поверить их речам.

Услыхав о болезни впервые, я думала о ней непрерывно. Мне пришлось принять кое-какие трудные решения. Я понимала, что буду беспомощна, не смогу спасти дочь, пока не заработаю кучу денег. Так что я поместила ее в клинику и навещала по крайней мере раз в месяц в выходные, а порой и по будням. Наконец, я разбогатела, я прославилась, и все, что казалось важным раньше, утратило свою важность. Я хотела лишь одного – быть с Бетани. Даже если бы ничего не случилось, после «Мессалины» я все равно ушла бы из кино.

– Почему? – спросил Кросс. – Что ты собираешься делать?

– Во Франции есть особая клиника, которую возглавляет великий врач, – объяснила Афина. – И по окончании съемок я собиралась туда. Затем объявился Боз, и я поняла, что он убьет меня, а Бетани останется одна-одинешенька. Вот почему я заключила с ним что-то вроде контракта. У нее нет никого, кроме меня. Ну что ж, я приму на себя этот грех. – Замолчав, Афина улыбнулась Кроссу. – Почище мыльной оперы, правда? – проронила она с усмешкой.

Кросс озирал океан, сияющий маслянистой синевой в свете солнца, вспоминая девочку с пустым, похожим на маску лицом, бесстрастный взор, неспособный открыться навстречу этому миру.

– А что это за ящик, в котором она лежала? – поинтересовался он.

– Это и есть то, что внушает мне надежду, – рассмеялась Афина. – Печально, не правда ли? Это обнимающая машина. Многие аутистические дети пользуются ею, когда впадают в депрессию. Это точно так же, как объятия человека, но им не требуется вступать в какие-либо отношения с другими людьми. – Афина перевела дыхание. – Кросс, я намерена когда-нибудь занять место этого ящика. Но теперь это единственная цель моей жизни. Другой цели у меня нет. Ну не смешно ли? Студия твердит мне, что я получаю тысячи писем от людей, влюбленных в меня. На публике люди стремятся хотя бы прикоснуться ко мне. Мужчины твердят, что любят меня. Меня любят все на свете, кроме Бетани, а мне нужна только ее любовь.

– Я помогу тебе всем, чем смогу.

– Тогда позвони мне на следующей неделе. Давай будем вместе как можно чаще, пока «Мессалина» не будет закончена.

– Позвоню, – пообещал Кросс. – Я не могу доказать свою невиновность, но я люблю тебя больше всех на свете.

– А ты в самом деле невиновен? – спросила Афина.

– Да. – Теперь, когда Афина оказалась действительно невиновной, Кросс не снес бы, если бы она узнала о его причастности к гибели Боза.

Он думал о Бетани, о ее пустом лице, столь художественно прекрасном, четко очерченном, с зеркалами глаз; вот вам редкостное, абсолютно безгрешное человеческое существо.

Что же до Афины, она оценивала Кросса. Она знала, что из всех людей он единственный, кто видел ее дочь с той поры, когда ей в детстве поставили диагноз «аутизм». Это посещение было экзаменом.

Для нее стало одним из величайших потрясений в жизни открытие, что, несмотря на невероятную красоту, несмотря на невероятный талант (и, с издевкой над собой мысленно добавляла она, несмотря на невероятную доброту, невероятную мягкость, невероятную щедрость), ее ближайшие друзья, влюбленные в нее мужчины, преклоняющиеся перед нею родственники порой чуть ли не упиваются ее несчастьями.

Когда Боз впервые поставил ей синяк под глаз и все называли его мерзким ублюдком, она заметила на лице каждого из них мимолетный след удовольствия. Поначалу Афина думала, что ей это привиделось, что она чересчур впечатлительна. Но когда Боз поставил ей синяк во второй раз, она заметила это выражение снова и почувствовала себя ужасно уязвленной. Ибо на этот раз у нее не осталось никаких сомнений.

Конечно, все они любят ее. Но, казалось, ни один человек не в силах удержаться от хотя бы мимолетнейшего злорадства. Величие в любом виде порождает у окружающих зависть.

Одной из причин ее любви к Клавдии стало то, что у той во взгляде ни разу не вспыхнул предательский огонек злопыхательства.

Именно поэтому Афина держала Бетани в таком секрете от своего повседневного окружения. Ей претила мысль, что у людей, которых она любит, будет написано на лицах это мимолетное удовлетворение – дескать, она наказана за собственную красоту. Так что, несмотря на могущество своей красоты и умение им пользоваться, Афина презирала это могущество, страстно желая дождаться дней, когда ее безупречное лицо избороздят морщины, повествующие о пройденной тропе бедствий; когда тело ее располнеет, оплывет и округлится, чтобы обеспечить комфорт тем, кого она удержит при себе и о ком будет заботиться; глаза ее преисполнятся милосердием из-за неисчислимости вынесенных страданий и всех непролитых слез. Вокруг рта пролягут морщинки смеха над собой и над самой жизнью. Какой же свободной она станет, когда больше не будет бояться воздействия своей физической красоты. И вместо того, чтобы горевать о потере, она возрадуется, ибо на смену придет куда более надежная безмятежность.

Потому-то Афина так внимательно смотрела на Кросса Де Лену, когда он встретился с Бетани, и увидела, как сперва он едва заметно отшатнулся от ребенка, но этим все и кончилось. Она знала, что Кросс безнадежно влюблен в нее, но не заметила на его лице ни малейшего признака удовольствия от ее несчастья с Бетани.

Глава 12

Клавдия решительно настроилась обналичить свой сексуальный вексель от Элая Марриона; пристыдив его, она заставит дать Эрнесту Вейлу проценты, которые тот хочет получить по своему роману. Это был выстрел наудачу, но на сей раз Клавдия решила поступиться принципами. Бобби Бентс в вопросах прибыли неумолим, зато Элай Маррион непредсказуем и питает к ней слабость. Кроме того, в кинобизнесе сложился святой обычай, согласно которому всякая половая связь – пусть даже весьма непродолжительная – требует некой материальной любезности.

Толчком к этой встрече стала угроза Вейла наложить на себя руки. Если он решится на подобное, то права на его роман перейдут к его бывшей жене и детям, а уж Молли Фландерс выжмет из соглашения все до капли. Никто не поверил в эту угрозу, даже Клавдия, но если учесть, что Бобби Бентс и Элай Маррион ради денег готовы на все, это не может не обеспокоить их.

Когда Клавдия, Эрнест и Молли прибыли в «ЛоддСтоун», то обнаружили в кабинете администрации только Бобби Бентса. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке, хотя и пытался замаскировать это неумеренно бурными приветствиями, особенно по отношению к Вейлу.

– Наше Национальное Достояние, – изрек он, обнимая Эрнеста с подчеркнутым уважением.

Молли тотчас же насторожилась.

– Где Элай? Он единственный, кто может принять окончательное решение по этому вопросу.

– Элай в больнице «Кедровый Синай», – утешительным тоном сообщил Бентс, – ничего серьезного, просто обследование. Это конфиденциальная информация. Акции «ЛоддСтоун» скачут вверх и вниз в зависимости от состояния его здоровья.

– Ему за восемьдесят, так что серьезно все, – сухо обронила Клавдия.

– Нет-нет, – возразил Бентс. – В больнице мы что ни день занимаемся делами. А он уж и подавно. Так что изложите свое дело мне, а я перескажу ему, когда буду навешать.

– Нет, – отрубила Молли.

Но Эрнест Вейл сказал:

– Давайте поговорим с Бобби.

Они изложили суть дела. Бентса оно позабавило, но вслух он не рассмеялся.

– Наслышатся в этом городе всякого, но такого еще не доводилось. Я прогнал этот вопрос с юристами, и они говорят, что кончина Вейла никак не повлияет на наши права. Это запутанный юридический казус.

– Прогони это со своими пресс-атташе, – предложила Клавдия. – Если Эрнест все-таки решится на подобное, история выплывет наружу, и «ЛоддСтоун» окажется по уши в дерьме. Элаю это придется не по вкусу. У него куда больше совести.

– Чем у меня? – вежливо осведомился Бобби Бентс. Но в душе его кипело негодование. Ну почему люди не понимают, что Маррион одобряет все, что он делает? Он обернулся к Эрнесту: – И как же вы себя кокнете? Пистолетом, ножом или из окошка?

– Сделаю харакири на твоем столе, Бобби, – ухмыльнулся Вейл. Все рассмеялись.

– Так мы ни к чему не придем, – промолвила Молли. – Почему бы нам всем не отправиться в больницу, чтобы повидать Элая?

– Я не намерен терзать старика на больничной койке, чтобы спорить из-за денег, – не согласился Вейл.

Все посмотрели на него с сочувствием. Конечно, в рамках традиционных понятий все происходящее могло показаться бесчувственным. Но люди на больничных койках замышляют убийства, революции, мошенничества, продажу студий. Больничная койка – отнюдь не святилище. И все понимали, что возражения Вейла – прежде всего дань романтическим традициям.

– Держи рот на замке, Эрнест, – холодно бросила Молли, – если хочешь остаться моим клиентом. Элай угробил с больничной койки человек сто. Бобби, давай пойдем на разумное соглашение, фильмы о последующих событиях – золотая жила для «ЛоддСтоун», и ничего страшного не случится, если ты дашь Эрнесту пару процентов от валового дохода просто для надежности.

Бентс ужаснулся, внутри у него прямо все оборвалось.

– Процентов с валового дохода?! – недоверчиво воскликнул он. – Никогда!

– Ладно, – кивнула Молли. – А как насчет пяти процентов с чистой прибыли? Но только никаких вычетов на рекламу, никаких изъятий на экстренные расходы или проценты для звезд.

– Но это почти валовой доход, – презрительно отозвался Бентс. – Да еще всем нам известно, что Эрнест не покончит с собой. Это чересчур глупо, а он чересчур умен. – На самом деле Бентс имел в виду, что у этого мужика на подобное не хватит пороху.

– Но зачем идти ва-банк? – спросила Молли. – Я пробежалась по цифрам. Вы планируете как минимум три серии продолжения, это никак не меньше полумиллиарда в прокате, включая иностранный, но без видео и телевидения. И Бог ведает, сколько еще денег ваши окаянные ворюги загребут на видео. Так почему бы не дать Эрнесту его проценты, жалкие двадцать миллионов? Ты дал бы столько любой грошовой звезде.

Бентс поразмыслил над этим. А затем включил свое обаяние на полную катушку.

– Эрнест, как романист ты – Национальное Достояние. Никто не уважает тебя больше, чем я. А Элай прочел все твои книги от корки до корки. Он просто преклоняется перед тобой. Так что мы хотим прийти к обоюдовыгодному решению.

Клавдия даже смутилась, увидев, что Эрнест явно попался на этот крючок, хотя, надо отдать ему должное, слегка поморщился при словах «Национальное Достояние».

– Поконкретнее, – сказал он. Теперь Клавдия могла гордиться им.

– Как насчет двадцатипятилетнего контракта по десяти штук в неделю за написание оригинальных сценариев и кое-каких переписок, и, конечно, оригиналы мы будем принимать, бросив на них лишь мимолетный взгляд. – Бентс обращался к Молли. – И за каждую переписку он будет получать дополнительно пятьдесят штук в неделю. За пять лет он огребет добрых десять миллионов.

– Удвой сумму, – отрезала Молли. – Тогда и поговорим.

В этот миг Вейл утратил свое чуть ли не ангельское терпение.

– Ни один из вас не принимает меня всерьез. Я ведь могу проделать простой арифметический подсчет. Бобби, твоя сделка тянет только на два с половиной. Ты никогда не купишь у меня оригинальный сценарий, а я никогда не напишу его. Ты никогда не дашь мне переписки, а что, если вы сделаете шесть серий? Тогда ты загребешь миллиард, – и Вейл засмеялся с искренним восторгом. – Два с половиной миллиона долларов меня не спасет.

– Над чем это ты смеешься, черт возьми? – вскинулся Бобби.

Вейл впал чуть ли не в истерику.

– Я в жизни даже не мечтал о миллионе, а теперь он меня не спасет.

Клавдии было известно чувство юмора Вейла.

– Так почему же он тебя не спасет? – поинтересовалась она.

– Потому что я по-прежнему буду жив, – растолковал Вейл. – Моей семье нужны проценты, они верили в меня, а я их предал.

Это тронуло всех, даже Бентса, вот только Вейл звучал ужасно фальшиво, ужасно самодовольно.

– Давайте поговорим с Элаем, – не унималась Молли Фландерс.

Тут Вейл окончательно вышел из себя и ринулся прочь из комнаты, вопя:

– Я просто не могу иметь с вами дела! Не стану я умолять о чем-то человека на больничной койке!

Когда он удалился, Бобби Бентс сказал:

– И вы обе хотите держаться за этого типа?

– Почему бы и нет, – промолвила Молли. – Однажды я представляла типа, зарезавшего свою мать и троих собственных детей. Эрнест ничуть не хуже, чем он.

– А какие основания у тебя? – поинтересовался Бентс у Клавдии.

– Мы, писатели, должны держаться друг за дружку, – с кислым видом проронила она. Все трое рассмеялись.

– Ну вот, пожалуй, и все, – изрек Бобби. – Я сделал все, что мог, верно?

– Бобби, почему бы тебе не дать ему процент-другой, это будет только справедливо, – заметила Клавдия.

– Потому что год за годом он одурачивал тысячи писателей, звезд и режиссеров. Для него это дело принципа, – растолковала Молли.

– Правильно, – подтвердил Бентс. – А если у них кишка была не тонка, они одурачивали нас. Бизнес есть бизнес.

– Как себя чувствует Элай? – с поддельной озабоченностью осведомилась Молли. – Надеюсь, ничего серьезного?

– Он чувствует себя прекрасно. Не продавай свои акции.

– Тогда он сможет принять нас, – не спасовала Молли.

– Я хочу увидеть его в любом случае, – подхватила Клавдия. – Меня искренне заботит здоровье Элая. Своим первым прорывом я обязана ему.

Бентс только отмахнулся.

– Ты будешь клясть себя на чем свет стоит, если Эрнест в самом деле наложит на себя руки. Эти дальнейшие серии тянут куда больше, чем я назвала, – проговорила Молли. – Я смягчила цифры ради тебя.

– Этот обалдуй не покончит с собой, – презрительно возразил Бентс. – У него кишка тонка.

– Из «Национальных Достояний» в обалдуи, – задумчиво отметила Клавдия.

– Этот мужик определенно малость не в своем уме, – сказала Молли. – Он хрюкнет себя из-за чистейшего легкомыслия.

– Он что, колется или нюхает? – озабоченно справился Бентс.

– Нет, – ответила Клавдия, – но от Эрнеста можно ждать любых сюрпризов. Он настоящий чудак, даже не догадывающийся об этом.

Бентс пораскинул умом над этим сообщением. В доводах женщин есть кое-какой резон. К тому же Бентс никогда не был склонен заводить врагов без надобности. Ему не хотелось, чтобы Молли Фландерс затаила против него зло. Это не женщина, а сущий ужас.

– Позвольте мне позвонить Элаю, – решился он. – Если он даст добро, я отвезу вас в больницу. – Он не сомневался, что Маррион откажет.

Но, к его изумлению, Маррион сказал:

– Несомненно, они обязательно должны приехать ко мне.

Они поехали в больницу на лимузине Бентса – донельзя длинном, но, вне всякого сомнения, роскошном. В нем имелся факс, компьютер и сотовый телефон. Рядом с водителем сидел телохранитель из Тихоокеанского агентства безопасности. Позади следовала машина охраны с еще двумя телохранителями.

Тонированные в коричневый цвет стекла лимузина окрашивали город в тон сепии, под стать старинным ковбойским фильмам. По мере продвижения к центру здания становились выше, будто машина углублялась в чашу каменного леса. Клавдию всегда изумляло, как на коротком отрезке в десять минут езды можно перейти от пасторальной пригородной зелени к метрополису из стекла и бетона. В «Кедровом Синае» больничные коридоры казались просторнее залов аэропорта, но потолок давил на посетителей, будто жутковатый ракурс в немецком импрессионистском кино. Их встретила координатор больницы – миловидная женщина, облаченная в строгий костюм, явно приобретенный у кутюрье и напомнивший Клавдии о хостессах в вегасских отелях. Координатор провела их к спецлифту, без остановок доставившему посетителей к верхним палатам пентхауза.

В палаты вели огромные резные двери из черного дуба, простиравшиеся от пола до потолка, со сверкающими бронзовыми ручками. Двери распахивались, будто ворота, вводя пришедшего в больничную палату – просторную комнату со стеклянными стенами, обеденным столом и стульями, диваном и креслами, а также с нишей для секретаря, оборудованной компьютером и факсом. Тут же имелся небольшой кухонный альков и гостевая ванна вдобавок к ванне для пациента. Потолок уходил очень высоко, а отсутствие стен между кухонной нишей, гостиной и деловым закутком придавало всему помещению вид кинодекорации. На белоснежной больничной постели на безупречно чистом белье, опираясь на огромные подушки, полулежал Элай Маррион, читая сценарий в оранжевом скоросшивателе. На столике рядом с ним высилась стопка папок с бюджетами фильмов, находящихся в производстве. По другую сторону кровати, записывая его замечания в блокнот, сидела хорошенькая молодая секретарша. Маррион всегда любил, чтобы его окружали хорошенькие женщины.

– Элай, – поцеловав Марриона в щеку, сказал Бобби Бентс, – ты выглядишь великолепно, просто великолепно.

Молли и Клавдия тоже поцеловали Марриона в щеку. Клавдия, настоявшая на том, что надо принести цветы, положила букет на кровать. Подобные фамильярности были вполне простительны, потому что великий Элай Маррион заболел.

Клавдия мысленно отмечала все детали, будто делала пометки для сценария. В финансовом отношении медицинские драмы практически обречены на успех.

Правду говоря, Элай Маррион вовсе не выглядел «великолепно, просто великолепно». Его губы обрамляла синяя кайма, будто нарисованная чернилами. Его мучила одышка, при разговоре он жадно хватал воздух ртом. К его ноздрям шли две тонкие зеленые трубочки, присоединенные к еще одной тонкой трубочке, уходившей в булькающую бутыль с водой, подвешенную на стене и подключенную к какому-то спрятанному кислородному баллону.

– Кислород, – пояснил Маррион, заметив ее взгляд.

– Только на время, – поспешно добавил Бобби Бентс. – Так ему легче дышать.

– Элай, – не обращая на них внимания, начала Молли Фландерс, – я объяснила ситуацию Бобби, и он нуждается в твоем одобрении.

– Молли, – Маррион пребывал в добром настроении, – ты всегда была самым несгибаемым адвокатом в этом городишке. Ты что, хочешь терзать меня на смертном одре?

– Элай, Бобби сказал нам, что ты чувствуешь себя хорошо, – Клавдия пребывала просто в отчаянии, – а мы в самом деле хотели повидаться с тобой.

Она так явственно устыдилась, что Маррион поднял ладонь в знак понимания и прощения.

– Я понимаю все аргументы, – Маррион жестом отослал секретаршу, и та вышла из комнаты. Личная сиделка – миловидная, крепко сбитая женщина – читала книгу за обеденным столом. Маррион дал ей знак удалиться. Поглядев на него, она лишь покачала головой и вернулась к чтению.

Маррион негромко, с присвистом рассмеялся.

– Это Присцилла, лучшая сиделка в Калифорнии. Она сиделка реанимации, поэтому так непоколебима. Мой доктор нанял ее специально для этого случая. Тут она начальник.

Кивнув всем присутствующим, Присцилла продолжала чтение.

– Я хочу выбить для него двадцать миллионов, – сообщила Молли. – Это просто страховка. К чему идти на риск? И к чему проявлять такую несправедливость?

– В этом нет никакой несправедливости, – сердито бросил Бентс. – Он подписал контракт.

– Да пошел ты в задницу, Бобби, – огрызнулась Молли.

– Клавдия, а что думаешь ты? – не обращая на них внимания, поинтересовался Маррион.

Клавдия думала о многом. Очевидно, Маррион болен куда серьезнее, чем все делают вид. Ужасно жестоко наваливаться на старика, от которого даже простой разговор требует невероятных усилий. Она испытывала искушение сказать, что уходит, но затем вспомнила, что Элай ни за что не позволил бы им прийти, если бы не преследовал какие-то собственные цели.

– Эрнест может откалывать удивительные номера, – произнесла Клавдия. – Он решительно настроился обеспечить средствами свою семью. Ну, Элай писатель, а ты всегда любил писателей. Считай это своим взносом в искусство. Дьявол, да ведь ты за просто так дал двадцать миллионов Метрополитен-музею. Так почему бы не сделать того же для Эрнеста?

– И позволить всем агентам впиться в нас, подобно клещам? – мгновенно отреагировал Бентс.

Элай Маррион сделал глубокий вдох, и зеленые трубочки будто врезались ему в лицо.

– Молли, Клавдия, пусть это будет нашим маленьким секретом. Я дам Вейлу два процента от валового дохода с потолком в двадцать миллионов. Миллион авансом. Удовлетворит это вас?

Молли поразмыслила над предложением. Два процента от валового дохода на всех картинах дают минимум пятнадцать миллионов, а может быть, и больше. Большего ей нипочем не вытрясти; более того, просто странно, что Маррион зашел настолько далеко. Если она заартачится, он вполне может забрать предложение назад.

– Это чудесно, Элай, спасибо. – Она наклонилась над постелью, чтобы поцеловать его в щеку. – Я пошлю меморандум в вашу контору завтра. Элай, надеюсь, ты скоро поправишься.

Клавдия не могла сдержать своих чувств и крепко сжала руку Элая ладонями, заметив бурые пятна, испещрившие кожу и пальцы, охваченные холодом смерти, исподволь подбирающейся к ним.

– Ты спас Эрнесту жизнь.

В этот момент в палату вошла дочь Элая Марриона вместе со своими двумя малолетними детьми. Сиделка Присцилла поднялась со стула, будто кошка, учуявшая мышь, и двинулась к детям, чтобы преградить им путь к кровати. Дочь дважды выходила замуж и дважды развелась, не ладила с отцом, но зато владела одной из кинопроизводственных компаний, входящих в «ЛоддСтоун», потому что Элай очень любил внуков.

Клавдия и Молли двинулись к выходу. Приехав в контору Молли, позвонили Эрнесту, чтобы сообщить ему хорошие новости. Он пригласил их на обед, желая отпраздновать добрые вести, и настаивал на этом предложении, пока они не согласилась.

Дочь Марриона и двое внуков задержались лишь ненадолго. Но достаточно надолго, чтобы дочь вытянула из отца обещание купить ей очень дорогой роман для постановки ее следующего фильма.

Бобби Бентс и Элай Маррион остались одни.

– Ты сегодня настроен очень мягкосердечно, – заметил Бентс.

Маррион чувствовал, как износился его организм, ощущал каждый вздох. При Бобби он мог расслабиться, перед ним незачем притворяться. Они вместе съели пуд соли, вместе манипулировали властью, выигрывали войны, разъезжали по всему миру, строя свои интриги. Оба без труда читали мысли друг друга.

– А этот роман, который я покупаю дочери, выйдет из него кино? – поинтересовался Маррион.

– Низкобюджетный. Твоя дочь делает «серьезные» фильмы в кавычках.

Маррион вяло взмахнул рукой.

– Почему нам всегда приходится платить за благие намерения других людей? Дай ей пристойного сценариста, но никаких звезд. Она будет счастлива, а мы потеряем не так уж много денег.

– Ты действительно собираешься дать Вейлу проценты? – справился Бентс. – Наш юрист говорит, что, если он покончит с собой, мы сумеем выиграть дело в суде.

– Если я поправлюсь, – с улыбкой в голосе отозвался Маррион. – Если нет, решать тебе. Тогда командовать парадом будешь ты.

Бентса ошеломила эта сентиментальность.

– Элай, ты поправишься, конечно же, поправишься. – И сказал он это абсолютно искренне. Он вовсе не желал занять место Элая Марриона, более того, он с ужасом думал о том дне, когда это неминуемо произойдет. Он способен сделать что угодно, только бы Маррион одобрял его действия.

– Решать тебе, Бобби, – промолвил Маррион. – Правда в том, что мне уже не оправиться. Доктора говорят, что мне нужна пересадка сердца, но я решил не идти на операцию. С этим дерьмовым сердцем, которое у меня сейчас, я протяну месяцев шесть, от силы год, а может, и меньше того. Опять же я слишком стар, чтобы мне предоставили трансплантат.

– Нельзя ли сделать шунт? – спросил ошарашенный Бентс. Маррион покачал головой, и Бобби продолжил: – Не пори чушь; конечно, ты получишь трансплантат. Ты построил половину этой больницы, они просто обязаны дать тебе сердце. У тебя в запасе добрых десять лет. – Он мгновение помолчал. – Ты устал, Элай, поговорим об этом завтра.

Но Маррион уже погрузился в дрему. Бентс ушел, чтобы переговорить с врачами и велеть им начать все необходимые процедуры, чтобы добыть для Элая Марриона новое сердце.

Эрнест Вейл, Молли Фландерс и Клавдия Де Лена отпраздновали радостное событие обедом в «Ля Дольче Вита» в Санта-Монике, любимом ресторане Клавдии. Она помнила, как еще ребенком посетила его вместе с отцом, где к ним отнеслись, будто к представителям королевской династии. Ей помнились бутылки красного и белого вина, заполнившие все оконные ниши, спинки банкеток и все свободные места. Посетитель мог, протянув руку, взять бутылку, словно виноградную гроздь с лозы. Эрнест Вейл пребывал в отличном расположении духа, и Клавдия снова принялась гадать, как хоть кому-нибудь могло прийти в голову, что он наложит на себя руки. Он искрился радостью оттого, что его угроза сработала. А очень хорошее красное вино настроило всех их на веселый лад с капелькой бахвальства. Все трое испытывали безмерное довольство собой. Даже сама пища, по-настоящему итальянская, подпитывала пламень их душ.

– Теперь нам надо поразмыслить, – сказал Вейл, – достаточно ли хороши два процента, или надо добиваться трех?

– Не жадничай, – отрезала Молли. – Соглашение уже достигнуто.

Вейл, словно кинозвезде, поцеловал ей руку.

– Молли, ты гений. Правда, безжалостный гений. Как вы обе могли измочалить больного человека на больничной койке?

– Эрнест, – макнув кусочек хлеба в томатный соус, отозвалась Молли, – тебе никогда не понять этого городишки. Здесь не знают милосердия. Ни в подпитии, ни под марафетом, ни влюбившись, ни разорившись. Так к чему делать исключение для больных?

– Скиппи Дир как-то раз сказал мне, – заметила Клавдия, – что если что-нибудь покупаешь, то веди клиентов в китайский ресторан, но когда продаешь, веди их в итальянский. В этом есть какой-то резон?

– Он продюсер, – растолковала Молли. – Прочитал где-то. Вне контекста это полнейшая бессмыслица.

Вейл ел с аппетитом, будто преступник, получивший отсрочку приведения приговора в исполнение. Заказал три разных вида макарон для одного себя, но выдал небольшие порции Клавдии и Молли и потребовал сообщить мнение о еде.

– Это лучшая итальянская кухня на свете, не считая Рима, – заявил он. – Что же до Скиппи, то в его словах есть своего рода киношный резон. Китайские блюда стоят дешево и сбивают цену. От итальянской пищи человек становится сонливым и медленнее соображает. Мне нравится и та кухня, и другая. Ну, разве не чудесно знать, что Скиппи всегда строит интриги?

Вейл всегда заказывал три десерта. Не для того, чтобы съесть их все, а потому, что хотел перепробовать за одним обедом много разных блюд. С его стороны подобное поведение вовсе не казалось чудачеством, не казался чудачеством даже его стиль одежды – будто вещи должны всего-навсего защитить его кожу от ветра или солнца, или то, как он небрежно бреется: один бачок длиннее другого. И даже его угроза покончить с собой не казалась нелогичной или странной. Равно как и его полнейшая, детская откровенность, часто задевавшая чувства других людей. Для Клавдии эксцентричность была не в диковинку. В Голливуде, куда ни ступи, наткнешься на эксцентрика.

– Знаешь, Эрнест, в Голливуде ты на своем месте. Ты достаточно эксцентричен, – заметила она.

– Я вовсе не эксцентричен, – возразил Вейл. – Я не настолько образован.

– Ты хочешь сказать, что желание покончить с собой из-за спора насчет денег не эксцентрично? – спросила Клавдия.

– Это весьма хладнокровный отклик на нашу культуру, – пояснил Вейл. – Я устал быть никем.

– Да как тебе такое в голову пришло? – с беспокойством промолвила Клавдия. – Ты написал десять книг, получил Пулитцеровскую премию. Ты международная знаменитость. Ты прославился на весь мир.

Вейл умял все три порции своих макарон подчистую, поглядел на свое второе блюдо – три перламутровых ломтика телятины, покрытых ломтиками лимона, – и взялся за вилку и нож.

– Все это чушь собачья. У меня нет денег. Мне потребовалось пятьдесят пять лет, чтобы узнать, что, если у тебя нет денег, ты – дерьмо собачье.

– Ты не чудак, ты чокнутый, – заметила Молли. – И хватит ныть из-за того, что ты не богач. Ты и не бедняк. Иначе мы бы не сидели здесь. Ты не пошел на особые муки ради своего искусства.

Отложив нож и вилку, Вейл похлопал Молли по руке.

– Ты права. Все, что ты сказала, – правда. Я наслаждаюсь жизнью время от времени. Просто выбрыки жизни повергают меня в уныние. – Осушив бокал вина, он продолжал тоном спокойной констатации: – Я больше никогда не буду писать. Сочинение романов – тупик, такой же, как кузнечное дело. Теперь все заполонило кино и телевидение.

– Вздор, – возразила Клавдия. – Люди всегда будут читать.

– Ты просто лентяй, – подхватила Молли. – Находишь себе оправдания, чтобы не писать. В этом и заключается истинная причина того, почему ты хотел покончить с собой.

Все трое рассмеялись. Эрнест угостил дам телятиной со своего блюда, а потом излишками десертов. Единственный раз, когда он вел себя галантно за обедом; казалось, ему приятно кормить людей.

– Все это правда, – проговорил он. – Но романист может заработать на хорошую жизнь, только если пишет примитивные романы. Но даже это тупик. Роман никогда не будет настолько примитивен, как кино.

– С какой стати ты принижаешь кино? – сердито вскинулась Клавдия. – Я видела, как ты плачешь на хороших фильмах. К тому же это искусство.

Вейл откровенно наслаждался собой. В конце концов, он выиграл поединок со студией, получил свои проценты.

– Клавдия, я согласен с тобой всем сердцем. Кино – это искусство. Я жалуюсь просто из зависти. Фильмы лишают романы смысла. Что толку сочинять лирическое отступление о природе, живописать мир яркими красками, изображать прекрасный рассвет, горный хребет, покрытый снегом, и внушающие благоговение волны великих океанов? – декламировал он, размахивая руками. – Что можно сказать словами о страсти и красоте женщины? Что толку от всего этого, если это все можно увидеть на киноэкране, запечатленное пленкой «Техноколор»? О, эти загадочные женщины, с полными алыми губами, их чарующие глаза, когда ты видишь их с голыми попками, а их титьки выглядят аппетитно, как бифштекс по-виллигтоновски. И все это даже намного лучше, чем в реальной жизни, не говоря уж о прозе. Как же нам писать об изумительных деяниях героев, разящих своих врагов сотнями, одолевающих великие искушения и саму судьбу, когда ты можешь узреть это наглядно вместе с реками крови, с мучительно искаженными, агонизирующими лицами на экране. Всю работу выполняют актеры и камеры, тебе не надо даже шевелить извилинами. Сталлоне, поверженный в виде Ахиллеса при Илионе. Единственно, что не под силу киноэкрану, – это забраться в мысли героев, он не может воспроизвести процесс мышления, сложность жизни. – Вейл на минутку смолк, затем задумчиво проронил: – Но знаете, что хуже всего? Я элитный автор. Я хотел быть художником, чтобы стать особенным. Вот почему мне так претит то, что кино – такое демократическое искусство. Кино может сделать любой. Ты права, Клавдия, я видел фильмы, которые трогали меня до слез, и знаю наверняка, что люди, сделавшие их, – мерзкие, бесчувственные, необразованные типы, не имеющие совести ни на йоту. Киносценарист безграмотен, режиссер эгоманьяк, продюсер – убийца морали, а актеры молотят кулаками в стену или в зеркало, чтобы продемонстрировать аудитории, что они огорчены. И все-таки фильм достигает цели. Как такое может быть? А штука в том, что составными элементами в кино входят скульптура, живопись, музыка, человеческие тела и техника, в то время как в распоряжении романиста только вереница слов, черный шрифт на белой бумаге. И, правду говоря, это не так уж ужасно. Это прогресс. Это великое, новое искусство. Демократическое искусство. Да еще искусство без мук. Просто купи подходящую камеру и собери друзей. – Вейл лучезарно улыбнулся женщинам. – Ну, не чудесно ли – искусство, не требующее настоящего таланта? Какая демократия, какой целительный эффект – сделать собственное кино. Оно заменит секс. Я иду смотреть твое кино, а ты идешь смотреть мое. Это искусство, которое преобразит мир. Оно и к лучшему. Клавдия, будь счастлива тем, что занимаешься видом искусства, которому принадлежит будущее.

– Ты ничтожный балбес, – бросила Молли. – Клавдия сражалась за тебя, отстаивала тебя. А я была с тобой куда более терпелива, чем с любым убийцей, которого защищала. А ты пригласил нас на обед, чтобы осыпать оскорблениями.

– Я вовсе не осыпаю вас оскорблениями, – с неподдельным изумлением возразил Вейл, – я просто даю определения. Я вам благодарен и люблю вас обеих. – Немного помолчав, он униженно промолвил: – Я вовсе не говорю, что я лучше, чем вы.

– Эрнест, из тебя так и прет вздор, – расхохоталась Клавдия.

– Но только в реальной жизни, – дружелюбно отозвался Вейл. – Нельзя ли еще немного поговорить о деле? Молли, если бы я отправился на тот свет и моя семья получила все права, заплатила бы «ЛоддСтоун» пять процентов?

– Как минимум пять, – ответила Молли. – Да неужто ты собираешься покончить с собой за пару лишних процентов? Ты окончательно сбил меня с толку.

Клавдия с тревогой поглядела на него, не веря его чересчур благодушному настрою.

– Эрнест, неужели ты до сих пор не рад? Мы выбили тебе замечательную сделку. Я просто трепетала от восторга.

– Клавдия, – нежно проговорил Вейл, – ты даже не представляешь, что такое реальный мир. Поэтому и являешься идеальным киносценаристом. Черт побери, какая разница, счастлив я или нет? Самый счастливый человек из живших на свете не мог не иметь жутких моментов в жизни. Ужасных трагедий. Погляди на меня сейчас. Я только что одержал грандиозную победу, мне не придется накладывать на себя руки. Я наслаждаюсь этой трапезой, я наслаждаюсь компанией двух красивых, интеллигентных, страстных женщин. И я в восторге от того, что моя жена и дети получат экономическую независимость.

– Тогда какого ляда ты ноешь? – спросила Молли. – Зачем ты портишь такое хорошее времяпрепровождение?

– Потому что я не могу писать. Не такая уж большая трагедия. Вообще-то это больше не важно, но это единственная вещь, которую я умею делать. – Говоря это, Вейл прикончил три свои десерта с таким явным наслаждением, что обе женщины рассмеялись. Он ухмыльнулся в ответ. – Наш блеф перед стариной Элаем определенно удался.

– Ты принимаешь писательский кризис чересчур серьезно, – заметила Клавдия. – Тебе надо просто набрать немного разгона.

– У сценаристов не возникает писательских кризисов, потому что они не пишут, – отозвался Вейл. – Я не могу писать, потому что мне больше нечего сказать. Теперь давайте поговорим о чем-нибудь более интересном. Молли, я никогда не понимал, как получается, что мне принадлежит десять процентов прибыли от картины, которая зарабатывает сто миллионов долларов и стоит всего пятнадцать миллионов, а я не получаю ни пенни. Мне бы хотелось перед смертью все-таки разрешить эту загадку.

Этот вопрос снова настроил Молли на добрый лад; она обожала преподавать юриспруденцию. Вынув из сумочки блокнот, она набросала там кое-какие цифры.

– Это совершенно легально. Они связаны контрактом, тем самым, который тебе прежде всего не следовало подписывать. Смотри, возьмем доход в сто миллионов. Театры, выставки отнимают половину, так что теперь студия получает только пятьдесят миллионов, как говорится, на аренду.

Ладно. Студия изымает пятнадцать миллионов долларов, в которые обошлась картина. Итак, осталось тридцать пять миллионов. Но по условиям твоего контракта и большинства контрактов студии, она получает тридцать процентов от проката за затраты студии на фильм. Это еще пятнадцать лимонов в их карманах. Так что тебя опустили на двадцать лимонов. Затем они изымают стоимость печатания копий, стоимость рекламы, что легко потянет еще на пять. Тебя опустили на пятнадцать. Теперь начинается самое красивое. Согласно условиям контракта студия получает двадцать пять процентов от перерасхода бюджета студии – телефонных счетов, электричества, использования звуковых павильонов и т.п. Тебя опустили до одиннадцати. Хорошо, говоришь ты. Ты согласен на свой кусок из одиннадцати миллионов. Но Суперзвезда получает как минимум пять процентов от проката, режиссер и продюсер – еще пять процентов. Это тянет еще на пять миллионов. Тебя опустили до шести миллионов. Наконец-то ты что-то получаешь. Но не торопись. После этого тебе выставляют счет на все затраты за распространение, тебя выставляют на пятьдесят штук за доставку копий на английский рынок, еще на пятьдесят – за Францию или Германию. И тогда, наконец, они включают в счет заем в пятнадцать миллионов, которые были взяты в кредит для съемки картины. И тут я теряюсь. Но как бы там ни было, последние шесть миллионов исчезают. Вот что происходит, когда ты не нанимаешь меня в качестве адвоката. Я пишу контракт, который на самом деле дает тебе твою долю в золотой жиле. Не чистую прибыль для писателя, а очень хороший валовой доход. Теперь понял?

– Вообще-то нет, – рассмеялся Вейл. – А как насчет денег от телевидения и радио?

– От телевидения ты мало что увидишь. Никто не знает, сколько они зарабатывают на видео.

– А что касается моей сделки с Маррионом касательно прямых прибылей? – спросил Вейл. – Меня не могут снова провести за нос?

– Если контракт напишу я, то ни в коем случае. Это будут чистые прибыли от начала и до конца.

– Тогда мне не о чем горевать, – горестно молвил Вейл. – У меня не остается поводов, чтобы не писать.

– Ты настоящий чудак на полную катушку, – вставила Клавдия.

– Нет-нет, – возразил Вейл. – Я просто грохнутый человек. Эксцентрики пускаются в чудачества, чтобы отвлечь людей от того, кто они такие на самом деле или что они делают на самом деле. Они стыдятся себя. Вот почему киношники так эксцентричны.

Кто мог мечтать, что смерть может быть столь приятной, что ты пойдешь на нее настолько спокойно и совсем без страха? А лучше всего то, что ты развеял один великий общепринятый миф.

Элай Маррион долгими ночными часами хворости тянул кислород из трубки в стене, вспоминая свою жизнь. Его частная сиделка Присцилла, работавшая в две смены, читала книгу при свете тусклой лампы в противоположном конце комнаты. Он видел, как быстро она вскидывает глаза, потом снова опускает их, словно проверяя, на месте ли он, после каждой прочитанной строки.

Маррион думал о том, насколько не похожа эта сцена на то, как бы это выглядело в кино. В кино она была бы полна напряжения, потому что больной балансирует между жизнью и смертью. Сиделка не отходила бы от его постели, доктора то и дело появлялись и исчезали. Наверняка была бы масса шума, масса напряжения. А здесь, в абсолютно тихой комнате, сиделка читает, а он легко дышит через свою пластиковую трубку.

Маррион знал, что на этом этаже пентхауза находится только огромная палата для очень важных людей. Могущественных политиков, владельцев недвижимости – миллиардеров, выдающихся легендарных звезд мира развлечений. Каждый из них – своего рода король, но здесь, ночью, в этой больнице, все они – вассалы смерти. Они лежат беспомощные и одинокие, их утешают сестры милосердия, их могущество развеялось в прах. С трубками в телах и в ноздрях они дожидаются, когда ножи хирургов залатают остатки их останавливающихся сердец или, как в его собственном случае, вставят полностью отредактированное сердце. Интересно, смирились ли они со своим жребием так же, как он.

Откуда же эта покорность перед судьбой? Почему он сказал докторам, что не пойдет на пересадку, что он предпочитает прожить лишь то короткое время, которое отведет ему собственное изношенное сердце? Маррион думал, что, слава Богу, еще способен принимать разумные решения, лишенные сантиментов.

Ему все было ясно, это похоже на заключение соглашения по фильму: подсчитай затраты, процент возврата, стоимость прав, возможные ловушки со звездами, режиссерами и превышением смет.

Первое: ему восемьдесят лет, и он не так уж крепок телом. Пересадка сердца выведет его из строя в лучшем случае на год. Он определенно уже никогда не будет управлять студией «ЛоддСтоун». Несомненно, почти все его могущество на этом свете развеется.

Пункт второй: жизнь без власти невыносима. В конце концов, что может сделать старик вроде него, даже если получит новехонькое сердце? Он не сможет заниматься спортом, ухлестывать за женщинами, получать удовольствие от еды или выпивки. Нет, для старика единственное удовольствие – власть, и что ж тут плохого? Власть можно использовать, чтобы делать добро. А разве он не проявил милосердия к Эрнесту Вейлу, вопреки всем принципам предусмотрительности, вопреки собственным предубеждениям, нажитым за целую жизнь? Разве он не сказал докторам, что он не хочет лишать ребенка или какого-нибудь молодого человека возможности получить новую жизнь благодаря пересадке сердца? Разве это не использование власти ради высших идеалов?

Но он прожил долгую жизнь, имея дело с лицемерием, и теперь распознал его в себе. Он отказался от нового сердца только потому, что условия сделки его не устраивали; это сугубо прагматическое решение. Он предоставил Эрнесту Вейлу проценты, потому что хотел завоевать любовь Клавдии и уважение Молли Фландерс; это просто сентиментальность. Но разве так уж страшно, что он хочет оставить о себе добрую память?

Он был доволен прожитой жизнью. Он самостоятельно выбился из бедняков в богачи, он вознесся над окружающими людьми, он наслаждался всеми прелестями человеческой жизни, любил красивых женщин, жил в роскошных домах, ходил в тончайших шелках. И помогал в создании искусства. Завоевал грандиозное могущество и огромное состояние. И пытался делать добро людям. Вложил десятки миллионов в постройку этой самой больницы. Но более всего он наслаждался борьбой с окружающими людьми. И что ж тут такого? Как же еще можно добиться могущества, позволяющего тебе творить добро? И все-таки даже сейчас он чуточку сожалел о последнем акте милосердия по отношению к Эрнесту Вейлу. Нельзя вот так запросто отдавать кому-либо завоеванное, особенно под угрозой. Но Бобби об этом позаботится. Бобби позаботится обо всем.

Бобби внедрит необходимую легенду для прессы, повествующую об отказе Марриона от пересадки сердца, чтобы это сердце мог получить кто-нибудь помоложе. Бобби вернет все возможные проценты. Бобби избавится от компании его дочери, приносящей «ЛоддСтоун» одни убытки. Бобби примет удар на себя.

Вдали тихонько звякнул колокольчик, а потом послышалось тарахтение факс-аппарата, принимающего биржевые сводки, составленные в Нью-Йорке. Постукивание факса перекликалось с биением угасающего сердца Марриона.

Теперь только правду. Он вволю насладился жизнью. И в конце его предало не тело, а собственный рассудок.

Теперь только правду. Он разочаровался в людях. Он видел слишком много предательств, слишком много жалких слабостей, слишком много жадности к славе и деньгам. Фальши между возлюбленными, мужьями и женами, отцами, сыновьями, матерями, дочерьми. Слава Богу за все фильмы, которые он создал, фильмы, дарившие людям надежду, и слава Богу за его внуков, и слава Богу, что он не увидит, как эти внуки повзрослеют и войдут в человеческое общество!

Тарахтение факса смолкло, и Маррион ощутил трепет собственного сердца. Комнату наполнял предрассветный сумрак. Маррион увидел, как сиделка выключила лампу и захлопнула книгу. Как же одиноко умирать, когда с тобой в комнате всего лишь одна чужая женщина, в то время как тебя любило такое множество красавиц и могущественных людей. Потом сиделка приподняла ему веки, приложила стетоскоп к груди. Огромные двери палаты распахнулись, будто врата античного храма, и Маррион расслышал позвякивание тарелок на подносах с завтраком…

Затем комната наполнилась ярким светом, он ощутил кулаки, бьющие ему в грудь, и принялся ломать голову, зачем это с ним делают. В его сознании возникло облако, наполнившее его туманом. И сквозь этот туман пробивались вопли. В его затуманенном от кислородного голодания мозгу вспыхнула строчка из фильма: «Значит, вот так и умирают боги?»

Он ощутил электрические разряды, удары ладоней, разрез, сделанный для прямого массажа сердца руками.

Скорбеть будет весь Голливуд. Но сильнее всех – ночная сиделка Присцилла. Она выходила работать в две смены, потому что ей надо кормить двух маленьких детей, и ей было неприятно, что Маррион умер в ее смену. Она всегда гордилась своей репутацией одной из лучших сиделок в Калифорнии. Она ненавидела смерть. Но книга, которую она читала, очень увлекла ее, и она планировала, как бы переговорить с Маррионом, чтобы снять по ней фильм. Не вечно же ей быть сиделкой, помимо этого она еще и киносценаристка. И все еще не отчаялась. На верхнем этаже больницы с огромными палатами лечатся величайшие люди Голливуда, и она всегда будет оборонять их от смерти.

Но все это разыгралось лишь в рассудке Марриона перед самой смертью. Рассудке, пропитанном тысячами просмотренных фильмов.

На самом же деле сиделка подошла к его постели только минут через пятнадцать после его смерти, настолько тихо он умер. Она немного поразмыслила – секунд тридцать, пожалуй, – стоит ли вызвать бригаду, чтобы попытаться вернуть его к жизни. Она уже не первый год сталкивалась со смертью и потому была куда милосерднее, чем большинство коллег. К чему возвращать человека в этот мир, обрекая его на все тяготы жизни? Подойдя к окну, она понаблюдала за солнцем, восходящим над горизонтом, голубями, с важным видом выхаживающими по каменным парапетам. Право последнего решения оставалось за Присциллой. Она была последним судьей Марриона… И самым милосердным из судей.

Глава 13

Сенатор Уэввен наткнулся на грандиозные новости, которые обойдутся Клерикуцио в пять миллионов долларов. Так сказал Джорджио курьер. Это потребовало гор бумажной работы. Кроссу придется изъять из кассы казино пять миллионов и создать длинную легенду их исчезновения. Вдобавок Кроссу пришло послание от Клавдии и Вейла. Они остановились в отеле, заняв тот же самый номер, и хотели срочно свидеться с ним.

Еще поступил звонок от Лиа Вацци из охотничьей хижины. Он требовал личной встречи с Кроссом как можно скорее. Ему не требовалось говорить, что дело срочное, потому что любое требование, исходящее от него, – срочное, тем более что он уже выехал. Кросс начал работать с бумагами по переброске пяти миллионов долларов сенатору Уэввену. Сами деньги занимают чересчур много места, чтобы можно было сунуть их в «дипломат» или дорожную сумку. Кросс позвонил в магазин сувениров отеля, припомнив выставленный на продажу старинный китайский сундук, достаточно вместительный, чтобы скрыть эту сумму, – темно-зеленый, украшенный зелеными стразами и обладающий надежным замком.

Гронвельт научил Кросса создавать бумажный след, легализующий деньги, испарившиеся из казино отеля. Это долгая, трудоемкая работа, требующая переброски денег на ряд счетов, проплат разнообразным поставщикам за выпивку и продукты, специфические программы обучения персонала и публичные акции, а также вереницы игроков – несуществующих, но задолжавших кассе.

Кросс потратил на эту работу целый час. Сенатор Уэввен до завтра не появится, это будет суббота, а пять миллионов следует передать ему до его отъезда в понедельник утром. В конце концов внимание Кросса начало рассеиваться, и ему пришлось устроить перерыв. Он позвонил в номер Клавдии и Вейла. Трубку сняла Клавдия.

– Мы с Эрнестом просто на стенку лезем, – заявила она. – Мы должны с тобой поговорить.

– Ладно, – согласился Кросс. – Почему бы вам обоим не спуститься, чтобы немного поиграть, а я через часок захвачу вас в зале гостей. – Он выдержал паузу. – Тогда мы сможем пойти пообедать, а вы поведаете мне о своих горестях.

– Мы не можем играть. Эрнест исчерпал свой кредит, а мне ты больше не открываешь кредитов, не считая дерьмовых десяти штук.

Кросс лишь вздохнул. Сие означает, что Эрнест Вейл уже задолжал казино сто штук, а его векселя – практически туалетная бумага.

– Дай мне час, а затем приходите в мой номер. Пообедаем здесь.

Кроссу надо было сделать еще один телефонный звонок – Джорджио, чтобы подтвердить, что платеж сенатору должен состояться; не то чтобы курьер находился под подозрением, просто такова устоявшаяся процедура. В разговоре они пользовались условленным устным кодом. Имена обозначались оговоренным числами, а деньги – оговоренным буквами алфавита.

Кросс попытался вернуться к работе с бумагами, но уже не мог сосредоточиться. За пять миллионов сенатор Уэввен должен сообщить что-то очень важное. Лиа решился на долгую поездку в Вегас – значит, у него какая-то серьезная неприятность.

Раздался звонок входной двери – это охрана привела Клавдию и Эрнеста в пентхауз. Кросс обнял Клавдию с особой теплотой, потому что не хотел, чтобы она думала, будто он сердится на нее из-за проигрышей в казино.

В гостиной номера он вручил им меню службы доставки, после чего сделал заказ. Клавдия сидела на кушетке, будто аршин проглотила, а Вейл развалился в кресле, не проявляя к происходящему видимого интереса.

– Кросс, – начала Клавдия, – Вейл в ужасном состоянии. Мы должны сделать для него что-нибудь.

Кроссу отнюдь не показалось, что Вейл выглядит так уж ужасно. Он казался просто расслабленным – глаза полуприкрыты, на губах играет улыбка. Кросс почувствовал раздражение.

– Разумеется, первым делом я отменю ему в этом городе все кредиты. Это сэкономит деньги, он самый некомпетентный игрок, каких я видел.

– Это не связано с игрой, – возразила Клавдия и поведала всю историю о том, как Маррион пообещал дать Вейлу проценты во всех последующих фильмах, снятых по его книге, а потом умер.

– И что же? – осведомился Кросс.

– Теперь Бобби Бентс не хочет выполнять обещание. Поскольку главой студии «ЛоддСтоун» стал Бобби, власть вскружила ему голову. Он из кожи вон лезет, чтобы походить на Марриона, но для этого у него не хватает ни ума, ни харизмы. Так что Эрнест снова без гроша.

– Ну и что я, по-твоему, могу поделать, черт возьми?

– Вы с «ЛоддСтоун» партнеры в «Мессалине». У тебя наверняка есть с ними какие-то связи. Я хотела, чтобы ты попросил Бобби Бентса выполнить обещание Марриона.

Порой в подобных случаях Кросс чувствовал разочарование в умственных способностях Клавдии. Бентс никогда не уступит, такова уж неотъемлемая черта его работы и его натуры.

– Нет, – отрезал Кросс. – Я уже объяснял это тебе прежде. Я не берусь за дело, если не уверен в положительном результате. А здесь нет ни малейшего шанса.

– Мне всегда это было невдомек, – нахмурилась Клавдия. Немного помолчала. – Эрнест говорит вполне серьезно, он наложит на себя руки, чтобы права вернулись к его семье.

В этот момент Вейл заинтересовался происходящим.

– Клавдия, – сказал он, – ты тупица, неужели ты не понимаешь, кто такой твой брат? Если он просит кого-либо о чем-либо и ему отказывают, ему приходится убивать отказавшего. – Он одарил Кросса ослепительной улыбкой.

Кросс был просто вне себя оттого, что Вейл осмелился разговаривать с ним при Клавдии в подобном тоне. К счастью, в эту минуту прибыла служба доставки с сервировочными столиками, чтобы накрыть стол в гостиной. Садясь с гостями за еду, Кросс изо всех сил крепился, но, не сдержавшись, проронил с холодной улыбкой:

– Эрнест, насколько я понимаю, покончив с собой, ты снимешь все проблемы. Быть может, в этом я смогу тебе помочь. Переведу вас в номер на десятом этаже, и тебе достаточно будет просто шагнуть из окна.

На сей раз вскинулась Клавдия.

– Тоже мне, шуточка! Эрнест – один из лучших моих друзей. А ты мой брат, вечно заверяющий меня в любви и клянущийся, что пойдешь ради меня на все. – Она не смогла удержаться от слез.

Встав, Кросс обнял ее.

– Клавдия, тут я ничего не могу поделать. Я не волшебник.

Эрнест Вейл, вовсю наслаждавшийся обедом, менее всего походил на человека, способного наложить на себя руки.

– Ты чересчур скромничаешь, Кросс, – изрек он. – Видишь ли, у меня кишка тонка сигануть из окна. У меня чересчур развито воображение. Я умру тысячу раз по пути вниз, представляя, как буду выглядеть, когда мои мозги разбрызгаются по всем окрестностям. Да вдобавок еще могу приземлиться на какую-нибудь совершенно невинную особу. Я чересчур труслив, чтобы вскрыть себе вены, не выношу вида крови, до смерти боюсь огнестрельного и холодного оружия и уличного движения. Мне не хочется доживать свой век растительной жизнью, так ничего и не свершив. Не хочу, чтоб эти окаянные Бентс и Дир посмеялись надо мной, прикарманив все денежки. Ты можешь сделать одно: нанять кого-нибудь, чтобы он убил меня. Не говори когда. Просто осуществи это, и все.

Тут Кросс расхохотался, утешающе потрепал Клавдию по волосам и вернулся к своему месту.

– Ты что же, думаешь, тут тебе какая-нибудь дерьмовая киношка? – спросил он у Эрнеста. – Думаешь, убить человека – шуточное дело?

Покинув обеденный стол, Кросс подошел к письменному, отпер ящик, вытащил оттуда мешочек с черными фишками и швырнул его Эрнесту со словами:

– Тут десять штук. Попытай напоследок судьбу за зеленым сукном, глядишь, счастье тебе и улыбнется. И хватит оскорблять меня при сестре.

– Пойдем, Клавдия, – развеселился Вейл. – Твой брат не собирается помогать мне. – И сунул мешочек с черными фишками в карман. Казалось, ему не терпится приступить к игре.

Клавдия ушла в себя, мысленно складывая отдельные части картины воедино, но отказываясь увидеть результат. Поглядела на красивое, невозмутимое лицо брата. Да не может он быть тем, за кого выдает его Вейл. Поцеловав Кросса в щеку, она сказала:

– Извини, но я тревожусь за Эрнеста.

– Он оправится, – заметил Кросс. – Он слишком любит азарт, чтобы умереть. К тому же он гений, не так ли?

– Так он всегда говорит, и я с ним согласна, – рассмеялась Клавдия. – Да еще он ужасный трус, – но тут же протянула руку, чтобы любовно коснуться Вейла.

– Какого черта ты с ним болтаешься? – поинтересовался Кросс. – Почему ты с ним в одном номере?

– Потому что я лучший и последний его друг, – сердито огрызнулась Клавдия. – И люблю его книги.

Когда эта пара удалилась, Кросс остаток ночи провел, завершая план по передаче пяти миллионов сенатору Уэввену. Покончив с этим, позвонил менеджеру казино – высоко стоящему члену Семьи Клерикуцио – и велел ему принести деньги в пентхауз.

Менеджер и двое охранников, тоже из Клерикуцио, принесли деньги в двух огромных мешках и помогли Кроссу уложить их в китайский сундук.

– Миленький сундучок, – усмехнулся менеджер Кроссу. После их ухода Кросс взял с кровати огромное покрывало и завернул сундук в него. Потом позвонил в службу доставки, чтобы принесли два завтрака. Через пару-тройку минут позвонил охранник, чтобы сообщить, что Лиа Вацци ждет встречи с ним. Кросс велел пропустить Вацци наверх.

Он обнял вошедшего Лиа, как всегда, радуясь встрече.

– Хорошие новости или дурные? – спросил Кросс, когда служба доставки подала завтрак.

– Скверные. Этот детектив, который остановил меня в вестибюле отеля «Беверли-Хиллз», когда я был со Сканнетом, Джим Лоузи. Заявился в охотничью хижину и задавал вопросы о моих отношениях со Сканнетом. Но я отмахнулся от него. Скверно то, что он откуда-то узнал, кто я и где я. Меня нет ни в каких полицейских досье. Я ни разу не попадал в неприятности. Отсюда следует, что среди нас есть информатор.

Это напугало Кросса. Изменники в Семье Клерикуцио были редкостью, их всегда безжалостно истребляли.

– Я доложу лично дону. А как насчет тебя? Не хочешь ли провести отпуск в Бразилии, пока мы не выясним, что к чему?

Лиа почти не ел, налегая на бренди и гаванские сигары, предложенные Кроссом.

– Я не нервничаю, пока не нервничаю. Я просто хотел получить твое позволение защититься от этого человека.

– Лиа, ты не можешь так поступать, – встревожился Кросс. – В этой стране чрезвычайно опасно убивать полицейских. Здесь тебе не Сицилия. Так что мне придется открыть тебе нечто такое, чего тебе знать не следует. Джим Лоузи состоит на содержании Клерикуцио. Получает большие деньги. Думаю, он разнюхивает, чтобы потребовать премию за то, что не трогает тебя.

– Хорошо, – отозвался Вацци. – Но факт остается фактом. В нашей среде наверняка есть информатор.

– Об этом я позабочусь, – заверил Кросс. – Насчет Лоузи не волнуйся.

Лиа затянулся сигарой.

– Он опасный человек. Будь осторожен.

– Буду. Но никаких превентивных ударов с твоей стороны. Лады?

– Конечно, – Лиа явно расслабился. Потом небрежно заметил: – Что под этим покрывалом?

– Небольшой подарок очень важному человеку. Не хочешь ли ты провести ночь в отеле?

– Нет. Я отправляюсь обратно в хижину, а ты можешь мне поведать то, что узнаешь потом, на досуге. Но я бы советовал избавиться от Лоузи прямо сейчас.

– Я поговорю с доном, – ответил Кросс.

Сенатор Уоррен Уэввен и сопровождающие его трое референтов зарегистрировались в вилле «Занаду» в три часа пополудни. Как обычно, он приехал на лимузине без особых примет и без какого-либо эскорта. В пять он вызвал Кросса в виллу.

Кросс велел двум охранникам положить завернутый в покрывало сундук на заднее сиденье моторизованной тележки для гольфа. Вел ее один из охранников, а Кросс устроился на пассажирском сиденье, приглядывая за сундуком, покоившимся в багажнике, где обычно находятся клюшки для гольфа и прохладительные напитки. От «Занаду» до отдельно охраняемой территории, занимаемой семью виллами, было не больше пяти минут езды.

Кросс всегда любил их вид, внушаемое ими ощущение могущества. Каждая из вилл являла собой миниатюрный Версальский дворец с ромбовидным изумрудным бассейном и площадью в центре, с частным казино для обитателей вилл в форме жемчужины.

Сундук Кросс внес в виллу собственноручно. Один из референтов сенатора проводил его в столовую, где Уэввен наслаждался роскошной вереницей закусок и графинов с ледяным лимонадом. Алкоголь он больше не употреблял.

Сенатор Уэввен был хорош собой и приветлив, как всегда. Он достиг высот в политических советах нации, стал главой ряда важных комитетов и темной лошадкой во время следующего забега на президентское кресло. Он подскочил навстречу Кроссу, чтобы поприветствовать его.

Сорвав покрывало с сундука, Кросс поставил его на пол.

– Небольшой подарок от отеля, сенатор. Желаю вам приятного пребывания.

Сенатор пожал руку Кросса обеими холеными ладонями.

– Какой восхитительный подарок! Спасибо вам, Кросс. Итак, не позволите ли вы обменяться с вами парой слов наедине?

– Разумеется, – Кросс протянул ему ключи от сундука. Уэввен сунул их в карман брюк, после чего обернулся к двоим референтам и сказал: – Пожалуйста, отнесите сундук в мою спальню, и пусть кто-нибудь из вас останется при нем. А теперь позвольте мне побыть пару минут наедине с моим другом Кроссом.

Референты удалились, и сенатор начал выхаживать по комнате из угла в угол.

– Естественно, у меня есть хорошие новости, – нахмурился он, – но есть и плохие.

– Так всегда и бывает, – кивнув, дружелюбно заметил Кросс. Ему пришло в голову, что за пять «лимонов» хорошие новости должны быть чертовски лучше плохих.

– В том-то и вся правда, – хмыкнул Уэввен. – Хорошие новости первыми. Причем очень хорошие. Последние несколько лет я прежде всего уделял внимание проведению закона, делающего азартные игры легальными на всей территории Соединенных Штатов. И даже постановление, легализующее спортивный тотализатор. По-моему, я наконец-то завоевал голоса сената и палаты. Деньги, находящиеся в сундуке, дадут ход ряду ключевых голосов. Пять, не так ли?

– Пять, – подтвердил Кросс. – И эти деньги потрачены на дело. Ну, а в чем состоят плохие новости?

– Вашим друзьям они придутся не по вкусу, – горестно тряхнул головой сенатор. – Особенно Джорджио, не отличающемуся особым терпением. Но он грандиозный парень, воистину грандиозный.

– Он мой любимый кузен, – сухо отозвался Кросс. Из всех Клерикуцио Джорджио нравился ему меньше всех; совершенно очевидно, сенатор разделяет его чувства.

И тут Уэввен бросил свою бомбу.

– Президент сказал мне, что наложит на билль вето.

Кросс уже заранее ликовал по поводу окончательного успеха генерального плана дона Клерикуцио – постройки легальной империи, основанной на узаконенных азартных играх. Теперь же он пришел в замешательство. Черт побери, что это Уэввен такое городит?

– И у нас не хватает голосов, чтобы преодолеть его вето, – сообщил Уэввен.

Только ради того, чтобы выиграть время и взять себя в руки, Кросс проговорил:

– Значит, пять «лимонов» предназначены для президента?

– О, нет-нет! – ужаснулся сенатор. – Мы даже не из одной партии. Кроме того, президент будет очень богатым человеком, когда вернется к частной жизни. Любой совет директоров любой большой компании с удовольствием его примет. Ему не нужны жалкие деньжонки. – Уэввен подарил Кроссу удовлетворенную улыбку. – Когда ты президент Соединенных Штатов, дела обстоят совершенно иначе.

– Значит, мы не тронемся с места, если президент не отойдет в мир иной, – прокомментировал Кросс.

– Вот именно. Должен сказать, президент очень популярен, хотя мы и принадлежим к разным партиям. Его наверняка переизберут. Мы должны проявлять терпение.

– Значит, нам надо ждать пять лет, а затем надеяться, что мы сумеем получить президента, который не наложит вето?

– Не совсем так, – сенатор заколебался. – Должен быть с вами откровенен. За пять лет расклад сил в Конгрессе может измениться; может получиться так, что у меня не будет тех голосов, которые есть сейчас. – Он снова помолчал. – Тут задействовано много факторов.

Теперь Кросс пришел в полнейшее замешательство. Черт возьми, что Уэввен имеет в виду? И тут сенатор подал ему намек.

– Конечно, если с президентом что-нибудь случится, вице-президент подпишет билль. Так что, как ни зловеще это звучит, у вас имеется надежда, что у президента будет инфаркт, или его самолет рухнет, или его хватит удар. Всякое может случиться. Все мы смертны. – Сенатор лучезарно улыбнулся, и Кроссу вдруг все стало ясно.

Он ощутил прилив гнева. Этот ублюдок передает ему послание для Клерикуцио: сенатор свое дело сделал, теперь нужно убить президента Соединенных Штатов, и билль пройдет. Но при этом Уэввен был так изворотлив и хитер, что никоим образом не подставлялся под удар. Кросс не сомневался, что дон не пойдет на это, а если и пойдет, то Кросс навеки отречется от Семьи.

– Дело выглядит совершенно безнадежным, но кто знает? – продолжал Уэввен с добродушной улыбкой. – Быть может, вмешается рок, а с вице-президентом нас связывает очень тесная дружба, хотя мы и принадлежим к разным партиям. Мне наверняка известно, что он одобрит мой билль. Ну что ж, подождем и посмотрим.

Кросс едва осмеливался поверить собственным ушам. Сенатор Уэввен всегда был олицетворением всех добродетелей всеамериканского политика, хотя, надо признать, питал слабость к женщинам и невинному гольфу. Его лицо полно достоинства, а голос – благородства. Он один из самых располагающих к себе людей на свете. И тем не менее он подбивает Семью Клерикуцио совершить покушение на собственного президента. «Вот это работа», – подумал Кросс.

Теперь сенатор приступил к еде.

– Я проведу здесь только одну ночь. Надеюсь, у вас найдутся девушки в кордебалете, которые захотят разделить обед со старикашкой вроде меня.

Вернувшись в пентхауз, Кросс позвонил Джорджио, чтобы сообщить, что прибудет в Квог назавтра. Джорджио сказал, что водитель Семьи встретит его в аэропорту. Вопросов он не задавал. Клерикуцио никогда не обсуждали дела по телефону.

Прибыв в особняк в Квоге, Кросс с удивлением обнаружил, что там собрался полный кворум. В лишенном окон покое находился не только дон, но еще и Пиппи, и трое сыновей дона – Джорджио, Винсент и Пити, – и даже Данте в небесно-голубой ренессансной шапочке.

Стола в покое не накрывали, обед состоится позже. Как обычно, дон заставил всех взглянуть на фотографии Сильвио и крестин Кросса и Данте, стоящие на каминной полке.

– Какой счастливый день, – как всегда, произнес дон. Все уселись в кресла и на диваны, Джорджио раздал напитки, а дон закурил свою черную витую итальянскую сигарку.

Кросс дал детальный отчет о том, как передал пять миллионов сенатору Уэввену, а затем слово в слово изложил свой разговор с ним.

Последовало долгое молчание. В интерпретации Кросса никто из присутствующих не нуждался. Винсент и Пити весьма озабоченно нахмурились. Теперь, когда Винсент стал владельцем сети ресторанов, он уже не пылал желанием идти на риск. Пити, хотя и остался главой солдат анклава, прежде всего заботился о своей грандиозной строительной компании. На нынешнем жизненном этапе столь ужасная миссия их отнюдь не радовала.

– Этот окаянный сенатор выжил из ума, – вымолвил Винсент.

– А ты уверен, что именно это послание сенатор хотел нам передать? – осведомился дон у Кросса. – Что мы на самом деле должны совершить покушение на главу нашей державы, одного из его сотоварищей по правительству?

– Сенатор же сказал, что они из разных партий, – сухо заметил Джорджио.

– Сенатор ни за что не станет выставлять себя в невыгодном свете, – ответил Кросс дону. – Он всего лишь изложил факты. По-моему, он полагает, что мы будем действовать на их основании.

Тут подал голос Данте, пришедший в неописуемый восторг от этой идеи, от ожидаемой славы, от предвкушения наживы.

– Мы можем загрести весь азартный бизнес, и притом совершенно легально. Дело того стоит. Это величайшая награда.

– А что думаешь ты, мой верный Молот? – ласково осведомился дон, обернувшись к Пиппи.

– Это невозможно осуществить, – с нескрываемым гневом бросил Пиппи, – и не следует этого осуществлять.

– Кузен Пиппи, если это тебе не по зубам, то я справлюсь, – с издевкой встрял Данте.

– Ты мясник, а не стратег, – презрительно поглядел на него Пиппи. – Да тебе не запланировать подобную операцию и за миллион лет. Риск чересчур велик. Подымется чересчур большой хай. А выполнить этот план неизмеримо трудно. Тебе нипочем не ускользнуть.

– Дедушка, – высокомерно заявил Данте, – дай эту работу мне. Она будет выполнена.

– Я ничуть не сомневаюсь в этом, – с уважением ответил дон внуку. – И награда чрезвычайно велика. Но Пиппи прав. Последствия чересчур опасны для нашей Семьи. Человеку свойственно ошибаться, но не следует совершать фатальные ошибки. Даже если мы успешно выполним план и достигнем цели, сие деяние ляжет на нас пятном на веки вечные. Это непомерно большое преступление. Вдобавок это не тот случай, когда наше существование находится под угрозой. Это просто средство осуществления замыслов. Замыслов, для воплощения каковых довольно одного лишь терпения. Мы же тем временем находимся в замечательном положении. Джорджио, ты прочно расположился на Уолл-стрит, Винсент, у тебя есть твои рестораны, Пити, у тебя – строительная компания. Кросс, у тебя есть твой отель, а ты, Пиппи, сможешь уйти от дел, провести остаток дней в мире и покое. Ты же, Данте, внук мой, должен проявлять терпение, когда-нибудь в твои руки перейдет империя азарта, она станет твоим наследием. И когда сие случится, над твоей головой не будет тяготеть ни малейшей тени ужасающего деяния. Так что… пусть себе сенатор отправляется на дно морское.

Все присутствующие явно расслабились, напряжение рассеялось. Всех, кроме Данте, это решение обрадовало. И все поддержали пожелание дона сенатору, чтобы тот утоп, раз осмелился поставить их перед этой опасной дилеммой.

Возмутился один только Данте.

– У тебя кишка не тонка, раз ты обозвал меня мясником, – бросил он Пиппи, – ты кто такой, дерьмовая Флоренс Найтингейл?[154]

Винсент и Пити рассмеялись. Дон неодобрительно покачал головой.

– Еще одно, – изрек дон Клерикуцио. – Думаю, пока что мы должны поддерживать с сенатором все связи. Я не в претензии за то, что он обошелся нам в лишних пять миллионов, но считаю оскорбительной его мысль, что мы можем убить президента нашей страны ради успеха в бизнесе. К тому же какой еще жар он рассчитывает загрести нашими руками? Какая ему личная выгода от вышеозначенного акта? Он жаждет манипулировать нами. Кросс, когда он придет в твой отель, подкопи его векселя. Постарайся, чтобы он провел время на славу, он слишком опасный человек, чтобы враждовать с ним.

Итак, все решено. Поколебавшись, Кросс все-таки поднял вопрос о еще одной щепетильной проблеме. И рассказал о случае с Лиа Вацци и Джимом Лоузи.

– Возможно, в Семью затесался информатор, – подытожил он.

– Это была твоя операция, твоя и проблема, – холодно отозвался Данте.

Но дон решительно тряхнул головой.

– Информатор не может быть только его проблемой. Детектив мог пронюхать что-то случайно и теперь хочет получить премию за прекращение дознания. Джорджио, позаботься об этом.

– Еще пятьдесят штук, – кислым тоном промолвил Джорджио. – Кросс, это твоя сделка. Ты должен заплатить их из денег отеля.

Дон прикурил потухшую сигару.

– Ну, пока мы все здесь, нет ли у нас каких других проблем? Винсент, как поживает твой ресторанный бизнес?

Гранитные черты Винсента смягчились.

– Открываю еще три заведения. Одно в Филли[155], одно в Денвере и еще одно в Нью-Йорке. Высшего класса. Папа, поверишь ли, я беру по шестнадцать долларов за тарелку спагетти! Когда я готовлю их дома, то оцениваю их стоимость в половину «зеленого» за тарелку. Как бы я ни старался, не могу выйти за эту цену. Даже включив в нее стоимость чеснока. А тефтели, – у меня единственные итальянские рестораны высшего класса, подающие тефтели – уж и не знаю почему, но я получаю за них по восемь долларов. Притом за небольшие. Мне они обходятся в двадцать центов.

Он продолжал бы и, дальше, но дон прервал его, повернувшись к Джорджио.

– Джорджио, а как дела на твоей Уолл-стрит?

– То вверх, то вниз, – осторожно отозвался Джорджио, – но комиссионные, которые мы получаем за перепродажу, если достаточно попотеем, ничуть не хуже тех, которые получают уличные перекупщики. Притом мы не рискуем напороться на побои или угодить за решетку. Нам бы следовало выбросить из головы все другие наши дела, кроме, пожалуй, азартных игр.

Дон упивался этими декларациями, успех в легальном бизнесе тешил его.

– Пити, а твой строительный бизнес? Я слыхал, на днях у тебя были какие-то проблемы…

– У меня дел невпроворот, – развел руками Пити. – Все что-нибудь строят, а мы держим в руках магистральные контракты. Все мои солдаты сидят на зарплате и очень недурно зарабатывают. Но неделю назад этот чернорылый заявился на самую большую мою строительную площадку. А с ним сотня негров со всяческими плакатами насчет гражданских прав. Так что я зазвал его в свой кабинет, и тут, как по волшебству, он стал сама любезность. Мне всего лишь понадобилось приставить к работе десять процентов негров и заплатить ему двадцать штук под столом.

Это задело Данте за живое.

– Мы что, позволяем выкручивать себе руки? – хмыкнул он. – Мы, Клерикуцио?

– Я старался думать, как папа, – пояснил Пити. – Почему бы не дать им заработать на жизнь? Вот я и дал чернорылому его двадцать штук и сказал, что приставлю десять процентов негров к работе.

– Ты поступил отлично, – сказал ему дон. – Ты не дал маленькой проблеме перерасти в большую. И кто такие Клерикуцио, чтобы не уплатить свою долю за улучшение жизни других людей и самой цивилизации?

– Я бы предпочел прикончить этого черного сукина сына, – изрек Данте. – А теперь он придет просить новых уступок.

– И мы пойдем на новые уступки, – откликнулся дон. – До тех пор, пока они не выйдут за пределы разумного. – Он повернулся к Пиппи. – А какие проблемы у тебя?

– Никаких. Не считая того, что сейчас Семья почти не проводит операций, и я сижу без работы.

– Это твое счастье. Ты достаточно потрудился на своем веку. Ты избежал многих бед, так что теперь наслаждайся цветом своей мужской зрелости.

Данте вопросов не дожидался.

– Я в той же западне. Да еще я чересчур молод, чтобы уходить на пенсию.

– Играй в гольф, как Bruglione, – сухо обронил дон Клерикуцио, – и не тревожься, жизнь всегда подкидывает работу и проблемы. А пока что храни терпение. Боюсь, твое время придет. И мое тоже.

Глава 14

В утро похорон Элая Марриона Бобби Бентс вопил на Скиппи Дира:

– Это полнейшее умопомешательство, вот в чем беда кинобизнеса! Какого дьявола ты позволил этому случиться? – верещал он, размахивая скрепленной стопкой листов перед носом у Дира. Посмотрев на листы, Дир понял, что это транспортный график съемок фильма в Риме.

– Ага, ну и что же?

– Всем, кто занят в картине, заказаны билеты на рейс до Рима первым классом – съемочной группе, занятым в эпизодических ролях, окаянным статистам, гримерам, стажерам… Исключение только одно. И знаешь, на кого оно распространяется? На бухгалтера «ЛоддСтоуна», которого мы посылаем контролировать затраты. Он летит экономическим классом.

– Ага, и что же? – осведомился Дир.

– А еще в бюджете есть организация школы для детей всех подряд, кто только ни занят в картине, – нарочито гневно вещал Бентс. – В бюджет входит аренда яхты на две недели. Я только что внимательно прочел сценарий. Там двенадцать актеров и актрис, появляющихся в фильме минуты на две-три. Яхта заявлена всего лишь для двухдневной съемки. Теперь объясни мне, как ты все это позволил.

– Разумеется, – осклабился Скиппи Дир. – Наш режиссер – Лоренцо Таллуфо. Он настаивает на том, чтобы его люди путешествовали первым классом. Эпизодические актеры и статисты вписаны в сценарий, потому что они трахали звезд. Яхта снята на две недели, потому что Лоренцо хочет посетить Каннский кинофестиваль.

– Ты же продюсер, потолкуй с Лоренцо.

– Только не я, – возразил Дир. – На счету Лоренцо четыре фильма, принесшие по сто миллионов чистой прибыли, да еще два «Оскара». Да я в задницу его поцелую, когда буду провожать на яхту. Сам с ним и говори.

На это ответа у Бентса не нашлось. Теоретически в иерархии отрасли глава студии занимает наивысшее положение. Продюсер – человек, собирающий все элементы воедино и надзирающий над разработкой бюджета и сценария. Но на самом деле истина заключается в том, что, как только отсняты первые кадры, высшая власть переходит в руки режиссера. Особенно если у него на счету ряд удачных фильмов.

– Я не могу потолковать с Лоренцо, – покачал головой Бентс, – теперь, когда у меня за спиной не стоит Элай, подстраховывающий мои действия. Лоренцо пошлет в задницу, и мы лишимся картины.

– И он будет прав, – заметил Дир. – Какого черта, Лоренцо всегда ворует по пять миллионов на картине. Все они так поступают. А теперь успокойся, чтобы мы могли явиться на похороны.

Но Бентс уже взял в руки другой финансовый отчет.

– Твоей картине был выставлен счет в пятьсот тысяч долларов за китайскую пищу навынос. Никто, даже моя жена, не может потратить полмиллиона долларов на китайскую еду. На французскую – еще куда ни шло. Но китайскую?! Да еще китайскую навынос?!

Скиппи Дир изо всех сил соображал; на сей раз Бобби загнал его в угол.

– Это японский ресторан, а еда – суши. Это самая дорогая еда на свете.

Бентс внезапно успокоился. Насчет суши вечно все жалуются. Глава конкурирующей студии рассказывал ему, как водил японского инвестора в японский ресторан, специализирующийся на суши. «Тысяча "зеленых" на двоих за двадцать дерьмовых рыбьих голов», – сказал он. На Бентса это произвело немалое впечатление.

– Ладно, – сказал Бентс Скиппи Диру, – но тебе надо урезать расходы. Попробуй во время съемок следующей картины взять побольше стажеров из колледжа.

Стажеры работают бесплатно.

Голливудские похороны Элая Марриона – куда более сенсационная новость, чем похороны Суперзвезды. Перед ним преклонялись главы студий, продюсеры и агенты, даже уважали, а порой и любили Суперзвезды, режиссеры и даже сценаристы. А секрет заключался в его обходительности и ошеломительном интеллекте, разрешившем в кинобизнесе множество проблем. Вдобавок он пользовался репутацией человека справедливого – в разумных пределах.

В последние годы он вел аскетический образ жизни, не злоупотреблял властью, не требовал от звездочек сексуальных любезностей. Да еще «ЛоддСтоун» выпустила больше великих картин, чем любая другая студия, а для тех, кто делает настоящие фильмы, нет более ценного качества.

Президент Соединенных Штатов послал главу своей администрации произнести краткую прощальную речь. Франция прислала своего министра культуры, хоть он и был врагом голливудских фильмов. Ватикан послал папского поверенного – молодого кардинала, достаточно миловидного, чтобы получать предложения на эпизодические роли. Как по волшебству появилась японская группа бизнесменов. Высочайшие администраторы кинокорпораций Нидерландов, Германии, Италии и Швеции прибыли, чтобы воздать последние почести Элаю Марриону.

Начали возглашать речи. Сначала мужчина-Суперзвезда, затем женщина-Суперзвезда, затем первоклассный режиссер; даже сценарист Бенни Слай воздал Марриону должное. Затем глава администрации президента. Затем, только для того, чтобы представление не сочли чересчур претенциозным, два величайших кинокомика немного пошутили на предмет могущества Элая Марриона и его деловой хватки. И, наконец, сын Элая Кевин, его дочь Дора и Бобби Бентс.

Кевин Маррион превозносил Элая Марриона, как заботливого отца – не только по отношению к собственным детям, но и ко всем, кто работал в «ЛоддСтоун». Дескать, это был человек, высоко несший факел Искусства Кино. Факел, заверил Кевин скорбящих, по эстафете перешедший из рук в руки преемникам.

Дочь Элая Марриона Дора произнесла самую поэтическую речь, написанную Бенни Слаем. Она была выразительна, одухотворена и поминала добродетели и достижения Элая Марриона с юмористическим уважением.

– Я любила отца больше, чем любого другого человека, – сказала она, – но я рада, что мне никогда не приходилось торговаться с ним. Мне приходилось иметь дело только с Бобби Бентсом, а его я всегда могла обвести вокруг пальца.

Она получила свою долю смеха, и теперь настала очередь Бобби Бентса. В глубине души он отнесся к шутке Доры неодобрительно.

– Я потратил тридцать лет на строительство «ЛоддСтоун» вместе с Элаем Маррионом, – провозгласил он, – он был интеллигентнейшим, добрейшим человеком на свете. Под его руководством мое тридцатилетнее служение было счастливейшим временем моей жизни. И я буду продолжать служение его мечте. Он выказал свою веру в меня, передав студию в мое распоряжение на ближайшие пять лет, и я его не подведу. Я не могу надеяться сравняться с достижениями Элая. Он дарил сны миллиардам людей на всей планете. Он делился своими богатствами и любовью со своей семьей и всеми гражданами Америки. Он действительно был для нас компасом, магнитным камнем-талисманом, притягивающим удачу.

Собравшиеся на панихиду знали, что Бобби Бентс написал эту речь сам, потому что ему нужно было передать важную весть всей киноиндустрии: он будет править студией «ЛоддСтоун» в следующие пять лет и рассчитывает на то, что все будут выказывать ему то же уважение, которое выказывали Элаю Марриону. Бобби Бентс больше не Номер Два, он стал Номером Один.

Через два дня после похорон Бобби призвал Скиппи Дира в студию и предложил ему работу главы производственного отдела «ЛоддСтоун» – работу, которую прежде выполнял сам. Теперь он взвалил на свои плечи работу Марриона в качестве главы совета директоров. Устоять перед искушениями, которые он предложил Диру, было невозможно. Дир получит долю от доходов с каждого фильма, выпущенного студией. Сможет давать зеленый свет любому фильму, укладывающемуся в бюджет не свыше тридцати миллионов долларов. Сможет образовать свою собственную компанию в рамках «ЛоддСтоун» в качестве независимой и самостоятельно назначить главу этой компании.

Скиппи Дир был ошеломлен щедростью этого предложения. Он оценил его как признак ненадежности положения Бентса. Бентс знал, что слаб по части творчества, и рассчитывал, что Дир прикроет его.

Дир принял предложение и назначил главой своей компании Клавдию Де Лену. Не только потому, что она творчески одарена, не только потому, что она на самом деле знает хитрости кинопроизводства, но и потому, что она чересчур честна, чтобы тянуть из-под него. С ней ему не придется постоянно оглядываться через плечо. Вдобавок – а это немалое дело в кинопроизводстве – он всегда наслаждался ее компанией, ее добрым нравом. А их сексуальные взаимоотношения давным-давно остались позади, не мешая взаимоотношениям человеческим.

Скиппи Дир просто сиял, думая о том, какими богатыми они все станут. Ведь Дир крутился в этом бизнесе достаточно давно, чтобы знать, что даже Капитальные Звезды порой под конец жизни влачат полунищенское существование. Дир и без того был уже богат, но считал, что существует десять степеней богатства, а сам он добрался только до первой из них. Определенно, он может прожить в роскоши до конца своих дней, но не может завести собственный самолет, не может завести пять домов и поддерживать их. Не может содержать гарем. Не может позволить себе стать законченным игроком. Не может позволить себе пять разводов. Не может позволить себе содержать сотню слуг. Не может даже позволить себе финансировать собственные картины в течение хотя бы какого-то периода времени. И не может позволить себе дорогую коллекцию произведений живописи, что-нибудь из известных работ Моне или Пикассо, как Элай. Но теперь он когда-нибудь поднимется с первого уровня примерно аж до пятого. Ему придется трудиться не покладая рук, быть очень хитроумным и, самое главное, очень внимательно изучать Бентса.

Бентс изложил свои планы, и Дир изумился их размаху. Очевидно, Бентс твердо решил занять свое место в мире могущества.

Для начала он собирался заключить соглашение с Мело Стюартом о том, чтобы Мело предоставил «ЛоддСтоун» приоритетное право отбора всех Талантов из своего агентства.

– Это я могу уладить, – сообщил Дир. – Я дам ему ясно понять, что открою зеленый свет его любимым проектам.

– Я особенно заинтересован в том, чтобы Афина Аквитана участвовала в нашей следующей картине, – сказал Бобби Бентс.

Ага, подумал Дир, теперь, когда студия оказалась в руках у Бентса, он надеется затащить Афину в постель. Диру пришло в голову, что у него, руководителя производства, тоже появился шансик на это.

– Я велю Клавдии начать работу над проектом для нее прямо сейчас.

– Великолепно, – одобрил Бентс. – Тогда помни, что я всегда знал, чего Элай хотел на самом деле, но не мог осуществить, потому что был слишком мягок. Нам надо избавиться от кинокомпаний Доры и Кевина. Они всегда работали в убыток, а, кроме того, я не хочу делиться с ними.

– Тут тебе надо быть поосторожней, – заметил Дир. – Им принадлежит изрядная часть пакета акций компании.

– Ага, – ухмыльнулся Бентс, – но Элай передал мне власть на пять лет. Так что мальчиком для битья будешь ты. Ты перестанешь давать зеленый свет их проектам. Думаю, через годик-другой они сами выйдут из студии в гневе, виня в этом тебя. Такова методика Элая. При нем всегда все шишки сыпались на меня.

– По-моему, тебе будет нелегко вывести их. Здесь их второй дом, они тут прижились.

– Я постараюсь. Еще одно. В ночь перед смертью Элай согласился дать Эрнесту Вейлу проценты с валовых доходов всех картин, сделанных нами по его дерьмовому роману. Элай дал это обещание, потому что Молли Фландерс и Клавдия терзали его на смертном одре – очень нечистоплотный поступок с их стороны. Я письменно уведомил Молли, что ни юридически, ни морально не обязан выполнять это обещание.

Дир немного поразмыслил над этой проблемой.

– Он ни за что не покончит с собой, но может умереть естественной смертью в ближайшие пять лет. Нам надо как-то подстраховаться на этот случай.

– Нет, – возразил Бентс. – Мы с Элаем проконсультировались с юристами, и те сказали, что доводы Молли в суде рухнут. Я готов поторговаться насчет каких-то денег, но не насчет участия в прибылях. Это просто высасывание нашей крови.

– Ну, и что же Молли ответила?

– Да обычным вздорным адвокатским письмом. Я велел ей отправляться в задницу.

Бентс снял трубку телефона и позвонил своему психоаналитику. Его жена много лет подряд настаивала, чтобы он прошел курс терапии и стал более приятным в общении.

– Я только хотел подтвердить назначенную на четыре часа встречу, – сказал Бентс в трубку. – Да, о вашем сценарии мы поговорим на будущей неделе.

Повесив трубку, он лукаво ухмыльнулся Диру.

Дир знал, что у Бентса назначено свидание с Фалиной Фант в бунгало студии в отеле «Беверли». Так что психоаналитик служил Бобби прикрытием, потому что студия приняла к рассмотрению оригинальный сценарий психоаналитика о психиатре – убийце-маньяке. Весь юмор тут заключался в том, что Дир прочитал сценарий и подумал, что из него получится отличный низкобюджетный фильм, хотя Бентс счел сценарий дерьмовым. Дир сделает кино, а Бентс будет убежден, что Скиппи просто оказывает ему любезность.

Затем Бентс с Диром поболтали о том, почему времяпрепровождение с Фалиной доставляет им такую радость. Оба сошлись в том, что это ребячество для таких важных людей, как они. Вдобавок они сошлись в том, что секс с Фалиной настолько приятен, потому что доставляет массу радости и потому что она не предъявляет никаких прав на них. Конечно, не обошлось без косвенных требований, но она талантлива, и в свое время они дадут ей шанс.

– Меня беспокоит, – заметил Бентс, – что, если она станет более-менее приличной звездой, нашим забавам придет конец.

– Угу, – поддержал Дир. – Так всегда ведут себя Таланты. Впрочем, наплевать, зато тогда она заработает нам кучу денег.

Они вдвоем прошлись по планам производства и выпуска. «Мессалина» будет закончена через два месяца и станет локомотивом рождественского сезона. А продолжение сериала по Вейлу уже печатается и будет выпущено в ближайшие две недели. Эти два фильма принесут «ЛоддСтоун» миллиард долларов при мировом прокате, включая видео. Бентс получит премию в двадцать миллионов долларов, а Дир миллионов пять. Бобби провозгласят гениальным преемником Марриона в первый же год. Его признают администратором Номер Один.

– Жаль, что нам приходится платить Кроссу пятнадцать процентов с валового дохода «Мессалины», – задумчиво проронил Дир. – Почему бы нам просто не вернуть ему деньги с небольшим барышом, а если это придется ему не по вкусу, пускай подает иск. Яснее ясного, что в суд его не тянет!

– А он не связан с мафией? – поинтересовался Бентс.

«Этот субъект – настоящий трус», – подумал Дир. А вслух произнес:

– Я знаю Кросса. Он вовсе не крутой парень. Его сестра Клавдия сказала бы мне, будь он по-настоящему опасен. Кто меня беспокоит, так это Молли Фландерс. Мы обвели вокруг пальца двоих ее клиентов за раз.

– Ладно, – согласился Бобби. – Господи, да мы в самом деле славно поработали! Сэкономили двадцать «лимонов» на Вейле и еще «лимонов» десять на Де Лене. Это покроет наши премиальные. Мы просто герои.

– Ага, – согласился Дир, бросив взгляд на часы. – Без малого четыре. Не пора ли тебе отправляться к Фалине?

В этот миг дверь кабинета Бобби Бентса с грохотом распахнулась, и на пороге выросла Молли Фландерс в боевом костюме – брюки, жакет и белая шелковая блузка. Туфли без каблука. Ее красивое лицо побагровело от гнева. В глазах стояли слезы, отчего она стала прекрасна, как никогда. А в голосе звучали нотки горького злорадства.

– Лады, выродки, – провозгласила она, – Эрнест Вейл мертв. Я получила судебное постановление, запрещающее выпуск вашей новой серии по его книге. Ну, дуболомы, теперь вы готовы сесть за стол и прийти к соглашению?

Эрнест Вейл понимал, что самое трудное для него в осуществлении самоубийства – избежать насильственных методов. Он был чересчур труслив, чтобы прибегнуть к наиболее популярным средствам. Пистолеты внушали ему ужас, ножи и яд – чересчур прямолинейны и не гарантируют успеха. Надышаться газом в духовке или угореть в автомобиле – тоже чересчур ненадежные способы. Вскрывать себе вены – метод слишком кровавый. Нет, ему хотелось умереть смертью приятной – быстрой, верной, да еще не изувечив себя и сохранив благородный вид.

Эрнест гордился рациональностью своего решения, выгодного для всех, кроме студии «ЛоддСтоун». Оно принесет ему финансовую выгоду и вернет ему самоуважение. Он снова станет хозяином собственной жизни; эта мысль вызвала у него смех. Еще одно доказательство его интеллектуального здоровья – он сохранил чувство юмора.

Заплыть далеко в море – чересчур «киношный» ход; броситься под колеса автобуса – чересчур болезненно, да еще и унизительно, будто он какой-то бездомный бродяжка. Пока что его больше всего прельщал один вариант: снотворное, уже вышедшее из моды, – свеча, которую надо всего-навсего сунуть в задний проход. Но опять же это выглядит не очень достойно, да и не внушает особой уверенности.

Отринув все эти средства, Эрнест подыскивал какой-нибудь иной способ, обеспечивающий верную и счастливую смерть. Процесс изысканий так развеселил его, что Эрнест чуть было не отказался от задуманного. Как и написание набросков посмертных писем. Ему хотелось пустить в ход все свое искусство, чтобы в письмах не прозвучали нотки жалости к себе или обвинения в чей-либо адрес. Более всего ему хотелось, чтобы самоубийство выглядело совершенно рациональным поступком, а не трусливым бегством от жизни.

Начал он с послания первой жене, которую считал своей единственной истинной любовью. Очень старался, чтобы первая же фраза прозвучала сугубо объективно и практично.

«Как только получишь это письмо, свяжись с моим адвокатом Молли Фландерс. У нее для тебя важные новости. Благодарю тебя и детей за череду счастливых лет, подаренных мне. Не хочу, чтобы ты думала, будто я решился на подобное тебе в укор. Перед расставанием мы с тобой невыносимо наскучили друг другу. Пожалуйста, не считай, что я так поступил из-за больного рассудка или несчастья. Мой адвокат объяснит тебе, что подоплека моих действий совершенно рациональна. Передай детям, что я их люблю».

Эрнест отодвинул письмо. Его еще придется переписывать и переписывать. Набросал записки второй и третьей женам, показавшиеся холодными даже ему самому, где извещал их, что оставил им небольшие доли своей недвижимости, благодарил за дарованное счастье и заверял, что они ничуть не повинны в его поступке. Пожалуй, сегодня он отнюдь не настроен на лирический лад. Так что написал короткую записку Бобби Бентсу, простое «На-ка, выкуси».

Потом начертал записку Молли Фландерс, гласившую: «Возьми этих ублюдков за жабры». Это немного развеселило его.

Кроссу Де Лене он написал: «Наконец-то я поступил правильно», чувствуя, что Де Лена презирал его за пустозвонство.

Когда же он принялся за письмо к Клавдии, сердце его наконец-то раскрылось. «Ты доставила мне счастливейшие моменты в жизни, а ведь мы даже не любили друг друга. Что ты думаешь по этому поводу? И как получилось, что все, что ты делала в своей жизни, было правильным, а все, что делал я, – ошибочным? До сих пор. Пожалуйста, выбрось из головы все, что я сказал о твоем творчестве. То, как я принижал твою работу, проистекало только из зависти старого романиста, чье ремесло так же устарело, как ремесло кузнеца. И спасибо за то, что сражалась за мои проценты, хотя в конечном итоге проиграла. Я всем сердцем благодарен тебе за эту попытку».

Он сложил в стопку послания, написанные на желтой писчей бумаге. Они ужасны, но он их перепишет, вся хитрость всегда заключается в переписывании. Но составление посланий расшевелило его подсознание. Наконец-то он придумал идеальный способ самоубийства.

Кеннет Кальдон был величайшим дантистом в Голливуде, славой не уступавшим ни одной Суперзвезде в этом тесном мирке. Он знал свое ремесло от и до, а в частной жизни был затейлив и предприимчив. Он отвергал литературные и киношные образы дантистов, изображающие тех типичными буржуа, и делал все возможное, чтобы разрушить это клише.

И его манера одеваться, и его манера поведения были очаровательны, в приемной его шикарного стоматологического кабинета стоял стеллаж с сотней лучших журналов, публикуемых в Америке и Англии. И еще один стеллаж поменьше для журналов на иностранных языках: немецком, итальянском, французском и даже русском.

Стены приемной были увешаны первоклассными образчиками современной живописи, а коридоры при входе в лабиринт лечебных кабинетов украшали портреты величайших лиц в Голливуде – его пациентов – с их автографами.

Он всегда лучился искрометным весельем и отличался легким жеманством, поначалу вводившим в заблуждение касательно его сексуальной ориентации. Он любил женщин, но никоим образом не понимал, как можно к ним привязываться. Он считал секс не более важным занятием, чем хороший обед, чудесное вино или замечательная музыка.

Единственное, во что Кеннет верил, было искусство стоматологии. Вот в нем он был художник, он поспевал за всеми техническими и косметическими новинками. Он отказывался ставить своим клиентам съемные мосты, настаивая на стальных имплантатах, на которые можно навечно установить искусственные зубы. Он читал лекции на симпозиумах дантистов, он был так авторитетен, что однажды его даже вызвали лечить зубы одному из представителей королевской династии Монако.

Никому из пациентов Кеннета Кальдона не приходилось класть зубы на ночь в стакан с водой. Ни один из пациентов ни разу не почувствовал боли в его ультрасовременном зубоврачебном кресле. Он щедро использовал в своей практике медикаменты, особенно «веселящий газ» – смесь закиси азота и кислорода, вдыхаемую пациентом через резиновую маску. Эта смесь чудесным образом ликвидировала всякую боль и погружала пациента в полубессознательное состояние почти так же приятно, как опиум.

Эрнест и Кеннет подружились во время первого визита Эрнеста в Голливуд, почти за двадцать лет до того. Эрнест ощутил невыносимую зубную боль за обедом, который задал ему продюсер, обхаживающий его ради прав на одну из книг. Продюсер позвонил Кеннету в полночь, и Кеннет покинул вечеринку, чтобы отвести Эрнеста в свой кабинет и излечить больной зуб. Затем отвез Эрнеста в отель, велев прийти на прием завтра.

Позднее Эрнест заметил продюсеру, что он, должно быть, держит дантиста на коротком поводке, раз тот позволяет срывать себя из дому среди ночи. На что продюсер сказал, нет, просто у Кеннета Кальдона такой характер. Человек с зубной болью для него словно тонущий – его надо спасать. Вдобавок к этому Кальдон прочитал все книги Эрнеста и обожает его творчество.

Назавтра, придя на прием к Кеннету, Эрнест принялся выражать свою чрезмерную благодарность. Кеннет прервал его излияния, подняв ладонь:

– Я все еще в долгу перед вами за удовольствие, доставленное мне вашими книгами. А теперь позвольте мне поведать вам о стальных имплантатах. – И прочел длинную лекцию, основным тезисом которой было то, что никогда не рано позаботиться о полости собственного рта. Что Эрнест скоро потеряет еще кое-какие зубы, а стальные имплантаты спасут его от необходимости класть зубы на ночь в стакан с водой.

– Я поразмыслю об этом, – сказал Эрнест.

– Нет, – отрезал Кеннет, – я не могу лечить пациента, не согласного с моими методами работы.

– Хорошо, что вы не романист, – рассмеялся Эрнест. – Ну, тогда будь по-вашему.

Они стали друзьями. Всякий раз, приезжая в Голливуд, Вейл приглашал Кеннета на обед, а порой специально ездил в Лос-Анджелес только для того, чтобы нюхнуть «веселящего газа». Кеннет очень разумно рассуждал о книгах Эрнеста, зная литературу почти так же хорошо, как стоматологию.

Эрнест обожал «веселящий газ». Он ни разу не почувствовал боли, а некоторые лучшие его идеи пришли к нему в полубессознательном состоянии, вызванном этой смесью. За следующие несколько лет их с Кеннетом связала дружба настолько крепкая, что в результате Эрнест обзавелся новым комплектом зубов с корнями из стали, каковой отправится вместе с ним в могилу. Но прежде всего интерес к Кеннету у Эрнеста проявлялся, как к типажу для романа. Эрнест всегда считал, что в характере каждого человека есть какое-то ошеломительное извращение. Кеннет открыл ему свое, и оно оказалось сексуальным, но не в обычном порнографическом стиле.

Они всегда немного болтали перед лечением, прежде чем Эрнесту давали «веселящий газ». Кеннет упомянул, что его основная подружка, «серьезная дама», вдобавок занимается сексом со своим псом – огромной немецкой овчаркой.

Эрнест, только начавший погружаться в транс, навеянный «веселящим газом», снял резиновую маску и без задней мысли поинтересовался:

– Ты дрючишь женщину, трахающуюся со своим псом? И тебя это не беспокоит? – Он имел в виду медицинские и психологические осложнения.

Кеннет не уловил, что он подразумевал.

– А с чего бы мне беспокоиться? Собака мне не конкурент.

Поначалу Эрнест подумал, что тот шутит. Но потом понял, что Кеннет абсолютно серьезен, так что снова надел маску и погрузился в грезы, навеянные закисью азота и кислорода. Его подстегнутый рассудок, как обычно, произвел полный анализ характера стоматолога.

Кеннет оказался человеком, напрочь лишенным представления, что любовь – возвышенное упражнение духа. Удовольствие было для него превыше всего, так же как его умение убивать боль. Ублажаемая плоть должна находиться под контролем.

В тот же вечер они вместе отобедали, и Кеннет более-менее подтвердил анализ Эрнеста.

– Секс лучше, чем «веселящий газ», – заявил Кеннет. – Но также, как с закисью азота, в него надо подмешивать хотя бы тридцать процентов кислорода. – Он бросил на Эрнеста лукавый взгляд. – Эрнест, тебе очень нравится «веселящий газ», я же вижу. Я даю тебе максимум – семьдесят процентов, и ты прекрасно его переносишь.

– Это опасно? – поинтересовался Эрнест.

– Вообще-то нет. Разве что ты пробудешь в маске пару дней, да и то, даже тогда неопасно. Конечно, чистая закись азота убьет тебя за время от пятнадцати до тридцати минут. Правду говоря, примерно раз в месяц я устраиваю в офисе небольшой полночный прием, на который приглашается только избранное «красивое» общество. Сплошь мои пациенты. Сплошь здоровые. Закись азота заводит их. Ты никогда не испытывал вожделение под газом?

– Когда одна из твоих медсестер проходит мимо, – рассмеялся Эрнест, – мне хочется схватить ее за попку.

– Я уверен, что она простила бы тебя, – с кривой улыбкой отозвался Кеннет. – Почему бы тебе не зайти ко мне в офис завтра в полночь? Это и вправду ужасно весело. – Увидев ошарашенный взгляд Эрнеста, он добавил: – Закись азота не кокаин. Кокаин делает женщин беспомощными, а закись азота просто снимает у них все запреты. Это все равно что отправиться на коктейль. Тебя ни к чему не обязывают.

«А собаки допускаются?» – злорадно подумал Эрнест. И сказал, что заглянет, найдя утешение в мысли, что только произведет исследование для романа.

Он не получил от вечеринки ни малейшего удовольствия. И даже толком не участвовал в ней. Правду говоря, закись азота пробуждала в нем скорее духовное начало, нежели сексуальное, будто некий священный напиток, предназначенный только для поклонения милосердному Богу. Копуляция гостей была столь животной, что Эрнест впервые понял небрежное отношение Кеннета к своей серьезной подружке и ее немецкой овчарке. Это действо было настолько лишено всего человеческого, что казалось просто скучным. Сам Кеннет в оргии не участвовал, потому что был слишком занят манипуляциями с вентилями аппарата.

Теперь, годы спустя, Эрнест понял, что нашел способ самоубийства. Это будет подобно безболезненной стоматологии. Он не станет страдать, не будет изувечен, не будет бояться. Он воспарит из этого мира в иной на облаке блаженных видений. Как говорится, умрет счастливым.

Осталось только разрешить проблему, как пробраться в кабинет Кеннета среди ночи и как разобраться в рукоятках управления… Для разведки он пришел на прием к Кеннету. Пока тот разглядывал его рентгенограммы, Эрнест сообщил, что в новом романе героем будет дантист, и попросил показать, как надо манипулировать вентилями аппарата «веселящего газа».

Будучи прирожденным педагогом, Кеннет показал работу аппарата, подключенного к баллонам с закисью азота и кислородом, подчеркнув безопасные пропорции и прочитав подробнейшую лекцию на эту тему.

– Но не опасно ли это? – осведомился Эрнест. – Что, если ты будешь под хмельком и напортачишь? Ты можешь прикончить меня.

– Нет, тут предусмотрена автоматическая регулировка, не позволяющая снизить уровень кислорода ниже тридцати процентов, – пояснил Кеннет.

Немного поколебавшись, Эрнест напустил на себя смущенный вид.

– Знаешь, мне очень понравилась та вечеринка много лет назад. Теперь я завел красивую подружку, которая малость смущается. Мне нужна небольшая помощь… Не дашь ли ты мне ключ от кабинета, чтобы я смог привести ее сюда как-нибудь ночью? Закись азота послужит для нее необходимым толчком.

Кеннет внимательно разглядывал рентгенограммы.

– Твой рот в потрясающем виде. Я воистину великий стоматолог.

– Так как насчет ключа? – напомнил Эрнест.

– И вправду красивая девушка? Скажи мне, когда именно, и я приду, чтобы поманипулировать аппаратом.

– Нет-нет, – возразил Эрнест, – она по-настоящему правильная девушка, она не согласится даже на газ, если ты будешь здесь. – Он выдержал паузу. – Она по-настоящему старомодна.

– Хватит пороть вздор. – Кеннет поглядел Эрнесту прямо в глаза. – Минуточку, – и вышел из лечебного кабинета.

Вернувшись, он держал в руке ключ.

– Отнеси это в мастерскую, чтобы сделали дубликат. Постарайся, чтобы тебя узнали. Затем возвращайся и верни мне ключ.

– Я вовсе не имел в виду прямо сейчас, – удивился Эрнест.

Убрав рентгенограммы, Кеннет обернулся к Эрнесту. Чуть ли не впервые за долгие годы знакомства жизнерадостность покинула его лицо.

– Когда легавые тебя найдут, – проговорил Кеннет, – покойным в моем кресле, я не хочу, чтобы на меня пала хоть малейшая тень. Я не хочу ставить под удар свой профессиональный статус, равно как и напарываться на то, чтобы пациенты разбежались от меня. Фараоны найдут дубликат и проследят его путь до мастерской. Они разгадают трюкачество с твоей стороны. Как я подозреваю, ты оставишь записку?

Эрнест был изумлен и пристыжен. Он вовсе не собирался причинить вред Кеннету. Кеннет глядел на него с усмешкой и упреком во взоре не без примеси печали. Взяв у него ключ, Эрнест в редком наплыве чувств горячо обнял Кеннета.

– Значит, ты понимаешь. Я делаю это совершенно в здравом рассудке.

– Еще бы мне не понять. Я часто подумывал об этом и сам, на случай, если состарюсь или дела пойдут скверно. – Радостно улыбнувшись, он заявил: – Смерть – не конкуренция.

Оба рассмеялись.

– Ты и в самом деле знаешь почему? – спросил Эрнест.

– Об этом в Голливуде известно всем и каждому. Скиппи Дир был на вечеринке, и кто-то спросил его, в самом ли деле он собирается снимать картину. Он сказал: «Я не оставлю старания, пока пекло не заледенеет или пока Эрнест Вейл не наложит на себя руки».

– И ты не думаешь, что я чокнутый? – не унимался Эрнест. – Сделать это ради денег, которые я не смогу потратить…

– Почему бы и нет? Это куда умнее, чем кончать с собой из-за любви. Но механизм не настолько прост. Тебе придется отключить вот этот стенной шланг, подающий кислород, что отключит регулятор, и ты сможешь ввести в смесь более семидесяти процентов. Проделай это ночью в пятницу, когда уборщицы удалятся, чтобы тебя не обнаружили до понедельника. Всегда есть шанс, что тебя откачают. Конечно, если ты воспользуешься чистой закисью азота, ты отправишься на тот свет за тридцать минут. – Он снова улыбнулся не без грусти. – И все мои труды над твоими зубами пойдут прахом. Какая жалость.

Два дня спустя, в субботу утром, Эрнест проснулся очень рано в своем номере отеля «Беверли-Хиллз». Солнце только-только встало. Приняв душ, он побрился и надел футболку и удобные джинсы. Поверх футболки – бежевый полотняный пиджак. По комнате были разбросаны одежда и газеты, но наводить в ней порядок не имело смысла.

Приемная Кеннета находилась в получасе ходьбы, и Эрнест вышел из отеля с чувством невыразимой свободы. Никто не разгуливает по Лос-Анджелесу пешком. Он был голоден, но боялся съесть хотя бы что-нибудь, потому что это могло бы вызвать у него рвоту в опьянении закисью азота.

Кабинет находился на пятнадцатом этаже шестнадцатиэтажного здания. В фойе Вейлу встретился один-единственный гражданский охранник, а в лифте и вовсе никого. Повернув ключ в замке кабинета стоматологии, Эрнест вошел, запер за собой дверь и сунул ключ в карман пиджака. В комнатах царил призрачный покой, в окошке регистратуры сверкали блики рассвета, а компьютер дежурной сестры был зловеще темен и безмолвен.

Эрнест открыл дверь, ведущую в лечебные кабинеты. По пути вдоль коридора его приветствовали портреты Суперзвезд. Коридор вел в шесть лечебных кабинетов, по три двери с каждой стороны. В конце коридора располагался рабочий кабинет Кеннета и конференц-зал, в котором Эрнест болтал с ним множество раз. К кабинету Кеннета примыкал его собственный лечебный кабинет со специальным гидравлическим зубоврачебным креслом, где Кеннет лечил пациентов высшего разряда.

Это кресло было сверхшикарным – с очень толстой обивкой и очень мягкой кожей. Рядом с креслом стоял столик на колесиках с дыхательной маской. На пульте со шлангами, прикрепленными к скрытым баллонам кислорода и закиси азота, оба вентиля были повернуты на ноль.

Эрнест выставил вентили так, чтобы получить смесь кислорода и закиси азота пятьдесят на пятьдесят. Затем сел в кресло и наложил маску на лицо. Расслабился. В конце концов, на сей раз Кеннет не будет втыкать нож в его десны. Все боли и страдания покинули тело Эрнеста, его мысленный взор охватил целый мир. Он чувствовал себя чудесно, мысль о смерти казалась просто нелепой. В его мозгу зароились идеи будущих романов, откровения о множестве знакомых людей – все до единого лишенные злорадства, вот за что он обожал закись азота. Дьявол, он забыл переписать свои посмертные записки; Эрнест вдруг понял, что, вопреки всем его добрым намерениям и великолепному языку, послания по сути своей оскорбительны. Он оказался в огромном воздушном шаре, возносящемся над знакомым миром. Думал об Элае Маррионе, уже отправившемся навстречу своей участи, добившемся великого могущества, перед которым преклонялся за его ум и безжалостность в употреблении этого могущества. И все же, когда лучшая книга Эрнеста вышла из печати и была куплена для кино – та самая, что принесла ему Пулитцеровскую премию, Элай пришел на вечеринку с коктейлем, заданную Эрнесту его издателями.

– Вы чудесный писатель, – протянув руку, сказал Элай. Его приход на вечеринку стал сенсацией, породившей голливудские сплетни. И великий Элай Маррион выказал Эрнесту свой последний и абсолютный знак уважения – дал ему проценты. И неважно, что Бентс отобрал их после смерти Марриона.

Да и Бентс не злодей. Его неустанная гонка за прибылью – качество, нажитое из-за непрерывного вращения в этом особом мирке. Если говорить правду, Скиппи Дир куда хуже, потому что Дир, при его интеллигентности, обаянии и первобытной энергии, предающий близких людей чисто инстинктивно, куда более смертоносен.

И еще одно откровение пришло к Эрнесту. Почему он вечно пробивался в Голливуд и кино, глядевшие на него свысока? Из-за зависти. Кино стало самым почитаемым видом искусства, да и сам он обожал фильмы – во всяком случае, хорошие. Но еще больше он завидовал взаимоотношениям, возникающим при производстве кино. Актеры, съемочная группа, режиссер, Суперзвезды и даже «пиджаки», эти невежественные администраторы, держатся друг за дружку, как патриархальное семейство, во всяком случае, до окончания съемок. Потом дарят друг другу подарки, целуются, обнимаются и клянутся в любви до гроба. Какое это, должно быть, чудесное ощущение! Эрнесту припомнилось, как во время написания первого сценария с Клавдией он тешил себя надеждой, что будет принят в эту семью.

Но разве такое возможно при его характере и злорадном остроумии, его постоянном осмеянии всего и вся? Но в сладостном опьянении закисью азота он не мог судить строго даже себя самого. Он имел такое право, он написал великие книги (Эрнест был диковинкой среди романистов, потому что на самом деле обожал свои книги) и заслужил более уважительное отношение.

Блаженно упоенный всепрощающей закисью азота, Эрнест решил, что вообще-то не хочет умирать. Деньги не настолько важны, Бентс пойдет на попятную, или Клавдия с Молли найдут какой-нибудь выход.

Затем ему вспомнились все его унижения. Ни одна из жен не любила его по-настоящему. Он будто побирался, никогда не получая наслаждения и от платной любви. К его книгам относились с уважением, но до преклонения, делающего писателя богатым, ни разу не доходило. Некоторые критики поносили его, а Эрнест принимал это с хорошим лицом. В конце концов, с какой стати сердиться на критиков, они всего лишь отрабатывают свой хлеб. Но их реплики ранили его в самое сердце. И все друзья до единого, хотя порой и наслаждались его компанией, его остроумием и честностью, никогда не были особенно близки с ним, даже Кеннет. Если Клавдия обожает его от всей души, то Молли Фландерс и Кеннет просто испытывают к нему жалость.

Протянув руку, Эрнест выключил «веселящий газ». Ему потребовалась всего пара минут, чтобы голова прояснилась, после чего он перешел в кабинет Кеннета.

Депрессия вернулась. Откинувшись на спинку комфортабельного кресла-шезлонга Кеннета, Эрнест наблюдал, как над Беверли-Хиллз восходит солнце. Его душил такой гнев на студию, надувшую его в очередной раз, что Эрнест уже не мог наслаждаться ничем. Ненавидел рассвет нового дня; по ночам очень рано принимал снотворное и старался спать как можно дольше… Надо же, подвергнуться унижению со стороны подобных людей – людей, которых он всегда презирал. Теперь он не в состоянии даже читать, хотя раньше это удовольствие никогда не подводило его. И, конечно, больше не может писать. Элегантная проза, столь часто превозносившаяся до небес, стала фальшивой, дутой, претенциозной. Он больше не упивался процессом творчества.

Уже довольно давно он каждое утро пробуждался, страшась надвигающегося дня, чувствуя себя настолько разбитым, что не находил сил даже для бритья и душа. Да вдобавок он разорился. Заработал миллионы и пустил их прахом, растратив на азартные игры, женщин и алкоголь. Или просто отдал. Деньги никогда не играли для него важной роли – до сей поры.

А последние два месяца он не мог отослать детям и женам алименты. В отличие от большинства мужчин, отсылая эти чеки, Эрнест радовался. За пять лет он не опубликовал ни одной новой книги, а его характер стал менее приятным даже для него самого. Он всегда сетовал на судьбу. Он был как больной зуб в челюсти общества. И этот образ угнетал его. Что за скверный, мелодраматический эпитет для писателя его таланта! Эрнеста захлестнула волна меланхолии, совершенно лишив воли.

Вскочив из шезлонга, он прошел в лечебный кабинет. Кеннет рассказал, что надо делать. Эрнест вытащил шланг с двумя муфтами – одна для кислорода, другая для закиси азота. Потом подключил только одну. Закись азота. Сел в зубоврачебное кресло, протянул руку и повернул вентиль. В этот миг ему пришло в голову, что должен же быть какой-то способ получить хотя бы десять процентов кислорода в смеси, чтобы смерть была не так уж неотвратима. Но тут же взял маску и наложил ее на лицо.

Чистая закись азота хлынула в его организм, и Эрнест пережил момент экстаза, смывший все боли и радости. Ударившая в мозг струя закиси азота вышибла его из черепа. Уже стоя на пороге небытия, Эрнест пережил последний момент чистейшего удовольствия и в этот миг поверил, что Бог и рай существуют.

Молли Фландерс налетела на Бобби Бентса и Скиппи Дира, как коршун; будь Элай Маррион еще жив, она вела бы себя более осмотрительно.

– У вас вот-вот выйдет новое продолжение сериала по книге Эрнеста. Мое постановление не допустит этого. Теперь права принадлежат наследникам Эрнеста. Разумеется, не исключено, что вам удастся добиться отмены постановления и выпустить фильм, но тогда я подам иск. Если я выиграю, эта картина будет принадлежать Эрнесту, а вместе с ней и почти вся прибыль от нее. И уж наверняка мы сможем помешать вам выпустить новые серии, использующие героев этой книги. Что ж, мы можем обойтись и без этого, и без многолетней тяжбы. Вы платите пять миллионов задатка и десять процентов валового дохода с каждой картины. А еще я хочу правдивый и заверенный отчет о доходах от продажи видеокассет.

Дир ужаснулся, Бентс впал в ярость. Эрнест Вейл, писатель, получит просто чудовищный процент, столько не получает никто, кроме Суперзвезд, а это дьявольски возмутительно.

Бентс тут же вызвал Мело Стюарта и главного юрисконсульта студии. Не прошло и получаса, как оба прибыли в конференц-зал «ЛоддСтоун». Мело требовался на этой встрече потому, что поставлял актеров для сериалов и зарабатывал комиссионные на Капитальной Звезде, режиссере и переписчике Бенни Слае. В этой ситуации ему потребуется уступить часть процентов.

– Мы изучили ситуацию, – сказал главный юрисконсульт, – когда мистер Вейл начал угрожать студии впервые.

– Вы называете самоубийство угрозой студии?! – гневно перебила Молли Фландерс.

– И шантажом, – вкрадчиво поведал главный юрисконсульт. – Теперь мы полностью рассмотрели правовую сторону данной ситуации, являющейся весьма хитроумной, но даже сейчас я рекомендую студии оспорить ваши требования в суде, ибо шансы выиграть дело весьма велики. В данном конкретном случае права не переходят к наследникам.

– А какие у вас гарантии? – спросила Молли у юрисконсульта. – Вы гарантируете девяностопятипроцентную уверенность?

– Нет. В юриспруденции не может быть такой определенности.

Ответ привел Молли в восторг. Выиграв это дело, она получит такой гонорар, что сможет уйти на покой. Встав, она бросила:

– Видала я вас всех в гробу, встретимся в суде.

Окаменевшие от ужаса Бентс и Дир не могли даже слова молвить. Бентс всем сердцем желал, чтобы Элай Маррион был все еще жив.

Ситуацию спас Мело Стюарт, подскочивший и задержавший Молли, с дружеской мольбой обняв ее за плечи.

– Ну-ну, что ты, мы всего лишь торгуемся. Веди себя цивилизованно. – И повел Молли обратно к ее стулу, заметив, что глаза у нее блестят от слез. – Мы можем прийти к соглашению, я готов уступить кое-какие проценты со своей стороны.

– Ты хочешь пойти на риск лишиться всего? – негромко поинтересовалась Молли у Бентса. – Может твой юрисконсульт гарантировать, что вы выиграете? Конечно, не может. Ты кто, окаянный бизнесмен или какой-то ополоумевший от азарта игрок? Ради спасения дерьмовых двадцати-сорока «лимонов» ты хочешь поставить под удар миллиард?

Они пришли к соглашению. Душеприказчики Эрнеста получат четыре миллиона задатка и восемь процентов дохода с картины, которая вот-вот выйдет. И будут получать по два миллиона и по десять процентов от валового дохода с каждой из последующих серий. Три бывших жены Эрнеста и его дети обогатятся.

– Если вы считаете, что я вела себя слишком жестко, – на прощание уколола их Молли, – подождите, пока Кросс Де Лена узнает, как вы кинули его.

Молли упивалась победой. Ей вспомнилось, как однажды вечером она привезла Эрнеста с вечеринки к себе домой. Она была весьма на подпитии и чувствовала себя ужасно одиноко, а Эрнест был остроумен и интеллигентен, и она подумала, что ночь с ним может быть забавной. Затем, когда они приехали к ней домой, протрезвевшая во время езды Молли привела его в свою спальню и в отчаянии огляделась. Эрнест оказался ужасно тщедушным, явно стеснялся секса, да и красотой не блистал. В этот момент его остроумие как рукой сняло.

Но Молли была чересчур честным человеком, чтобы отшить его в такой критический момент. Так что она снова напилась допьяна, и они улеглись в постель. И в самом деле, в темноте все прошло не так уж скверно. Эрнест насладился близостью настолько всерьез, что польщенная Молли принесла ему завтрак в постель.

– Спасибо тебе, – лукаво улыбнулся он. – И еще раз спасибо.

Тут до нее дошло, что, Эрнест понял ее вчерашние колебания и благодарит не только за завтрак, но и за ее сексуальную благотворительность. Молли всегда сожалела, что она такая скверная актриса, впрочем, какого черта ей быть актрисой, она ведь адвокат. И теперь она разыграла ради Эрнеста Вейла акт наемной любви.

Дотторе Дэвид Редфеллоу получил вызов дона Клерикуцио во время важной встречи в Риме, где давал консультацию премьер-министру Италии по поводу новых банковских правил, налагающих суровые штрафные санкции на коррумпированных банковских работников, и, естественно, рекомендовал отвергнуть их. Но тут же свернул дебаты и вылетел в Америку.

За двадцать пять лет изгнания в Италии Дэвид Редфеллоу весьма преуспел и изменился настолько, что раньше не мог вообразить такого даже в самых смелых мечтах. Для начала дон Клерикуцио помог ему купить в Риме небольшой банк. На состояние, заработанное торговлей наркотиками и размещенное в швейцарских банках, Дэвид купил еще ряд банков и телевизионных станций. Но все это лишь благодаря друзьям дона Клерикуцио в Италии, наставлявшим его и помогавшим построить империю, содействовавшим в дополнение к веренице банков приобретению магазинов, газет и телестанций.

Но Дэвид Редфеллоу радовался и тому, чего добился сам. Полностью преобразил собственный характер. Получил итальянское гражданство, итальянскую жену, итальянских детей и традиционную итальянскую любовницу, а также почетное звание доктора (стоимостью два миллиона) от итальянского университета. Одевался в костюмы от Армани, еженедельно проводил час у своего парикмахера, приобрел круг подлипал в своей кофейне (которую купил для себя) и вступил на политическую арену в качестве советника правящего кабинета и премьер-министра. И все же раз в год он совершал паломничество в Квог, стремясь всячески угождать и выполнять любые желания своего наставника дона Клерикуцио. Так что этот экстренный вызов встревожил его.

Сразу по прибытии в особняк в Квоге его встретили обедом. Роз-Мари превзошла себя, потому что Редфеллоу всегда восхищался римскими ресторанами. Выразить свое уважение к нему собрался весь клан Клерикуцио: сам дон; его сыновья – Джорджио, Пити и Винсент; его внук Данте; а также Пиппи и Кросс Де Лены.

То было чествование героя. Дэвид Редфеллоу – вытуренный из колледжа наркоцарек, стиляга с серьгой в ухе, гиена, терзающая жертвы секса, – преобразился в столп общества. Они гордились им. Более того, дон Клерикуцио считал, что пребывает в долгу у Редфеллоу. Потому что Редфеллоу преподнес ему серьезный урок морали.

В молодости дон Клерикуцио страдал от странных приступов сентиментальности. Он верил, что в вопросах наркотиков блюстители закона, как правило, неподкупны. В 1960 году, только-только начиная сбывать наркотики, Дэвид Редфеллоу был двадцатилетним студентом колледжа. Этим делом он занялся не ради прибыли, а просто для того, чтобы у него с друзьями всегда имелся постоянный и недорогой источник зелья. Любительских пустячков – всего лишь кокаина и марихуаны. Но за год его предприятие так разрослось, что он вместе с однокашниками стал владельцем небольшого самолета, доставлявшего товар через мексиканские и южноамериканские границы. Совершенно естественно, вскоре они вошли в конфликт с законом, и как раз тогда-то Дэвид впервые продемонстрировал свою гениальность. Товарищество из шести человек зарабатывало огромные деньги, и Дэвид Редфеллоу затеял столь массированный подкуп, что вскоре у него на зарплате сидел целый рой шерифов, окружных прокуроров, судей и сотни полицейских вдоль всего Восточного побережья. Он всегда утверждал, что это совершенно просто. Надо лишь узнать годовую зарплату должностного лица и предложить ему в пять раз больше этой цифры.

Но затем на сцену вышел картель колумбийцев, куда более диких, чем дичайшие киношные индейцы из вестернов. Не ограничиваясь скальпами, колумбийцы брали в качестве трофеев целые головы. Четверо из партнеров Редфеллоу отправились на тот свет, а сам Редфеллоу связался с Семьей Клерикуцио и попросил у нее защиты, предложив пятьдесят процентов прибыли. Пити Клерикуцио и команда солдат из анклава стали его телохранителями, и это положение сохранялось до тех пор, пока в 1965 году дон не сослал Редфеллоу в Италию. Наркобизнес стал слишком опасным.

Теперь, собравшись вместе за обедом, все воздавали дону хвалы за мудрое решение, принятое много лет назад. Данте и Кросс услышали историю Редфеллоу впервые. Будучи хорошим рассказчиком, Редфеллоу превозносил Пити до небес.

– Какой боец! Если бы не он, я бы не добрался живым до Сицилии. – Он повернулся к Данте и Кроссу. – Это было в тот день, когда вас обоих крестили. Помню, вы оба даже не поморщились, когда едва не утонули в святой воде. У меня и в мыслях не было, что когда-нибудь вы повзрослеете настолько, что мы будем делать дела вместе.

– Ты не будешь иметь с ними никаких дел, – сухо возразил дон Клерикуцио, – ты будешь иметь дела только со мной и Джорджио. Если тебе понадобится помощь, можешь обратиться к Пиппи Де Лене. Я решил продолжить с делом, о котором говорил тебе. Джорджио растолкует тебе почему.

Джорджио изложил Дэвиду последние новости о том, что Элай Маррион мертв, а студия перешла к Бобби Бентсу, и что тот отобрал все проценты, которые задолжал Кроссу по «Мессалине», просто вернув ему деньги с небольшим барышом.

– Очень умный человек! – восхитился Редфеллоу. – Знает, что в суд вы не пойдете, и просто-напросто отнимает у вас деньги. Отличный бизнес.

Данте, прихлебывавший кофе, поглядел на Редфеллоу с неодобрением. Сидевшая с ним рядом Роз-Мари положила ладонь сыну на руку.

– Вы считаете, что это забавно? – поинтересовался Данте у Редфеллоу. Тот мгновение разглядывал его, потом напустил на себя очень серьезный вид.

– Только потому, что знаю, в данном случае быть таким умным, как он, неразумно.

Наблюдавшего за ними дона эта пикировка позабавила. Во всяком случае, он был настроен на фривольный лад, что случалось редко, и его сыновья всегда сразу распознавали и очень ценили подобные моменты.

– Ну, внучек, – спросил дон, – а как бы решил эту проблему ты?

– Послал бы его на дно морское, – заявил Данте. И дон улыбнулся ему.

– А ты, Кроччифисио? Как ты разобрался бы в этой ситуации?

– Просто принял бы все как есть, – промолвил Кросс. – Но впредь буду умнее. Я позволил себя обхитрить, потому что не верил, что у них хватит пороху.

– Пити и Винсент? – осведомился дон. Но те отказались отвечать, понимая, какую игру он затеял.

– Закрывать глаза на это нельзя, – растолковал дон Кроссу. – Тебя по всему миру ославят, как дурака, и не будут выказывать тебе ни малейшего уважения.

Кросс воспринял слова дона совершенно всерьез.

– В доме Элая Марриона по-прежнему полным-полно картин, они тянут миллионов на двадцать-тридцать. Мы можем похитить их и вернуть за выкуп.

– Нет, – возразил дон. – Этим ты выставишь себя напоказ, обнаружишь свою власть, и как бы деликатно ни было обстряпано дельце, оно может навлечь беду. Слишком сложно. Дэвид, а что сделал бы ты?

Дэвид задумчиво полыхал сигарой. И сказал:

– Купил бы студию. Поступил бы цивилизованно и по-деловому. С нашими банками и вещательными компаниями – купил бы «ЛоддСтоун».

– «ЛоддСтоун» – старейшая и богатейшая киностудия в мире, – недоверчиво заметил Кросс. – Даже если вы в состоянии наскрести десять миллиардов, вам ее не продадут. Это просто невозможно.

– Дэвид, старичок, – шутовским тоном подкинул Пити, – ты можешь наложить лапу на десять миллиардов? И это человек, которому я спас жизнь? Человек, который сказал, что никогда не сумеет отплатить мне по достоинству?

– Ты просто не понимаешь, как работают большие деньги, – отмахнулся Редфеллоу. – Это как взбитые сливки – берешь немножко, а потом взбиваешь их в пышную пену при помощи кредитов, займов и акций. Деньги – не проблема.

– Проблема в том, как убрать с дороги Бентса, – подсказал Кросс. – Он управляет студией и, несмотря на все свои недостатки, лоялен памяти Марриона. Он никогда не согласится продать студию.

– Я к нему наведаюсь и расцелую его, – вымолвил Пити.

Теперь дон пришел к решению.

– Выполняй свой план, – сказал он Редфеллоу. – Осуществи его, но с предельной осторожностью. Пиппи и Кроччифисио в твоем распоряжении.

– Еще одно, – подсказал Дэвиду Джорджио. – По условиям завещания Элая Марриона в ближайшие пять лет студия находится в распоряжении Бобби Бентса. Но у сына и дочери Марриона больше акций в компании, чем у Бентса. Бентса нельзя уволить, но, если студия будет продана, новые владельцы могут от него откупиться. Так что эту проблему тебе придется решить.

– Все как в старые времена, – Дэвид Редфеллоу с улыбкой пыхнул сигарой. – Дон Клерикуцио, единственная помощь, которая мне нужна, – это ваша. Некоторые банки в Италии могут весьма неохотно отнестись к ставке ва-банк в подобном предприятии. Не забывайте, нам придется заплатить большой барыш сверх реальной стоимости студии.

– Не тревожься, – откликнулся дон. – У меня масса денег в этих банках.

Пиппи Де Лена наблюдал за происходящем не без опаски. Его тревожила открытость этого собрания. По принятой процедуре на нем должны были присутствовать только дон, Джорджио и Дэвид Редфеллоу. Приказы Пиппи и Кроссу помогать Редфеллоу могли быть отданы отдельно. Но почему же их допустили до этих секретов? И даже более важно, почему в этот круг были введены Данте, Пити и Винсент? Все это отнюдь не похоже на знакомого ему дона Клерикуцио, всегда державшего свои планы в строжайшем секрете.

Винсент и Роз-Мари помогли дону подняться по лестнице в спальню. Он упорно отказывался от того, чтобы тут установили кресло-лифт на рельсах.

Как только они скрылись из виду, Данте обернулся к Джорджио и с яростью вопросил:

– А кому достанется студия, когда она перейдет в наши руки? Кроссу?

– Студия будет принадлежать мне, – холодно отрезал Дэвид Редфеллоу. – Я буду заправлять ею. Ваш дедушка будет иметь свою долю студии. Это будет задокументировано.

Джорджио согласился.

– Данте, – рассмеялся Кросс, – ни ты, ни я не можем заправлять киностудией. Мы недостаточно безжалостны.

Пиппи внимательно разглядывал оставшихся. Он всегда чуял опасность издали. Потому-то и прожил так долго. Но в эту ситуацию он вникнуть не мог. Может быть, дон просто стареет.

Пити отвез Редфеллоу обратно в аэропорт Кеннеди, где его дожидался частный самолет. Кросс и Пиппи вылетели чартерными рейсами из Вегаса. Дон Клерикуцио строго-настрого запретил, чтобы «Занаду» или любое из принадлежавших Семье предприятий владело самолетами.

Кросс довел прокатную машину до аэропорта. Во время поездки Пиппи сказал ему:

– Я собираюсь провести какое-то время в Нью-Йорке, так что, когда прибудем в аэропорт, машину возьму я.

Кросс видел, что отец встревожен.

– Я плохо себя показал во время встречи?

– Ты показал себя на уровне, – ответил Пиппи. – Но дон прав. Нельзя никому позволять дважды провести тебя за нос.

Когда они прибыли в Кеннеди, Кросс вышел из машины, а Пиппи перебрался за руль. Они обменялись рукопожатием сквозь открытое окно. В этот момент Пиппи поглядел снизу вверх на красивое лицо сына, и чувство любви захлестнуло его. Попытавшись улыбнуться, он ласково потрепал Кросса по щеке и проронил:

– Будь осторожен.

– В чем? – спросил Кросс, пристально вглядываясь своими темными глазами в отцовские.

– Во всем. – И тут, напугав Кросса, Пиппи добавил: – Быть может, мне следовало отпустить тебя вместе с твоей матерью, но я был чересчур эгоистичен. Мне было нужно, чтобы ты был рядом.

Провожая взглядом отъезжающую машину отца, Кросс впервые в жизни осознал, как сильно отец беспокоится за него, как сильно его любит.

Глава 15

Едва ли не к собственному своему огорчению, Пиппи Де Лена решил жениться – не столько ради любви, сколько ради уюта. Правда, у него есть Кросс, есть закадычные дружки в отеле «Занаду», у него есть семья Клерикуцио и обширная родня. Правда, у него три любовницы и отличный, здоровый аппетит; он до сих пор наслаждался игрой в гольф и мог дать сопернику фору; и все еще любил танцевать. Но, как любил говаривать дон, последний танец он спляшет в гробу.

И вот, в возрасте под шестьдесят, при крепком здоровье и сангвиническом темпераменте, богатого, почти ушедшего от дел Пиппи потянуло к оседлой жизни, а то и новому выводку детей. Почему бы и нет? Эта идея привлекала его все больше и больше. Как ни странно, он жаждал снова стать отцом. Будет забавно воспитывать дочь, он любил Клавдию, когда она была ребенком, хотя больше с ней не общался. Она была такой озорницей, такой хитрой и такой прямолинейной в одно и то же время и сумела пробиться в свет, став преуспевающей киносценаристкой. Кто знает, может быть, когда-нибудь ему удастся снова поладить с ней. В упрямстве она способна поспорить с отцом, так что Пиппи не мог не понять ее и не восхититься тем, как отстаивает она свои убеждения.

Кросс потерял ставку, сделанную в кинобизнесе, но так или иначе его будущее обеспечено. «Занаду» по-прежнему у него, а дон поможет ему оправиться после риска, предпринятого в новой сфере деятельности. Кросс был хорошим парнем, но он все еще молод, а молодежь должна идти на риск. Уж так устроена жизнь.

Покинув Кросса в аэропорту, Пиппи поехал в Нью-Йорк, чтобы провести пару дней со своей любовницей с Восточного побережья – миловидной брюнеткой, секретаршей юриста, наделенной грубоватым нью-йоркским остроумием, и прекрасной танцоркой. Правда, язык у нее как бритва, она обожает сорить деньгами и была бы дорогостоящей женой, но она слишком стара – за сорок пять. Да вдобавок чересчур независима – великолепное качество для любовницы, но не для такой жены, какая нужна Пиппи.

Он приятно провел с ней выходные, хотя и потратил половину воскресенья на чтение «Таймса». Они ели в лучших ресторанах, ходили танцевать в ночные клубы и чудесно занимались любовью в ее апартаментах. Но Пиппи жаждал чего-то более безмятежного.

Он вылетел в Чикаго. Тамошняя его любовница являла собой сексуальный эквивалент этого задиристого города. Пьет чуточку сверх меры, задает чересчур роскошные вечеринки, имеет легкую руку и очень забавна. Но притом чуточку ленива, чуточку неряшлива, а Пиппи хотел, чтобы в доме было чисто. Опять же, она чересчур стара, чтобы заводить с нею семью, не меньше сорока, по ее словам. А впрочем, черт с ним, с возрастом. Стоит ли заводить шашни с по-настоящему молодой невестой? Пробыв два дня в Чикаго, Пиппи вычеркнул из своего списка и эту претендентку.

С обеими возникает проблема поселения их в Вегасе. Обе горожанки из больших городов, а Вегас на самом деле – захолустный ковбойский городишко, где роль дойных коров взяли на себя казино. А Пиппи ни в коем случае не способен жить нигде, кроме Вегаса, потому что ночи там не существует. Электрическое сияние неона изгоняет все жупелы, город по ночам сверкает, будто розоватый бриллиант в пустыне, а после рассвета жаркое, солнце напрочь выжигает всех призраков, ускользнувших от неона.

Основную ставку Пиппи делал на свою любовницу из Лос-Анджелеса; его радовало, что он столь удачно разместил любовниц территориально. Не может быть никаких случайных стычек, никакой душевной борьбы при выборе между ними. Они служили определенной цели и ничем не могли помешать никаким кратковременным любовным интрижкам. В самом деле, оглядываясь вспять, Пиппи остался доволен тем, как прожил свою жизнь. Рискованно, но осмотрительно, отважно, но не безрассудно, лояльно по отношению к Семье и получая от нее достойное вознаграждение. Его единственной ошибкой была женитьба на такой женщине, как Налин, но, если вдуматься, какая еще женщина могла подарить ему больше счастья за одиннадцать лет? И какой мужчина мог похвастаться тем, что совершил за всю свою жизнь одну-единственную ошибку? Как всегда любил приговаривать дон, вполне допустимо делать ошибки в жизни до тех пор, пока не допустишь одну фатальную.

Пиппи решил отправиться прямиком в Лос-Анджелес, не останавливаясь в Вегасе. Позвонил Мишель, чтобы известить ее, что уже находится в пути, и отверг ее предложение встретить его в аэропорту.

– Просто будь готова принять меня, когда я приеду, – велел он. – Я по тебе скучал. Я должен сказать тебе нечто важное.

Мишель достаточно молода – тридцать два года – и куда более нежна, более самоотверженна, не так давит на нервы, как две остальные; может быть, потому, что родилась и выросла в Калифорнии. Хороша она и в постели; не то, чтобы другие были плохи, ведь для Пиппи это качество всегда было решающим. Но Мишель лишена острых углов, она не будет доставлять неприятностей. Она чуточку не в своем уме, верит во всяческий вздор новой эры насчет энергетических каналов и способности общаться с духами, твердит о своих прошлых жизнях, но может быть и забавной. Как многие калифорнийские красавицы, она мечтала стать актрисой, но жизнь выбила из нее эту дурь. Теперь она с головой ушла в йогу, заботу о физическом здоровье, бег трусцой и хождение в спортзал. Кроме того, она всегда отпускала Пиппи комплименты по поводу его кармы. Ибо, конечно же, ни одна из этих женщин даже не догадывается об истинном роде его занятий. Для них он просто-напросто администратор ассоциации отелей в Вегасе.

Да, с Мишель он сможет поселиться в Вегасе, можно будет оставить за собой квартиру в Лос-Анджелесе, и, как только станет скучно, достаточно будет совершить сорокапятиминутный перелет в Лос-Анджелес на пару недель. Может быть, стоит купить Мишель киоск сувениров в «Занаду», чтобы занять ее чем-нибудь. Пожалуй, эта идея и в самом деле может принести плоды. Но что, если Мишель откажет?

Тут из глубины памяти Пиппи всплыла картина: Налин читает еще маленьким детям сказку «Три медведя». Он точь-в-точь как та девочка из сказки. Нью-йоркская женщина чересчур тверда, чикагская женщина чересчур мягка, а лос-анджелесская женщина в самый раз. Эта мысль доставила ему удовольствие. Конечно, в реальной жизни ничего не бывает «в самый раз».

Сойдя в Лос-Анджелесе с самолета, Пиппи вдохнул ароматный воздух Калифорнии, не уловив в нем даже намека на гарь и чад больших городов. Взяв в прокат автомобиль, первым делом заехал на Родео-драйв, потому что любил привозить своим женщинам гостинцы и наслаждался прогулками по улице с шикарными магазинами, вместившими в себе все сокровища мира. Купил в магазине Гуччи затейливые наручные часики, у Фенди – сумочку, хотя и посчитал ее уродливой; косынку от Гермеса и какие-то духи в флаконе, напоминавшем дорогую скульптурку. Когда же покупал коробку дорогого дамского белья, то уже пребывал в таком добром расположении духа, что в шутку сказал продавщице, молодой блондинке, будто берет его для себя. Бросив на него лишь один взгляд, девушка проронила:

– Разумеется…

Обеднев на три тысячи долларов, он вернулся в машину и повел ее к Санта-Монике, бросив покупки на пассажирское сиденье – гостинцы, набитые в кричаще-яркий пакет для покупок от Гуччи. В Брентвуде остановился на любимом Брентвудском рынке. Он всегда обожал закусочные, обрамляющие площадь, усеянную столиками для пикника, где можно подкрепиться едой и прохладительными напитками. В самолете кормили ужасно, и Пиппи остался голоден. У Мишель же холодильник всегда пуст, потому что она вечно сидит на диете.

В одной закусочной он купил двух жареных цыплят, дюжину поджаренных на углях свиных ребрышек и четыре хот-дога с полным комплектом приправ. В другой закусочной приобрел свежеиспеченный пшеничный и ржаной хлеб. У открытой стойки купил огромный стакан кока-колы и подсел к одному из столиков, чтобы напоследок еще немного побыть в одиночестве. Съел два хот-дога, половину одного жареного цыпленка, немного картофеля фри. Ни разу в жизни он не ел ничего настолько вкусного. Он сидел, омытый золотыми лучами предзакатного калифорнийского солнца, а нежный, ароматный ветерок овевал ему лицо. Пиппи ужасно не хотелось уезжать, но Мишель ждет его. Примет ванну, надушится, будет чуть-чуть под хмельком и потащит его в постель, едва он переступит порог, не дав даже почистить зубы. А предложение он сделает еще до близости.

Пластиковый продуктовый пакет, выданный ему в закусочной, был украшен текстом, излагающим какую-то притчу о еде, – интеллектуальный продуктовый пакет, как и причитается интеллигентной клиентуре рынка. Укладывая его в машину, Пиппи прочел только начальную строку: «Фрукты – древнейший из продуктов, потребляемых человеком. Еще в саду эдемском…» Господи, мысленно вздохнул Пиппи.

Приехав в Санта-Монику, он остановился перед кондоминиумом Мишель, приткнувшимся в ряду двухэтажных единообразных бунгало в испанском стиле. Выбираясь из машины, Пиппи рефлекторно взял обе сумки в левую руку, оставив правую свободной. Чисто по привычке просмотрел улицу вверх и вниз. Очаровательная улица, у обочин ни машины, испанская архитектура обеспечивает просторные подъездные дорожки и чуточку религиозную умиротворенность. Тротуары скрыты цветами и травой, а пышная листва деревьев образует сплошную кровлю, заслоняющую пешехода от жаркого калифорнийского солнца.

Теперь Пиппи оставалось пройти вдоль длинной аллеи между двух шеренг деревянного штакетника, покрашенного в зеленый цвет и увитого розами. Апартаменты Мишель находились в глубине старой, реликтовой части Санта-Моники, по сей день сохранившей буколическую невинность. Аромат древности окружал даже деревянные здания, отделенные одно от другого плавательными бассейнами, украшенными белыми скамейками.

Откуда-то издалека, из-за деревьев в противоположном конце аллеи, доносилось урчание работающего на холостом ходу автомобильного двигателя. Это насторожило Пиппи, он всегда пребывал настороже. И в тот же миг ему на глаза попался человек, встающий ему навстречу с одной из скамеек. Пиппи был так удивлен, что сказал:

– Какого дьявола ты здесь делаешь?

Но человек не протянул к нему руку для пожатия, и в тот же миг Пиппи все стало ясно. Он понял, что должно вот-вот произойти. Его мозг обрабатывал так много информации, что Пиппи оказался не в состоянии реагировать. Увидел появление пистолета, очень маленького и невзрачного, увидел желваки на окаменевшем от напряжения лице убийцы. И впервые в жизни постиг смысл выражения, которое было написано на лицах людей, собственноручно отправленных им на тот свет, понял их безмерное изумление тому, что жизнь окончена. И осознал, что наконец должен заплатить по счетам за прожитую жизнь. У него даже промелькнула мысль, что убийца плохой стратег, что подходить к делу надо было вовсе не так.

Он постарался сделать все, что мог, зная, что снисхождения ему не будет. Бросил пакеты с покупками и ринулся вперед, одновременно хватаясь за пистолет. Убийца метнулся навстречу, и Пиппи торжествующе вцепился в него. Шесть пуль подняли его тело в воздух и швырнули на толстое покрывало цветов у подножия зеленой изгороди. Он ощутил их свежий аромат. Поднял глаза на стоящего над ним человека и процедил:

– Проклятый Сантадио.

Затем последняя пуля сокрушила его череп. Пиппи Де Лены не стало.

Глава 16

Рано утром, в день уготованной Пиппи Де Лене смерти, Кросс захватил Афину из ее дома в Малибу, и они вместе поехали в Сан-Диего, чтобы навестить Бетани.

Медсестры уже приготовили Бетани, одев ее для прогулки. Кросс увидел в ней смутное отражение ее матери и обратил внимание, что девочка не по годам высока. Глаза ее и лицо по-прежнему оставались пустыми, а конечности чересчур расхлябанными. Ее черты казались немного неопределенными, будто размытыми, словно кусок побывавшего в употреблении мыла. На ней по-прежнему был красный клеенчатый фартук, защищавший ее одежду от красок во время занятий живописью. В тот день она с самого утра рисовала на стене. Бетани никоим образом не отреагировала на их появление, а от объятий и поцелуев матери уклонялась, отворачивая лицо.

Не обращая на это внимания, Афина обняла дочь еще крепче.

Они затеяли пикник у озера в лесочке неподалеку. Афина собрала корзинку с провизией.

Во время короткой поездки, пока Афина вела машину, Бетани сидела между ними. Афина часто откидывала волосы Бетани со лба и гладила ее по щеке, а та безотрывно смотрела прямо перед собой.

Кросс думал о том, как в конце дня он с Афиной вернется в Малибу и будет заниматься с ней любовью. Воображал ее обнаженное тело в постели и себя, стоящего над ней.

И вдруг Бетани заговорила, обращаясь к нему. До сей поры она ни разу не признавала его существования. Поглядев на него невыразительными зелеными глазами, она вымолвила:

– Ты кто?

Ответила Афина, и голос ее был безупречен, будто Бетани задала самый естественный на свете вопрос.

– Его зовут Кросс, он мой лучший друг.

Бетани, словно не услышав ответа, снова замкнулась в своей скорлупе.

Афина остановила машину в нескольких ярдах от сверкающего озера, приютившегося в лесу, – крохотный голубой драгоценный камень на обширном зеленом полотне. Кросс взял корзинку с едой, Афина расстелила на траве красную скатерть и разложила хрустящие зеленые салфетки, вилки и ложки. Вышитые на скатерти музыкальные инструменты привлекли внимание Бетани. Затем Афина разложила груду разнообразных сандвичей, расставила стеклянные миски с картофельным салатом и нарезанными фруктами. Потом тарелку пирожных, истекающих кремом. И тарелочку с жареной курицей. Готовила все это она с безупречным мастерством официанта, потому что Бетани любила поесть.

Вернувшись к машине, Кросс достал из багажника коробку содовой воды и принес ее к столу. В корзинке были стаканы, и Кросс налил всем воды. Афина протянула свой стакан Бетани, но та отстранила ее руку, наблюдая за Кроссом.

Кросс посмотрел девочке прямо в глаза. Лицо ребенка хранило совершеннейшую неподвижность, словно маска, но глаза ее теперь ожили. Она словно застряла в некой тайной пещере, где сгорает на медленном огне, но не может позвать на помощь, потому что обожженная кожа не перенесла бы даже легчайшего прикосновения.

Пока они ели, Афина приняла на себя роль бесчувственной болтушки, пытаясь рассмешить Бетани. Кросс изумлялся тому, насколько мастерски она держалась, тараторя без умолку, подчеркнуто занудно и однообразно, словно аутистическое поведение ее ребенка – совершенно естественная вещь, относясь к Бетани, как к подружке-сплетнице, хотя девочка ни разу не отозвалась ни звуком. Афина импровизировала вдохновенный монолог, чтобы смягчить собственную боль.

Наконец настало время десерта. Развернув одно из пирожных с кремом, Афина протянула его Бетани, но та отвергла его. Тогда Афина предложила еще одно пирожное Кроссу, однако и тот покачал головой. Он начал сильно нервничать, потому что было совершенно очевидно, что Бетани сердится на мать, хотя и поглотила невероятное количество пищи. Афина тоже явно почувствовала это.

Афина ела пирожное, с энтузиазмом восклицая о том, какое оно вкусное. Развернула еще два и положила их перед Бетани. Вообще-то девочка любила сладости. Бетани взяла пирожные со скатерти и положила их на траву. Через пару минут они покрылись насекомыми. Тогда Бетани подняла оба пирожных и сунула одно в рот. Второе протянула Кроссу. Без малейших колебаний Кросс последовал ее примеру. По небу и деснам распространилось щекочущее, покалывающее ощущение. Он быстро отхлебнул немного содовой, чтобы прополоскать рот. Бетани поглядела на Афину.

Та напустила на себя сосредоточенный вид, словно актриса, собирающаяся сыграть трудную сцену, потом рассмеялась удивительно заразительным смехом и хлопнула в ладоши.

– Я же говорила тебе, что они вкусные!

Развернула еще одно пирожное, но Бетани отвергла его, и Кросс тоже. Бросив пирожное на траву, Афина взяла свою салфетку и утерла Бетани рот, а потом точно так же поступила с Кроссом. Казалось, она наслаждается происходящим.

По пути обратно в госпиталь Афина обращалась к Кроссу с такими же интонациями, какие пускала в ход с Бетани, будто и он тоже аутист. Внимательно понаблюдав за ней, Бетани повернулась, чтобы рассмотреть Кросса.

Когда они высаживали ребенка в больнице, Бетани на мгновение взяла Кросса за руку.

– Ты красивый, – сказала она. Но когда Кросс попытался поцеловать ее на прощание, девочка лишь отвернулась и побежала прочь.

По дороге обратно в Малибу Афина возбужденно проговорила:

– Она отреагировала на тебя, это очень добрый знак.

– Потому что я красивый, – сухо отозвался Кросс.

– Нет, потому что ты можешь есть насекомых. Я не менее красива, чем ты, а меня она ненавидит… – Афина радостно улыбнулась, и, как всегда, у Кросса от ее красоты закружилась голова, а в душе всколыхнулась тревога.

– Она думает, что ты такой же, как она, – промолвила Афина. – Она думает, что ты аутист.

Восхищенный этой идеей, Кросс рассмеялся.

– Может, она и права. Может, тебе следует отправить меня в больницу вместе с нею.

– Нет, – улыбнулась Афина. – Тогда я не смогу получить доступ к твоему телу, когда захочу. Кроме того, я собираюсь забрать ее оттуда, когда окончу «Мессалину».

Они подкатили к дому Афины в Малибу, и Кросс вышел вместе с ней. Они планировали, что он переночует здесь. К этому времени он уже научился понимать Афину: чем больше она встревожена, тем жизнерадостней себя ведет.

– Если ты расстроена, я могу вернуться в Вегас, – предложил он.

Теперь Афина опечалилась. Кросс гадал, какой он любит ее больше – когда она естественно-жизнерадостна, когда строга и сурова или когда грустит. Ее лицо менялось с невероятным волшебством, заставлявшим его всякий раз ловить себя на том, что разделяет ее чувства.

– У тебя был ужасный день, и ты должен получить свое вознаграждение, – ласково проговорила Афина. В ее голосе не было ни малейшей издевки, но Кросс понял, что издевка заключается в ее красоте, Афина знает, что колдовство красоты – фальшь.

– День был вовсе и не ужасный, – возразил Кросс, ни капельки не покривив душой. Радость, которую он чувствовал в этот день, когда все трое уединились у озера в лесу, напомнила Кроссу его собственное детство.

– Ты съел муравьев вместе с пирожным… – печально проронила Афина.

– Они были не такие уж невкусные. Может ли Бетани поправиться?

– Не знаю, но собираюсь выяснять, пока не узнаю наверняка. Мне предстоят долгие выходные, когда не надо будет сниматься в «Мессалине». Я собираюсь полететь с Бетани во Францию. В Париже есть великий доктор, и я хочу сдать ее для очередного обследования.

– А если он скажет, что надежды нет? – поинтересовался Кросс.

– Быть может, я ему не поверю. Это не важно. Я люблю ее. Я буду о ней заботиться.

– Во веки вечные?

– Да! – Афина хлопнула в ладоши, и ее зеленые глаза засияли. – А пока что давай немного позабавимся. Давай позаботимся о себе. Поднимемся наверх, примем душ и запрыгнем в постельку. Будем долгими часами страстно заниматься любовью. Потом я приготовлю для нас полночный ужин.

Кроссу показалось, что он снова стал ребенком, просыпающимся утром и знающим, что впереди день удовольствий: приготовленный матерью завтрак, игры с друзьями, поездки на охоту с отцом, а потом ужин в семейном кругу – Клавдия, Налин и Пиппи. После этого игра в карты. Чувство совершеннейшей невинности. Ему предстояли любовные утехи с Афиной в сумерках, любование с балкона солнцем, исчезающим в Тихом океане, небеса, раскрашенные в дивные алые и розовые тона, прикосновение ее теплой ладони и шелковой кожи. Ее прекрасное лицо и губы, которые можно целовать. Кросс улыбнулся и повел ее вверх по лестнице.

В спальне звонил телефон, и Афина бегом опередила Кросса, чтобы снять трубку. Потом прикрыла микрофон ладонью и напуганным голосом сообщила:

– Это тебя. Мужчина по имени Джорджио. – Кроссу еще ни разу не звонили к ней домой.

«Какая-то беда», – подумал Кросс и сделал то, на что считал себя неспособным: тряхнул головой.

– Его здесь нет… – сказала Афина в микрофон. – Да, я попрошу его позвонить вам, когда придет. – Повесив трубку, она спросила: – Кто такой Джорджио?

– Родственник, – ответил Кросс. Он был ошеломлен собственным поступком и мотивами, толкнувшими его на такое: просто он не хотел отказаться от ночи с Афиной. Прискорбное преступление. Затем принялся ломать голову, откуда Джорджио узнал, что Кросс здесь, и чего Джорджио хотел. «Наверно, что-нибудь важное, – подумал он, – но все равно дело может обождать и до утра». Больше всего на свете он жаждал часов близости с Афиной.

То был момент, которого они ждали весь день, всю неделю; сбросив одежду, они вместе приняли душ. Кросс, не удержавшись, обнял ее. Их тела все еще покрывал пот после пикника. Потом Афина стряхнула его руки и повела под струи воды.

Они вытерли друг друга большими розовыми полотенцами и, завернувшись в них, постояли на балконе, наблюдая, как солнце мало-помалу скрывается за горизонтом. Потом зашли в дом и легли в постель.

Во время близости с Афиной Кроссу казалось, что все клеточки его мозга и тела улетели куда-то прочь, и он погрузился в какой-то горячечный сон; стал призраком, чье туманное естество наполнено экстазом, призраком, проникающим в ее плоть. Он забыл обо всякой осторожности, о всех резонах, даже не следил за ее лицом, чтобы выяснить, не притворяется ли она, вправду ли она его любит. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем они уснули в объятиях друг у друга. Проснувшись, они все еще обнимали друг друга при свете луны, казавшемся ярче солнечного.

– А тебе вправду нравится Бетани? – поцеловав Кросса, спросила Афина.

– Да. Она – часть тебя.

– Как ты думаешь, она может поправиться? Ты думаешь, я сумею помочь ей поправиться?

В этот момент Кроссу показалось, что он готов отдать жизнь, чтобы помочь девочке. Ощутил стремление принести себя в жертву ради женщины, которую любит; чувство, изведанное многими мужчинами, но до сей поры казавшееся Кроссу совершенно чуждым.

– Мы оба можем попытаться ей помочь, – промолвил он.

– Нет, – возразила Афина, – я должна сделать это сама.

Они снова погрузились в сон, а когда телефон зазвонил вновь, воздух был напоен туманом зарождающегося рассвета. Афина сняла трубку, послушала и сказала Кроссу:

– Это охранник у ворот. Говорит, четверо мужчин в машине хотят въехать и повидаться с тобой.

В душе Кросса всколыхнулся страх. Взяв трубку, он велел охраннику:

– Дайте одного из них к телефону.

И услышал голос Винсента:

– Кросс, со мной Пити. У нас очень скверные новости.

– Ладно, дайте охранника, – попросил Кросс, затем распорядился: – Пропустите их.

Он напрочь позабыл о звонке Джорджио. «Вот что творит с нами любовь, – с презрением подумал он. – Я не проживу и года, если буду продолжать в том же духе».

Быстро натянув одежду, он сбежал вниз по лестнице. Машина как раз подъезжала к дому, и солнце, только-только выглянувшее, озарило землю первыми робкими лучами.

Винсент и Пити выбрались с заднего сиденья длинного лимузина. Кросс видел водителя и еще одного мужчину впереди. Пити и Винсент зашагали по длинной садовой дорожке к двери, и Кросс открыл им.

Внезапно позади него появилась Афина, одетая в слаксы и пуловер, под которыми больше ничего не было. Пити и Винсент воззрились на нее. Еще ни разу Афина не выглядела более прекрасной. Она проводила всех в кухню и принялась готовить кофе. Кросс представил пришедших как своих кузенов.

– Как вы сюда добрались? – поинтересовался Кросс. – Вчера ночью вы были в Нью-Йорке.

– Джорджио арендовал нам самолет, – сообщил Пити.

Занимаясь приготовлением кофе, Афина разглядывала пришедших. Ни один из них не выказывал ни тени эмоций. Они выглядели братьями – оба крупные мужчины, но Винсент серовато-бледный, как гранит, а более худощавое лицо Пити покрыто бронзовым загаром – то ли обветрено, то ли от выпивки.

– Так каковы же скверные новости? – спросил Кросс, ожидая услышать, что умер дон, что Роз-Мари рехнулась окончательно или Данте совершил нечто ужасное, поставившее под удар всю Семью.

– Нам надо поговорить с тобой наедине, – как всегда лаконично, произнес Винсент.

Афина налила им кофе.

– Я сказала тебе все свои скверные новости, – заявила она Кроссу. – И должна услышать твои.

– Я просто уезжаю вместе с ними, – отозвался Кросс.

– Не будь так по-дурацки снисходителен, – отрезала Афина. – Только попробуй уехать!

Тут Винсент и Пити потеряли невозмутимость. Гранитное лицо Винсента зарделось от смущения, а Пити поглядел на Афину с вопросительной усмешкой, словно ее надо опасаться. Увидев это, Кросс рассмеялся и проговорил:

– Ладно, выкладывайте.

– Это связано с твоим отцом, – попытался смягчить удар Пити.

– Какой-то разнузданный черномазый грабитель застрелил Пиппи, – грубо вклинился Винсент. – Он мертв. Ниггер тоже. Фараон по фамилии Лоузи пристрелил того при попытке к бегству. Ты нужен в Лос-Анджелесе для опознания тела и заполнения документов. Старик хочет, чтобы его похоронили в Квоге.

У Кросса перехватило дыхание. Он на мгновение затрепетал, будто листок на каком-то темном ветру, потом ощутил, как Афина сжала его запястье обеими руками.

– Когда? – спросил Кросс.

– Вчера вечером около восьми, – ответил Пити. – Джорджио звонил тебе.

«Пока я тут занимался любовью, – подумал Кросс, – мой отец лежал в морге». Он ощутил сверхъестественное презрение к себе за мгновение слабости, ошеломительный стыд.

– Мне надо ехать, – промолвил он Афине. Поглядев на его потрясенное лицо, она поняла, что еще ни разу не видела его таким. И проронила:

– Искренне сожалею. Позвони мне.

Усаживаясь на заднее сиденье лимузина, Кросс выслушал выражения соболезнования от находящихся в машине мужчин. Он узнал в них солдат из анклава в Бронксе. Когда машина выезжала из ворот Колонии Малибу на Тихоокеанское прибрежное шоссе, Кросс обратил внимание на ее неповоротливость. Машина, в которой они ехали, оказалась бронеавтомобилем.

Пять дней спустя в Квоге состоялись похороны Пиппи Де Лены. В имении дона имелось собственное частное кладбище, а в особняке – семейная часовня. Пиппи похоронили рядом с Сильвио – знак уважения со стороны дона.

Присутствовал только клан Клерикуцио и наиболее ценные солдаты из анклава. По просьбе Кросса из охотничьей хижины в Сьерра-Неваде приехал Лиа Вацци. Роз-Мари отсутствовала. Весть о смерти Пиппи повергла ее в очередной припадок, и ее увезли в психиатрическую лечебницу.

Но Клавдия Де Лена на похоронах была. Она прилетела, чтобы утешить Кросса и попрощаться с отцом, чувствуя себя обязанной воздать ему последний долг, хотя при жизни Пиппи была не способна на такое. Она хотела предъявить свои права на него, чтобы продемонстрировать Клерикуцио, что Пиппи ее отец ничуть не в меньшей степени, чем член Семьи.

Газон перед особняком Клерикуцио был украшен огромным, с бильярдный стол, венком из живых цветов. Там же стояли буфетные столы, а официанты и бармен у импровизированной стойки обслуживали гостей. День был посвящен исключительно скорби, никакие дела Семьи не обсуждались.

Клавдия горькими слезами оплакивала годы, вынужденно прожитые без отца, но Кросс принимал соболезнования со спокойным достоинством, не выказывая ни малейшего признака скорби.

На следующий вечер он сидел на балконе своего номера в отеле «Занаду», наблюдая за буйством красок озаренного неоном Стрипа. Даже сюда до него доносились звуки музыки, гул толпы игроков, роящихся на Стрипе в поисках счастливого казино. Но все-таки было достаточно тихо, чтобы он мог проанализировать случившееся за последний месяц. И поразмыслить о смерти отца.

Кросс ни на миг не поверил, что Пиппи Де Лена был пристрелен заурядным уличным грабителем. Просто-напросто невозможно, чтобы подобная участь постигла Квалифицированного Специалиста.

Он мысленно пересмотрел все факты, которые ему открыли. Отец застрелен черным грабителем по имени Хью Марлоу. Грабителю было двадцать три года, на него было заведено дело за сбыт наркотиков. Марлоу был застрелен во время бегства с места преступления детективом Джимом Лоузи, следившим за Марлоу в связи с делом о наркотиках. У Марлоу в руках был пистолет, который он нацелил на Лоузи, и тот застрелил его, аккуратно всадив пулю прямо в переносицу. Осмотрев место преступления, Лоузи обнаружил Пиппи Де Лену и тотчас же позвонил Данте Клерикуцио. Даже до того, как известил полицию. Почему же он так поступил, хоть он и состоит на содержании у Семьи? Какая грандиозная ирония: Пиппи Де Лена, предельно Квалифицированный Специалист, состоявший Молотом Клерикуцио Номер Один более тридцати лет, убит ополоумевшим грабителем-наркоманом.

Но тогда почему же дон послал за Кроссом Винсента и Пити на бронеавтомобиле и приставил к нему телохранителей на время похорон? К чему дон принял столь чрезмерные предосторожности? Во время погребения Кросс спросил об этом дона напрямую. Но тот лишь сказал, что разумнее быть наготове, пока все факты не прояснятся. Что он провел полное дознание, и все факты кажутся подлинными. Жалкий воришка совершил ошибку, и разыгралась глупая трагедия, но, с другой стороны, заметил дон, большинство трагедий глупы.

В скорби дона не могло быть ни малейших сомнений. Он всегда относился к Пиппи, как к родному сыну, даже отдавал ему некоторое предпочтение.

– Ты займешь в Семье место отца, – сказал он Кроссу.

Но теперь, сидя на балконе с видом на Вегас, Кросс ломал голову над стержневым вопросом. Дон никогда не верил в совпадения, и все же это дело прямо-таки пестрит совпадениями. Детектив Джим Лоузи находится на содержании Семьи, и из всех тысяч детективов и полицейских Лос-Анджелеса на убийство наткнулся именно он. Каковы шансы подобного происшествия? Но на время забудем об этом. Куда важнее другое: дону Доменико Клерикуцио прекрасно известно, что уличный грабитель не смог бы даже близко подойти к Пиппи Де Лене. И какой же грабитель выпустит шесть пуль, перед тем как обратиться в бегство? Дон ни за что не поверил бы в подобное.

Итак, встает вопрос: не решили ли Клерикуцио, что их величайший солдат представляет для них опасность? С какой же стати? Может быть, они усомнились в его лояльности и преданности, а также в собственной любви к нему? Нет, они невинны, и наиболее ярким свидетельством в их пользу служит то, что сам Кросс до сих пор жив. Дон ни за что не допустил бы такого, если бы приказал убить Пиппи. Но Кросс понимал, что он и сам в опасности.

Кросс подумал об отце. Он искренне любил отца, и Пиппи больно ранило, что Клавдия отказывалась говорить с ним, пока он был жив. И все же она приехала на похороны. Почему? Быть может, она наконец-то вспомнила, как хорошо он относился к ним обоим, прежде чем семья распалась?

Он подумал о том ужасном дне, когда решился уйти с отцом, потому что понял, какой отец на самом деле, понял, что он может на самом деле убить Налин, если она заберет обоих детей. Но он сделал шаг вперед и взял отца за руку, не из-за любви к нему, а из-за страха, промелькнувшего в глазах Клавдии.

Кросс всегда считал отца своим защитником против мира, в котором они живут, всегда считал отца неуязвимым. Дарителем смерти, а не получателем ее. Теперь Кросс должен сам беречь себя от врагов, быть может, даже от Клерикуцио. В конце концов, он богат, ему принадлежит часть «Занаду» стоимостью в полмиллиарда, и смерть его окупится.

Это заставило его задуматься над жизнью, которую он ведет. Ради чего? Чтобы состариться, как отец, пускаясь на рискованные авантюры, а затем напороться на пулю? Правда, Пиппи наслаждался жизнью, властью, деньгами, но теперь Кроссу эта жизнь показалась пустой. Его отец никогда не знал счастья любви к женщине, подобной Афине.

Ему всего двадцать шесть лет; он может начать новую жизнь. Он подумал об Афине и о том, что завтра впервые увидит, как его любимая работает, понаблюдает за ее «жизнью понарошку» и познакомится со всеми масками, которые она может надеть. Как бы Пиппи полюбил ее, он любил всех красивых женщин. Но тут Кроссу в голову пришла мысль о жене Вирджинио Баллаццо. Пиппи обожал ее, ел за ее столом, обнимал ее, танцевал с ней, играл в боччи с ее мужем, а затем запланировал убийство обоих.

Кросс со вздохом встал и вернулся в номер. Занимался рассвет, и лучи солнца пригасили неоновое зарево, повисшее над Стрипом, будто грандиозный театральный занавес. Взглянув вниз, Кросс увидел флаги всех крупнейших отелей-казино – «Сэндз», «Кесарс-Пэлас», «Фламинго», «Дезерт-Инн» и извергающийся вулкан «Миража». «Занаду» – крупнейший из всех. Кросс взглянул на флаги, развевающиеся над виллами «Занаду». В каком же сне он жил до сих пор! И теперь этот сон развеялся. Гронвельт мертв, а отец убит.

Вернувшись в комнату, Кросс поднял телефонную трубку и позвонил Лиа Вацци, приглашая его подняться и разделить с ним завтрак. Они вернулись с похорон в Квоге вместе. Потом заказал завтрак на двоих. Вспомнил, что Лиа обожает блинчики – все еще экзотическое для него блюдо после стольких лет жизни в Америке. Охранник привел Вацци одновременно с прибытием завтрака. Они поели в кухоньке номера.

– И что же ты думаешь? – поинтересовался Кросс у Лиа.

– Я думаю, что нам следует прикончить этого детектива Лоузи, – отозвался Лиа. – Я же тебе говорил об этом давным-давно.

– Значит, ты не веришь его рассказу? – поинтересовался Кросс.

Лиа нарезал свои блинчики полосками.

– Этот рассказ сплошной стыд и позор. Да не может такого быть, чтобы Квалифицированный Специалист вроде твоего отца позволил шельмецу подойти хотя бы близко.

– Дон считает, что это правда. Он проводил расследование.

Лиа взял одну из сигар и стакан бренди, приготовленный для него Кроссом.

– Я ни за что не стану перечить дону Клерикуцио, но позволь мне убить Лоузи просто для пущей уверенности.

– А что, если за его спиной стоят Клерикуцио? – спросил Кросс.

– Дон – человек чести, – возразил Лиа. – Старой закваски. Если бы он убил Пиппи, он должен был бы убить и тебя. Он знает тебя. Он понимает, что ты будешь мстить за отца, а он – человек осмотрительный.

– И все же, – не унимался Кросс, – на чью сторону ты бы встал, на мою или Клерикуцио?

– У меня нет выбора. Я был чересчур близок с твоим отцом и чересчур близок с тобой. Мне не позволят жить, если ты поляжешь.

Кросс впервые выпил бренди с Лиа за завтраком.

– Может быть, это всего лишь одна из глупых случайностей, – проронил он.

– Нет, – не согласился Лиа. – Это Лоузи.

– Но у него не было повода. И все же надо выяснить. Я хочу, чтобы ты сформировал команду из шести человек, самых верных тебе, чтобы ни души из анклава. Вели им приготовиться и ждать моих приказов.

– Прости меня, – с необычайной серьезностью проговорил Лиа. – Я никогда не оспаривал твоих приказов. Но в данном случае прошу, чтобы ты консультировался со мной по вопросам стратегии.

– Хорошо, – согласился Кросс. – В следующие выходные я планирую слетать во Францию на два дня. Тем временем выясни о Лоузи все, что сможешь.

– Ты летишь со своей невестой? – улыбнулся Лиа.

Кросса позабавила его учтивость.

– Да, и с ее дочерью.

– Это с той, у которой недостает четверти мозгов? – поинтересовался Лиа. Он вовсе не намеревался никого обидеть. Эта итальянская идиома распространяется и на гениальных людей, отличающихся рассеянностью.

– Да. Там есть доктор, который может ей помочь.

– Браво, желаю тебе всего наилучшего. А эта женщина, она знает про дела Семьи?

– Господи помилуй! – воскликнул Кросс, и оба рассмеялись. А Кросс призадумался, каким образом Лиа узнал так много о его частной жизни.

Глава 17

Кроссу впервые предстояло увидеть Афину за работой в кино, увидеть, как она разыгрывает фальшивые эмоции, притворяется кем-то другим.

Он встретился с Клавдией в ее кабинете в административном здании «ЛоддСтоун»; они собирались полюбоваться на Афину вместе. В кабинете присутствовали еще две женщины, и Клавдия представила его:

– Это мой брат Кросс, а это режиссер Дита Томми. И Фалина Фант, работающая сегодня в картине.

Томми пристально рассмотрела Кросса, подумав, что он достаточно хорош собой, чтобы сниматься в кино, – разве что не выказывает ни малейшей искорки огня, ни малейшей страсти, на экране он будет выглядеть холодным и мертвым, как мраморная статуя. И утратила интерес к нему.

– Я как раз ухожу, – сказала она, пожимая ему руку. – Искренне сожалею о вашем отце. Кстати, добро пожаловать на мою съемочную площадку, Клавдия и Афина ручаются за вас, хотя вы и один из продюсеров.

Тут Кросс заметил присутствие и другой женщины – с темно-шоколадной кожей, невероятно дерзким выражением лица и потрясающей фигурой, едва прикрытой одеждой. Фалина держалась куда менее официально, чем Томми.

– Я не знала, что у Клавдии такой миловидный брат – да к тому же и богатый, насколько я слышала. Если вам когда-нибудь понадобится кто-нибудь, чтобы составить компанию за обедом, – позвоните мне, – заявила Фалина.

– Непременно. – Кросс не удивился приглашению. Многие танцовщицы в «Занаду» держались не менее прямолинейно. Эта девушка игрива по природе, знает свою красоту и не собирается только из-за каких-то там условностей упускать мужчину, который понравился ей с первого взгляда.

– Мы просто стараемся дать Фалине чуть побольше работы в фильме, – пояснила Клавдия. – Дита считает, что она талантлива, и я с ней согласна.

– Ага, теперь я встряхну своей попкой десять раз вместо шести, – ухмыльнулась Кроссу Фалина. – А еще скажу Мессалине: «Все женщины Рима любят тебя и надеются на твою победу». – Мгновение помолчав, она добавила: – Я слышала, вы один из продюсеров. Может, вы сможете заставить их дать мне встряхнуть попкой двадцать раз.

Кросс ощутил в ней нечто потаенное, такое, что она пыталась скрыть вопреки своей жизнерадостности.

– Я всего лишь один из денежных мешков. Каждому иной раз приходится встряхнуть своей попкой. – Кросс улыбнулся и с чарующей простотой добавил: – В любом случае желаю вам успеха.

Подавшись вперед, Фалина поцеловала его в щеку. Кросс ощутил аромат ее духов – насыщенный и эротичный, а затем почувствовал объятия в благодарность за его доброжелательность. А затем Фалина отстранилась.

– Мне надо сказать кое-что вам и Клавдии, но по секрету. Я не хочу попасть в неприятности, особенно теперь.

Клавдия, сидевшая за своим компьютером, нахмурилась и не ответила. Кросс на шаг отступил от Фалины. Он не любил сюрпризов.

Фалина заметила их реакцию. Голос ее чуточку задрожал.

– Я искренне сожалею о вашем отце. Но вам следует это услышать. Марлоу, тот парень, что якобы ограбил его, мой друг детства, мы вместе выросли, и я очень хорошо его знаю. Якобы этот детектив Джим Лоузи застрелил Марлоу, который якобы застрелил вашего отца. Но я знаю, что у Марлоу в жизни не было пистолета. Он боялся огнестрельного оружия до потери пульса. Марлоу по мелочи приторговывал наркотиками и играл на кларнете. И он был просто очаровательным трусишкой. Джим Лоузи и его партнер Фил Шарки время от времени прихватывали его и возили по городу, чтобы он указывал им торговцев. Марлоу так боялся тюрьмы, что был стукачом, и вдруг ни с того ни с сего заделался грабителем и убийцей. Я знаю Марлоу, он и мухи не обидел бы.

Клавдия не проронила ни слова. Помахав ей, Фалина двинулась к двери, но с порога вернулась.

– Помните, это наш с вами секрет.

– Все прошло и забыто, – с самой доброжелательной улыбкой ответил Кросс. – К тому же ваш рассказ ничего не изменит.

– Я просто хотела сбросить груз с души, – пояснила Фалина. – Марлоу был таким хорошим мальчиком. – И удалилась.

– И что же ты думаешь? – спросила Клавдия. – Что это значит, черт возьми?

– От наркоманов всегда можно ждать любых сюрпризов, – пожал плечами Кросс. – Ему нужны были деньги на наркоту, вот он и пошел на гоп-стоп и прокололся.

– Пожалуй, – согласилась Клавдия. – А Фалина так мягкосердечна, что поверит чему угодно. Но какая ирония, что наш отец умер подобным образом.

– Всякому может когда-нибудь не повезти. – Кросс поглядел на нее с каменным лицом.

Всю вторую половину дня он провел, наблюдая за съемками. Одна сцена показывала, как безоружный герой обороняется против трех вооруженных мужчин. Кроссу это показалось оскорбительным, просто нелепым. Героя никогда не следует ставить в столь безнадежное положение. Все это доказывает, что он чересчур глуп, чтобы быть героем. Затем он любовался тем, как Афина снимается в любовной сцене и в сцене скандала. Кросс был чуточку разочарован, она будто и не играла, другие актеры затмевали ее своей игрой. Кросс был чересчур неопытен, чтобы понять, что на пленке действия Афины будут выглядеть куда более выразительно, что камера совершит для нее это чудо.

И он не открыл настоящей Афины. Игра происходила лишь в нескольких коротких промежутках времени с долгими паузами между ними. Происходящее было напрочь лишено напряжения, от которого экран буквально сотрясается. Перед камерой Афина даже казалась менее красивой.

В ту ночь, проведенную вместе с ней в Малибу, Кросс ничего не сказал Афине об этом. После того как оба натешились любовными ласками и Афина стала готовить полночный ужин, она сказала:

– Я была сегодня не в ударе, правда? – И одарила его кошачьей ухмылкой, всегда наполнявшей душу Кросса несказанным удовольствием. – Я не хотела демонстрировать тебе свои лучшие приемы. Я знала, что ты стоишь там, пытаясь меня разгадать.

Кросс рассмеялся. Его всегда восхищало, насколько точно она проникает в его мысли.

– Да, ты была не в ударе. Не хочешь ли ты, чтобы я в пятницу слетал с тобой в Париж?

Афина удивилась. Кросс понял, что она удивилась, по ее глазам. Лицом она ни капельки себя не выдала, прекрасно умея держать себя в руках. Афина немного поразмыслила.

– Ты бы мне очень помог. И мы могли бы вместе посмотреть Париж.

– И вернуться в понедельник, – подсказал Кросс.

– Да. Я должна сниматься во вторник утром. До конца съемок осталось всего недели две-три.

– А затем? – поинтересовался Кросс.

– А затем я уйду от дел и буду заботиться о дочери, – сказала Афина. – Кроме того, я больше не хочу держать ее в секрете.

– А доктор в Париже – последняя инстанция?

– Никто не может быть последней инстанцией, – возразила Афина. – Во всяком случае, в подобных вопросах. Но предпоследняя уж наверняка.

В пятницу вечером они вылетели в Париж специально нанятым самолетом. Афина замаскировала свою внешность париком, а макияж скрывал ее красоту настолько, что она выглядела даже дурнушкой. Просторная одежда защищала от посторонних взглядов ее фигуру и придавала Афине вид матроны. Кросс был изумлен. У нее изменилась даже походка.

В самолете Бетани увлеченно смотрела из иллюминатора на землю. Принялась бродить по салону, выглядывая изо всех иллюминаторов подряд. Она казалась чуточку ошарашенной, и выражение ее обычно бесстрастного лица стало почти нормальным. С самолета они отправились в маленький отель неподалеку от Георг-Мендель-авеню, где для них был забронирован номер с двумя отдельными спальнями, разделенными гостиной, – одна для Кросса, а вторая для Афины с Бетани. Было десять утра; Афина сняла свой парик и грим и переоделась. Выглядеть дурнушкой в Париже было бы для нее невыносимо. В полдень все трое прибыли в клинику – маленькое шато, возведенное на частной земле, обнесенной стальным забором. Стоявший у ворот охранник проверил их имена и впустил.

Встретившая их у дверей горничная провела пришедших в огромную гостиную, сплошь уставленную мебелью. Доктор уже дожидался их там.

Доктор Оселл Жерар оказался крупным, тяжеловесным мужчиной, тщательно одетым в элегантно скроенный костюм в узенькую коричневую полоску и белую рубашку с темно-коричневым шелковым галстуком в тон костюму. Круглолицему доктору следовало бы носить бороду, чтобы скрыть отвислые щеки. Его толстые губы были темно-красными. Он представился Афине и Кроссу, проигнорировав ребенка. И Афина, и Кросс тут же почувствовали неприязнь к нему. Этот человек не был похож на доктора, подходящего для своей щепетильной профессии.

На столе все было накрыто к чаю с пирожными. Прислуживала горничная. К ним присоединились две сестры милосердия – молодые женщины, одетые в строгие профессиональные костюмы: белые шапочки, блузки и юбки цвета слоновой кости. Сестры милосердия пристально наблюдали за Бетани на протяжении всей трапезы.

– Мадам, – обратился доктор Жерар к Афине, – я бы хотел поблагодарить вас за весьма щедрый взнос в пользу нашего Медицинского института для детей-аутистов. От моего внимания не ускользнула ваша просьба о конфиденциальности, вот почему я провожу этот осмотр здесь, в моей частной клинике. Теперь изложите мне конкретно, чего вы ожидаете от меня. – Его сочный бас, наделенный магнетической силой, тотчас же привлек внимание Бетани, и она уставилась на доктора, но он по-прежнему игнорировал ее.

Афина нервничала, этот человек ей в самом деле не нравился.

– Я хочу вашей оценки. Я хочу, чтобы она жила нормальной жизнью, если возможно, и я отдам все, только бы этого добиться. Я хочу, чтобы вы приняли ее в свой институт, желаю жить во Франции и помогать в ее обучении.

Она выложила это с очаровательной печалью и надеждой, с таким самоотречением, что обе сестры милосердия воззрились на нее почти восхищенно. Кросс осознавал, что она пускает в ход все свое актерское мастерство, чтобы убедить доктора принять Бетани в институт. Заметил, как она протянула руки, чтобы ласково пожать ладошку Бетани.

Все это не произвело впечатления только на доктора Жерара. Он даже не взглянул на Бетани, обращаясь непосредственно к Афине:

– Не надо самообольщаться. Вся ваша любовь не поможет этому ребенку. Я изучил ее историю болезни, и нет никаких сомнений, что она стопроцентная аутистка. Она не может ответить на вашу любовь. Она не живет в вашем мире. Она не живет даже в мире животных. Она живет на другой звезде, в абсолютнейшем одиночестве. – Помолчав, он продолжал: – Вашей вины тут нет. Равно, я полагаю, и ее отца. Это одно из загадочных осложнений людской природы. Вот что я могу сделать: я осмотрю ее и подвергну более тщательным тестам, а затем скажу, что мы можем сделать в институте, а чего не можем. Если я не смогу помочь, вы должны будете забрать ее домой. Если мы что-то сможем, вы оставите ее у меня во Франции на пять лет.

Он заговорил с одной из сиделок по-французски; та вышла и вернулась с огромным альбомом репродукций знаменитых полотен, дала альбом Бетани, но тот был чересчур велик, чтобы уместиться у девочки на коленях. Тут доктор Жерар впервые заговорил с ней. Заговорил по-французски. Она тотчас же положила каталог на стол и начала переворачивать страницы. Вскоре она с головой ушла в разглядывание иллюстраций.

– Я вовсе не хочу вас обижать, – доктор чувствовал себя не в своей тарелке, – но все это только в интересах вашего ребенка. Я знаю, что мистер Де Лена не ваш муж, но, случаем, не он ли отец вашего ребенка? Если так, я бы хотел подвергнуть тестам и его.

– Я еще не была с ним знакома, когда моя дочь родилась, – ответила Афина.

– Bon[156], – развел руками доктор, – подобные вещи весьма возможны.

– Быть может, доктор разглядел кое-какие симптомы и у меня, – рассмеялся Кросс.

Надув толстые алые губы, доктор кивнул и дружелюбно улыбнулся.

– У вас и в самом деле имеются определенные симптомы. Как и у всех нас. Кто знает? Сантиметр туда, сантиметр сюда, и все мы могли бы стать аутистами. Теперь я должен провести внимательный осмотр ребенка и кое-какие тесты. Это займет как минимум четыре часа. Почему бы вам обоим тем временем не прогуляться по нашему очаровательному Парижу? Мистер Де Лена, вы здесь впервые?

– Да.

– Я хочу остаться с дочерью, – возразила Афина.

– Как пожелаете, мадам. – Доктор обернулся к Кроссу: – Наслаждайтесь прогулкой. Сам я не в восторге от Парижа. Если город может быть аутистом, Париж как раз таков.

Вызвали такси, и Кросс вернулся в отель. Ему не хотелось осматривать Париж без Афины, к тому же он нуждался в отдыхе и приехал в Париж, чтобы прояснить голову, разобраться во многом.

Пораскинул умом над рассказом Фалины. Он помнил, что Лоузи прибыл в Малибу один, а детективы обычно работают парами. Надо будет перед отъездом из Парижа попросить Вацци разобраться в этом.

В четыре часа Кросс снова был в гостиной доктора. Его ждали. Бетани с головой ушла в каталог живописи, Афина была бледна – единственный внешний признак, который она не могла разыграть, как знал Кросс. Попутно Бетани поглощала пирожные, и доктор отодвинул тарелку от нее, сказав что-то по-французски. Бетани не протестовала. Затем пришедшая сестра милосердия увела девочку в комнату для игр.

– Простите меня, – сказал доктор Кроссу, – но я должен задать вам ряд вопросов.

– Все, что пожелаете, – ответил Кросс.

Встав со стула, доктор начал вышагивать по комнате.

– Я скажу вам то, что сказал мадам. В подобных случаях чудеса абсолютно невозможны. При долгой выучке могут быть достигнуты грандиозные улучшения – в определенных случаях, но не во многих. Что же до мадемуазель, существуют некоторые пределы. Она должна задержаться в моем институте в Ницце как минимум на пять лет. Но там у нас имеются учителя, которые испробуют все возможные способы ей помочь. За это время мы узнаем, сможет ли она жить почти нормальной жизнью. Или должна быть госпитализирована навечно.

Афина заплакала. Поднесла к глазам маленький голубой платочек, и Кросс учуял запах духов.

– Мадам согласилась, – бесстрастно поглядел на нее доктор. – Она вступит в институт в качестве учителя… Вот. – Он сел прямо напротив Кросса. – Имеются очень добрые знаки. У девочки настоящее дарование живописца. Определенные чувства у нее бодрствуют, не угасли. Она заинтересовалась, когда я заговорил по-французски – на языке, который она не понимает, но улавливает. Это очень добрый знак. Еще один добрый знак: сегодня днем дитя выказало определенные признаки, что она скучает о вас, она испытывает некоторые чувства по отношению к другому человеку, и это качество можно развить. Это весьма необычно, но вполне объяснимо, тут нет ничего таинственного. Когда я углубился в этот предмет, она сказала, что вы красивый. Теперь – только не обижайтесь, пожалуйста, мистер Де Лена, – я задаю этот вопрос только из медицинских соображений, ради помощи ребенку, ни в чем вас не обвиняя. Не стимулировали ли вы девочку каким-либо образом в сексуальном отношении – вероятно, непреднамеренно?

Кросс был так ошарашен, что рассмеялся.

– Я и не знал, что она реагирует на меня. А сам я никогда не давал ей повода.

Щеки Афины залились румянцем гнева.

– Это нелепость! – заявила она. – Он ни разу не оставался с ней наедине.

– Не ласкали ли вы ее физически, хотя бы раз? – стоял на своем доктор. – Я не имею в виду пожатие руки, поглаживание волос или даже поцелуй в щеку. Девочка уже созрела, она отреагирует просто на инстинктивном уровне. Вы будете не первым мужчиной, поддавшимся искушению подобной невинности.

– Быть может, ей известно о моих отношениях с ее матерью, – предположил Кросс.

– Ей нет дела до ее матери, – возразил доктор. – Простите меня, мадам, это одна из истин, с которой вы должны смириться: ее не волнует ни красота, ни слава ее матери. Для нее они не существуют в самом буквальном смысле. Она простирает свои чувства именно к вам. Подумайте. Скажем, какая-то невинная ласка, что-нибудь нечаянное.

– Если бы я сделал такое, я бы вам сказал, – холодно посмотрел на него Кросс. – Если только это ей поможет.

– Вы чувствуете нежность к этой девочке? – осведомился доктор.

Кросс немного поразмыслил и признал:

– Да.

Откинувшись на спинку стула, доктор Жерар сцепил пальцы.

– Я вам верю. И это внушает мне великую надежду. Если она может реагировать на вас, то, возможно, мы сумеем помочь ей научиться реагировать на других. Быть может, когда-нибудь она научится сносить свою мать, а вам этого будет вполне достаточно, я прав, мадам?

– О, Кросс, – выдохнула Афина, – надеюсь, ты не сердишься.

– Да нет, в общем, все в порядке, – отозвался Кросс.

– Вы не оскорбились? – внимательно посмотрел на него доктор Жерар. – Большинство мужчин были бы крайне огорчены. Отец одного пациента просто ударил меня. Но вы не сердитесь. Объясните мне почему.

Кросс не мог объяснить этому человеку и даже Афине, как подействовал на него вид Бетани в ее обнимающей машине. Как напомнил он ему Тифани и прочих танцовщиц, с которыми он занимался любовью и которые оставляли его с чувством пустоты в душе. Его взаимоотношения со всеми Клерикуцио, даже с собственным отцом, вызывали в нем ощущение изоляции и отчаяния. И, наконец, как все жертвы, оставленные им позади, казались жертвами некоего призрачного мира, становившегося реальным только в его сновидениях.

– Быть может, потому, что я тоже аутист, – Кросс поглядел доктору прямо в глаза. – А может быть, потому, что на моей совести кое-какие преступления похуже, которые мне надо скрывать.

– А-а, – откинувшись на спинку стула, удовлетворенно проронил доктор. Помолчал и впервые улыбнулся. – Не хотите ли пройти у меня несколько тестов?

Оба рассмеялись.

– Ну, мадам, – произнес доктор Жерар, – как я понимаю, вы вылетаете в Америку завтра утром. Почему бы вам не оставить свою дочь у меня сейчас же? Мой медперсонал весьма квалифицирован, и могу заверить вас, что девочка не будет о вас скучать.

– Но я буду скучать о ней, – не согласилась Афина. – Можно мне оставить ее при себе на сегодняшнюю ночь и привести обратно завтра утром? У нас чартерный самолет, так что я могу улететь, когда пожелаю.

– Несомненно, – одобрил доктор. – Привозите ее утром. Я отправлю ее в Ниццу в сопровождении моих медсестер. У вас есть телефонный номер института, и вы можете звонить мне, когда только пожелаете.

Они встали, чтобы уйти. Афина порывисто поцеловала доктора в щеку. Доктор залился румянцем, он был вовсе не так уж бесчувствен к ее красоте и славе, несмотря на свою непривлекательную наружность.

Остаток дня Афина, Бетани и Кросс провели, прогуливаясь по улицам Парижа. Афина купила Бетани новую одежду – полный гардероб, купила новые принадлежности для живописи и огромный чемодан, чтобы уложить в него эти вещи. Затем все это отослали в отель.

Пообедали в ресторане на Елисейских полях. Бетани ела с жадностью, особенно пирожные. За весь день она не проронила ни слова и никак не реагировала на жесты Афины, выражающие любовь.

Кроссу ни разу не доводилось видеть столь пылких изъявлений любви. Разве что еще ребенком, когда его мать Налин гладила Клавдию по волосам.

За обедом Афина держала Бетани за руку, смахивала крошки с ее лица и все толковала, что вернется во Францию через месяц, чтобы следующие пять лет быть в школе рядом с нею.

Бетани не обращала на мать никакого внимания.

Афина с энтузиазмом рассказывала Бетани, как они будут вместе учить французский язык, вместе ходить по музеям, чтобы увидеть все великие полотна, как Бетани сможет посвящать живописи столько времени, сколько ей самой захочется. Описывала, как они смогут объехать всю Европу, побывать в Испании, Италии и Германии.

А затем Бетани заговорила впервые за весь день.

– Я хочу свою машину.

Как всегда, Кросс был потрясен ощущением праведности ребенка. Эта красивая девочка казалась копией портрета кисти великого художника, но копией, лишенной души мастера, будто Господь позабыл вложить в это тело душу.

Обратно к отелю они шагали уже в сумерках. Бетани шла между ними, и они раскачивали ее за руки, как на качелях. И раз уж Бетани позволила им такое, вроде бы даже восхитилась, они не оставляли это занятие до самого отеля.

Именно в этот миг в душе Кросса всколыхнулось ощущение счастья – точь-в-точь такое же, как на пикнике. А ведь они всего-навсего шли втроем, держась за руки. Кросс одновременно и удивился, и ужаснулся собственной сентиментальности.

Наконец они возвратились в отель. Уложив Бетани в постель, Афина вернулась в гостиную номера, где ее дожидался Кросс. Они присели бок о бок на диван цвета лаванды, держась за руки.

– Влюбленные в Париже, – улыбнулась Афина. – А ведь мы ни разу не спали вместе на французской кровати.

– А тебе не страшно оставлять Бетани одну? – поинтересовался Кросс.

– Нет. Она не будет скучать о нас.

– Пять лет – срок долгий. И ты хочешь на пять лет отказаться от жизни и своей профессии?

Встав с дивана, Афина принялась вышагивать из угла в угол.

– Я упиваюсь возможностью жить, никого из себя не разыгрывая, – с пылом заговорила она. – В детстве я мечтала быть великой героиней, взойти на гильотину вроде Марии-Антуанетты, пылать на костре, подобно Жанне д'Арк, быть этакой Марией Кюри, спасающей человечество от какой-то страшной болезни. И, конечно, самое нелепое – отречься от всего ради любви к великому человеку. Я мечтала прожить героическую жизнь и не сомневалась, что попаду в рай. Что буду чиста душой и телом. Отвергала мысль о любом деле, которое осквернит меня, особенно ради денег. Была решительно убеждена, что ни под каким видом никогда не причиню вреда другому человеку. Все будут любить меня, и в том числе я сама. Я знала, что умна, все говорили мне, что я прекрасна, и доказала, что не только компетентна, но и талантлива.

И чем же кончила? Влюбилась в Боза Сканнета. Спала с мужчинами не по любви, а ради карьеры. Дала жизнь человеческому существу, которое никогда не полюбит ни меня, ни кого-либо другого. Потом прибегла к хитроумным маневрам, чтобы вытребовать убийство моего мужа. Не так уж двусмысленно вопрошала, кто убьет моего мужа, представляющего для меня такую большую угрозу. – Она пожала Кроссу руку. – И я благодарю тебя за это.

– Ничего этого ты не делала, – в утешение ей сказал Кросс. – Просто такова твоя участь, как говорят в моей семье. Что же до Сканнета, он был камнем в твоем ботинке, как гласит еще одна наша семейная поговорка, так почему же тебе было не избавиться от него?

Афина подарила ему короткий поцелуй в губы.

– А теперь у меня есть свой странствующий рыцарь без страха и упрека. Единственная проблема в том, что ты не ограничиваешься убийством драконов.

– А если через пять лет ей не станет лучше, как говорил доктор, что тогда? – поинтересовался Кросс.

– Мне наплевать на то, что говорят. Надежда всегда остается. Я буду с ней до конца жизни.

– И не будешь скучать по своей работе?

– Конечно, буду, и тебя мне будет недоставать, – промолвила Афина. – Но, в конце концов, я делаю то, что считаю правильным, а не представляюсь героиней из фильма. – В голосе ее прозвучала улыбка, словно эта мысль ее позабавила, а затем Афина добавила невыразительным тоном: – Я хочу, чтобы она любила меня, вот и все, чего я хочу.

Поцеловав друг друга на прощанье, они разошлись по отдельным спальням.

Назавтра утром они отвезли Бетани в клинику. Афине было нелегко проститься с дочерью. Обнимая девочку, она плакала, но Бетани ничуть не прониклась ее чувствами. Оттолкнула мать и приготовилась оттолкнуть Кросса, но он вовсе и не собирался ее обнимать.

На мгновение Кросса охватил гнев на Афину за то, что она так беспомощна перед дочерью. Наблюдавший за этим доктор сказал Афине:

– Когда вы вернетесь, вам придется пройти очень серьезную выучку, чтобы иметь дело с этим ребенком.

– Я постараюсь вернуться как можно быстрее, – сообщила Афина.

– Вам незачем торопиться, – заверил доктор. – Она живет в мире, где время попросту не существует.

Во время полета обратно в Лос-Анджелес Кросс и Афина сошлись на том, что он отправится в Вегас и не станет провожать Афину до Малибу. Это был единственный ужасный момент за все путешествие. Добрых полчаса Афина была сломлена своим горем и плакала, не говоря ни слова. Потом успокоилась.

При расставании она сказала Кроссу:

– Мне жаль, что мы так и не занялись любовью в Париже.

Но Кросс понимал, что эти слова – простая любезность. В это самое время одна мысль о близости была для нее отталкивающей. Сейчас Афина, как и ее дочь, спряталась от окружающего мира в свою скорлупу.

В аэропорту Кросса встречал большой лимузин, за рулем которого сидел солдат из охотничьей хижины. На заднем сиденье был Лиа Вацци. Лиа сразу закрыл стеклянную перегородку, чтобы водитель не слышал разговор.

– Детектив Лоузи наведывался ко мне снова, – сообщил он. – Следующий визит станет для него последним.

– Проявляй терпение, – сказал Кросс.

– Симптомы мне знакомы, уж в этом ты мне поверь. Тут что-то другое. Команда из анклава в Бронксе перебралась в Лос-Анджелес, и я не знаю, по чьему приказу. Я бы сказал, что тебе нужны телохранители.

– Пока нет, – возразил Кросс. – Ты собрал свою команду из шести человек?

– Да. Но эти люди не станут действовать против Клерикуцио напрямую.

Вернувшись в «Занаду», Кросс нашел там записку от Эндрю Полларда, полное личное дело Джима Лоузи, оказавшееся весьма интересным чтивом. И кое-какие сведения, давшие основания для немедленных действий.

Кросс взял из кассы казино сто штук, сплошь сотенными купюрами. Сказал Лиа, что им предстоит поездка в Лос-Анджелес. И добавил, что водителем должен быть сам Лиа, чтобы больше никого с ними не было. Показал ему записку Полларда. Они вылетели в Лос-Анджелес на следующий день и взяли напрокат машину, чтобы поехать в Санта-Монику.

Фил Шарки подстригал газон перед домом. Выбравшись из машины вместе с Лиа, Кросс назвался другом Полларда, нуждающимся в информации. Лиа внимательно изучил лицо Шарки. Затем вернулся обратно в машину.

Фил Шарки выглядел не так впечатляюще, как Джим Лоузи, но достаточно грозно. Кроме того, на его лице было написано, что годы службы в полиции подточили его веру в род человеческий. В нем чувствовалась неусыпная подозрительность и серьезность манер, присущие лучшим полицейским. Но он отнюдь не чувствовал себя счастливым.

Шарки пригласил Кросса в дом – настоящую хижину, внутри все выглядело запущенным и потрепанным; заброшенный вид жилища, где нет места ни женщине, ни детям. Первым делом Шарки позвонил Полларду, чтобы убедиться в личности посетителя, потом без каких-либо любезностей – предложения сесть или выпить – заявил:

– Валяйте, спрашивайте.

Открыв портфель, Кросс извлек пакет с сотенными бумажками.

– Здесь десять штук. Это всего лишь за то, что вы согласились на этот разговор. Но разговор предстоит не такой уж короткий. Как насчет пива и местечка, чтобы присесть?

Лицо Шарки расплылось в ухмылке. «Он приветлив на курьезный манер, хороший партнер как фараон», – подумал Кросс. Шарки небрежно сунул деньги в брючный карман.

– Вы мне нравитесь. Вы умны. Вы знаете, что языки развязывают деньги, а не чушь собачья.

Они сели за круглый столик на заднем крыльце хижины с видом через Оушн-авеню на песчаный пляж и море и потягивали пиво из бутылок. Шарки похлопал себя по карману, словно хотел убедиться, что деньги все еще на месте.

– Если я услышу правильные ответы, – поведал Кросс, – последует еще двадцать штук сразу после разговора, затем, если вы будете держать язык за зубами насчет моего визита сюда, я загляну к вам еще через два месяца со следующими пятьюдесятью штуками.

Шарки ответил ему ухмылкой, но теперь в ней мелькнул намек на озорство.

– Через два месяца вам будет наплевать, кому я скажу, не так ли?

– Да, – подтвердил Кросс.

Теперь Шарки стал серьезен.

– Я не скажу вам ничего такого, что может навлечь обвинения хоть на кого-нибудь.

– Ну, тогда вы не знаете, кто я на самом деле, – заметил Кросс. – Может быть, вам лучше позвонить Полларду снова.

– Я знаю, кто вы такой, – отрубил Шарки. – Джим Лоузи сказал мне, что я должен вам всячески угождать. Во всех отношениях. – Затем он напустил на себя вид заинтересованного слушателя, неотъемлемый от его профессии.

– Вы с Джимом Лоузи были партнерами последние десять лет, – изрек Кросс, – и оба зарабатывали неплохие деньги на стороне. А затем вы ушли на пенсию. Я бы хотел знать почему.

– Значит, вы целите в Джима, – резюмировал Шарки. – Это очень опасно. Он самый отважный и самый умный легавый из всех, кого я когда-либо знал.

– А как насчет честности? – поинтересовался Кросс.

– Мы были легавыми, да вдобавок в Лос-Анджелесе. Вам известно, что это за хренотень? Если бы мы делали свое настоящее дело и вышибали мозги латинам и черным, против нас возбудили бы иски, и мы лишились бы работы. Единственно, кого мы могли арестовывать, не впутываясь в неприятности, были белые охламоны, имеющие денежки. Слушайте, у меня нет никаких предубеждений, но с какой стати мне бросать белых парней за решетку, когда я не могу бросить за решетку других? Это несправедливо.

– Но, насколько я понимаю, у Джима полон сундук медалей, – заметил Кросс. – Да и у вас таковые имеются.

– Нетрудно стать героем-легавым в этом городке, если у вас хотя бы малость не тонка кишка, – развел руками Шарки. – Масса этих парней не знала, что можно прийти к соглашению, если потолковать по-хорошему. Некоторые из них были отъявленными убийцами. Так что нам приходилось обороняться, и мы получили кое-какие медали. И поверьте мне, мы никогда не напрашивались на поединок.

Кросс сомневался в каждом слове Шарки. Джим Лоузи был прирожденным сторонником силовых мер, несмотря на свои шикарные одежды.

– А вы были партнерами во всем? – спросил Кросс. – Вы знали обо всем, что происходит?

– Это с Джимом-то Лоузи? – рассмеялся Шарки. – Он всегда был боссом. Иной раз я даже не знал в точности, что мы делаем. Я даже не знал, сколько нам платят. Все это улаживал Джим и давал мне то, что, по его словам, было моей долей по справедливости. – Он мгновение помолчал. – Он играл по собственным правилам.

– Так как же вы делали деньги?

– Мы состояли на зарплате у ряда крупных игровых синдикатов, – пояснил Шарки. – Порой от нас откупались наркодельцы. Было время, когда Джим Лоузи не брал наркоденег, но потом все полицейские на свете начали их брать, ну, и мы тоже.

– А вы с Лоузи когда-нибудь прибегали к услугам негра по имени Марлоу, чтобы он указал вам крупных торговцев наркотиками? – осведомился Кросс.

– Ясное дело. Марлоу. Чудный парнишка, пугавшийся собственной тени. Мы прибегали к его услугам сплошь и рядом.

– И когда вы услыхали, что Лоузи пристрелил его при попытке бегства с места убийства при грабеже, не были ли вы удивлены?

– Да какого черта тут удивляться? Наркоманы продвигаются. Но они так затраханы, что вечно проваливают дело. А Джим в этой ситуации никогда не говорит: «Стой, стрелять буду», как нас учили. Просто стреляет.

– Но не странное ли совпадение, – стоял на своем Кросс, – что их дорожки пересеклись подобным образом?

Впервые за время разговора с лица Шарки сползло уверенное выражение, уступив место печали.

– Это очень скользкий вопрос. Все это дело очень скользкое. Но теперь, полагаю, я должен выложить вам кое-что. Джим Лоузи был отважным, женщины любили его, а мужчины были о нем очень высокого мнения. Я был его партнером и чувствовал то же самое. Но, правду говоря, он всегда был скользким типом.

– Значит, это могло быть подстроено, – подытожил Кросс.

– Нет-нет, – возразил Шарки. – Вы должны понять: эта работа заставляет тебя брать на лапу. Но она не всегда делает тебя убийцей. Джим Лоузи ни за что так не поступил бы. Я ни за что в такое не поверю.

– Так почему же вы ушли на пенсию после этого? – справился Кросс.

– Просто Джим начал действовать мне на нервы.

– Не так уж давно я встретился с Лоузи в Малибу. Он был один. Он часто работает без вас?

– Время от времени, – снова ухмыльнулся Шарки. – В том конкретном случае он отправился попытать счастья с актрисой. Вы удивитесь, если узнаете, насколько часто он добивался успеха по этой части с большими звездами. Иной раз он приглашал на ленч каких-то людей и не хотел, чтобы я болтался поблизости.

– Еще одно. Не был ли Джим Лоузи расистом? Он ненавидел негров?

Шарки бросил на него взгляд лукавого изумления.

– Конечно, был. Вы один из этих дерьмовых либералов, верно? Вы думаете, что это ужасно? Тогда пойдите и поработайте легавым годик. Вы проголосуете за то, чтобы их всех отправили в зоопарк.

– У меня есть еще один вопрос. Вам не доводилось видеть его в компании коротышки в забавной шапочке?

– А, парнишка-итальянец, – сказал Шарки. – Мы вместе поели за ленчем, а потом Джим велел мне исчезнуть. Пугающий тип.

Кросс открыл «дипломат» и достал еще два конверта с деньгами.

– Тут двадцать штук. И помните, держите язык за зубами, и получите еще пятьдесят. Лады?

– Я знаю, кто вы такой.

– Еще бы вам не знать. Я велел Полларду сказать вам, кто я такой.

– Я знаю, кто вы на самом деле, – с заразительной ухмылкой заявил Шарки. – Вот почему я не отобрал у вас весь портфель прямо сейчас. И почему я буду держать рот на замке целых два месяца. Если идет речь о выборе между вами и Лоузи, я не знаю, кто убивает быстрее.

Кросс Де Лена осознавал, что перед ним встали грандиозные проблемы. Он знал, что Джим Лоузи состоит на «зарплате» у Семьи Клерикуцио. Что он получает пятьдесят тысяч в год в качестве зарплаты и премии за специальные работы, но убийства в их число не входят. Этого было вполне достаточно, чтобы Кросс пришел к окончательному решению. Его отца убили Данте и Лоузи. Прийти к такому решению было несложно, его не сковывали рамки закона, требующие улик. А его выучка у Клерикуцио помогла ему вынести вердикт о виновности. Кросс прекрасно знал, насколько отец был компетентен и силен духом. Ни один грабитель не подошел бы даже близко к нему. А еще Кроссу был известен характер и компетенция Данте. И то, насколько сильно Данте недолюбливал его отца.

Самый большой вопрос, действовал ли Данте на свой страх и риск, или приказ об убийстве отдал ему дон? Но Клерикуцио это было ни к чему; отец Кросса был лоялен им более сорока лет, а это в глазах Семьи немаловажный фактор. Он был великим генералом в войне против Сантадио. И Кросс уж не в первый раз принялся гадать, почему никто никогда не открывал ему детали этой войны – ни его отец, ни Гронвельт, ни Джорджио, ни Пити, ни Винсент. И чем больше Кросс об этом думал, тем больше проникался уверенностью в одном: дон не имеет отношения к убийству его отца. Дон Доменико очень консервативный человек. Он вознаграждает за верную службу, а не наказывает за нее. Он крайне прямолинеен, вплоть до жестокости. Но ключевую роль сыграл другой аргумент: дон никогда не позволил бы Кроссу остаться в живых, если бы убил Пиппи. А это недвусмысленное доказательство невиновности дона.

Дон Доменико верит в Бога, иногда верит в рок, но не верит в совпадения. Дон ни в коем случае не принял бы вероятности совпадения того, что Джим Лоузи был фараоном, который убил грабителя, застрелившего Пиппи. Он наверняка провел бы собственное расследование и открыл бы связь Данте с Лоузи. И установил бы не только виновность Данте, но и его мотивы.

А как насчет Роз-Мари, матери Данте? Что известно ей? Когда она услыхала о смерти Пиппи, с ней случился крайне серьезный припадок, она вопила какие-то невразумительные слова, непрерывно рыдала, так что дону пришлось отослать ее в психиатрическую лечебницу в Ист-Хемптоне, которую он основал много лет назад. Она пробудет там не меньше месяца.

Визиты к Роз-Мари в клинику дон всегда строжайше пресекал, делая исключение только для Данте, Джорджио, Винсента и Пити. Но Кросс частенько посылал ей туда цветы и корзинки с фруктами. Из-за чего же Роз-Мари так расстроилась, черт возьми? Может, ей известно, что Данте виновен, и она понимает его мотивы? В этот миг Кроссу вспомнилось, как дон говорил, что Данте будет его наследником. Зловещий признак. Кросс решился навестить Роз-Мари в лечебнице вопреки запретам дона. Он пойдет с цветами и фруктами, конфетами и сырами, с выражением искренней любви, но с целью вынудить ее предать собственного сына.

Два дня спустя Кросс вошел в вестибюль психиатрической лечебницы в Ист-Хемптоне. У дверей стояло двое охранников, и один из них сопроводил Кросса к регистратуре.

Сидевшая за окошком женщина средних лет была хорошо одета. Как только Кросс изложил свое дело, она одарила его очаровательной улыбкой и сказала, что нужно подождать полчаса, пока Роз-Мари проходит небольшую медицинскую процедуру. Когда процедура окончится, его известят.

Кросс сел в зале ожидания, смежном с вестибюлем, где имелись столы и кресла. Взял голливудский журнал. Читая его, наткнулся на статью о Джиме Лоузи, герое-детективе из Лос-Анджелеса. В статье описывались героические достижения полицейского, увенчанные победой над грабителем-убийцей Марлоу. Кроссу показались забавными две вещи: его отец был назван владельцем агентства по финансовым услугам и представлен типично беззащитной жертвой варварского преступления; и еще – красной нитью сквозь всю статью проводилась мысль, что, будь у нас побольше таких полицейских, как Лоузи, уличная преступность всегда была бы под контролем.

Тут по его плечу постучала сиделка – внушительная, мощного сложения женщина. С любезной улыбкой она предложила:

– Я провожу вас наверх.

Взяв коробку конфет и принесенные цветы, Кросс последовал за ней вверх по короткому лестничному пролету, а потом по длинному коридору, обрамленному с обеих сторон шеренгами дверей. У последней двери сиделка извлекла универсальный ключ и открыла ее. Жестом пригласив Кросса войти, она закрыла дверь за его спиной.

Роз-Мари, одетая в серый халат, с волосами, заплетенными в аккуратные косички, смотрела маленький телевизор. Увидев Кросса, она подскочила с койки и с рыданиями бросилась к нему в объятия. Расцеловав ее в обе щеки, Кросс отдал ей конфеты и цветы.

– О, ты пришел повидать меня, – проговорила Роз-Мари. – Я думала, что ты ненавидишь меня за то, что я сделала с твоим отцом.

– Ты ничего не делала с моим отцом, – возразил Кросс, провожая ее обратно к койке. Затем выключил телевизор и опустился на колени рядом с койкой. – Я тревожился о тебе.

– Ты всегда был так красив, – протянув руку, она погладила его по волосам. – Я ненавидела тебя за то, что ты сын своего отца. Я обрадовалась, когда он отправился на тот свет. Но я всегда знала, что должно случиться нечто ужасное. Я источала в воздух и в землю яд, который должен был его отравить. Как ты думаешь, мой отец спустит это на тормозах?

– Дон всего лишь человек, – сказал Кросс. – Он никогда не станет возлагать вину на тебя.

– Он одурачил тебя, как и всех остальных. Никогда не доверяй ему. Он предал собственную дочь, он предал собственного внука и предал собственного племянника Пиппи. А теперь предаст тебя.

Голос ее возвысился до фальцета, и Кросс испугался, что с ней случится очередной припадок.

– Успокойся, тетя Роз. Просто расскажи мне, с чего ты так расстроилась, что угодила сюда. – Он поглядел ей прямо в глаза, подумав о том, как, должно быть, она была красива в молодости, когда невинность еще светилась в ее взгляде.

– Пусть тебе расскажут о Войне с Сантадио, – прошептала Роз-Мари, – тогда ты все поймешь.

Она поглядела мимо Кросса и накрыла голову руками. Кросс обернулся. Дверь распахнулась, на пороге молча стояли Винсент и Пити. Спрыгнув с дивана, Роз-Мари убежала в спальню и захлопнула дверь за собой.

На гранитном лице Винсента были написаны сочувствие и отчаяние.

– Господи Боже, – он подошел к двери спальни и постучал, сказав сквозь нее: – Роз, открой. Мы твои братья, мы не сделаем тебе ничего плохого…

– Какое совпадение, что мы здесь встретились, – произнес Кросс. – Я тоже решил навестить Роз-Мари.

Винсент не стал тратить время на ерунду.

– Мы здесь не ради визита к ней. Дон хочет увидеть тебя в Квоге.

Кросс оценил ситуацию. Очевидно, медсестра из регистратуры позвонила кому-то в Квог. И так же очевидно, что дон не хочет, чтобы Кросс разговаривал с Роз-Мари. То, что сюда посланы Пити и Винсент, означает, что это не покушение, иначе они бы так беззаботно не подставлялись.

Его подозрения подтвердились, когда Винсент сказал:

– Кросс, я поеду с тобой в твоей машине. Пити поедет на своей.

Покушения в Семье Клерикуцио никогда не совершалось один на один.

– Нельзя же оставить Роз-Мари вот так, – заметил Кросс.

– Очень даже можно, – возразил Пити. – Сиделка ее утихомирит.

По пути Кросс попытался затеять беседу.

– Винсент, вы приехали сюда и вправду быстро.

– Вел Пити, – пояснил Винсент. – Он чертов маньяк. – И, мгновение помолчав, добавил встревоженным тоном: – Кросс, тебе же известны правила, так почему же ты навестил Роз-Мари?

– Ну, Роз-Мари была одной из моих любимых тетушек, когда я подрастал.

– Дону это не по душе. Он просто вне себя. Он говорит, что это не в духе Кросса. Он знает.

– Я все объясню, – сказал Кросс. – Я в самом деле тревожился о вашей сестре. Как ее дела?

– На сей раз она может застрять надолго, – вздохнул Винсент. – Ты же знаешь, в юности у нее были шуры-муры с твоим предком. Кто бы мог подумать, что убийство Пиппи так сильно вышибет ее из колеи.

Кросс уловил в голосе Винсента нотку фальши. Ему что-то известно. Но сказал только:

– Мой отец всегда обожал Роз-Мари.

– В последние годы она была не в восторге от него, – заметил Винсент. – Особенно когда с ней случался очередной припадок. Ты бы только послушал, что она говорила о нем в этом состоянии.

– Вы участвовали в Войне с Сантадио, – небрежно обронил Кросс. – Как же получилось, что вы никогда не говорили об этом со мной?

– Потому что мы никогда не говорим о прошлых операциях, – растолковал Винсент. – Отец учил нас, что это бессмысленно. Надо просто делать дело. В настоящем и без того хватает неприятностей, о которых должна болеть голова.

– Однако мой отец был большим героем, верно? – поинтересовался Кросс.

Винсент улыбнулся всего лишь на мгновение, его каменное лицо почти смягчилось.

– Твой отец был гением. Он мог спланировать операцию, как Наполеон. Когда план принадлежал ему, никогда и ничего не могло пойти наперекосяк. Ну, раз или два просто по невезению.

– Значит, он планировал Войну против Сантадио, – подытожил Кросс.

– Задай эти вопросы дону. А теперь давай поговорим о чем-нибудь другом.

– Ладно. Меня что, вырубят, как моего отца?

И тут обычная для Винсента ледяная невозмутимость изменила ему. Схватившись за руль, он вынудил Кросса остановить машину на обочине шоссе.

– Ты что, с ума сошел?! – сдавленным от полноты чувств голосом проговорил Винсент. – Ты думаешь, что Семья Клерикуцио пойдет на такое? В жилах твоего отца текла кровь Клерикуцио. Он был нашим лучшим солдатом, он спас нас. Дон любил его, как родного сына. Господи Боже, да как ты мог задать подобный вопрос?

– Я просто испугался, – кротко пояснил Кросс, – когда вы, ребята, выскочили, как чертики из табакерки.

– Выезжай на дорогу, – с неудовольствием бросил Винсент. – Мы с твоим отцом, Джорджио и Пити вместе сражались в очень тяжелые времена. Мы ни в коем случае не могли пойти друг против друга. Пиппи просто не повезло, напоролся на умалишенного грабителя.

Остаток пути они проехали в молчании.

В Квоге у ворот особняка их встретили обычные двое охранников, и еще один сидел на крыльце. Не наблюдалось никакой подозрительной активности.

Дон Клерикуцио и Джорджио дожидались их в покое. На стойке лежала коробка гаванских сигар и стояла кружка с черными итальянскими сигарками.

Дон Клерикуцио сидел в одном из громадных коричневых кожаных кресел. Кросс подошел к нему и был изумлен, когда дон, оттолкнувшись от подлокотников, не по годам проворно встал ему навстречу, чтобы обнять. После чего указал Кроссу на огромный кофейный столик, уставленный блюдами с разнообразными сырами и сухими мясными изделиями.

Ощутив, что дон еще не готов к разговору, Кросс приготовил себе сандвич из сыра маццарелла и прошутто – тоненьких ломтиков темно-красного мяса в обрамлении очень нежного белого сала. Белая круглая головка маццареллы была настолько свежа, что все еще отпотевала молоком. Она была увенчана толстой соленой шишкой, вроде узла на веревке. Дон всегда похвалялся, что ни за что не станет есть маццареллу, приготовленную более получаса назад.

Винсент и Пити тоже налегли на еду, а Джорджио играл роль бармена – подал вино дону и безалкогольные напитки остальным. Дон ел только истекающую соком маццареллу, позволяя ей таять на языке. Пити поднес ему одну из витых сигарок и огонь. «Какой у старика замечательный желудок», – подумал Кросс.

– Кроччифисио, – внезапно произнес дон Клерикуцио, – то, чего ты хотел добиться от Роз-Мари, я скажу тебе сам. Ты подозреваешь, что со смертью твоего отца что-то неладно. Ты заблуждаешься. Я провел дознание, и все обстоит именно так, как рассказано. Пиппи не повезло. Он был осмотрительнейшим человеком своей профессии, но столь нелепые случайности все-таки происходят. Позволь мне вернуть твоей душе покой. Твой отец был моим племянником и Клерикуцио, да еще одним из моих дражайших друзей.

– Расскажите мне о Войне с Сантадио, – попросил Кросс.

Книга VII