Воистину только женщина может проявить нашу скрытую сущность. И когда меня спрашивают, чего стоит тот или иной человек, я, посмеиваясь, говорю: посмотри, какая жена за ним стоит.
Теперь, когда ветер все чаще уносит желания и приносит сомнения, я молитвенно произношу: благословенны вышними и земными силами те вечера. А сколько молитв послал я тогда солнцу, чтобы поскорее возвращалось оно на круги своя и облака застилали месяц, потому что и он нам мешал, и сами ночи были предательски короткими. Да что там, я молился на пыль ее ног. Прикладывал ухо к влажной траве и прислушивался. Так защитники в старину угадывали приход вражеской конницы. Я еще тогда не знал, что сластолюбивую женщину можно узнать по походке. А обещанную роскошь утех — по твердости ее бедер. Я еще ничего тогда не знал о том завещанном даре для человечества — о двух ногах, двух грудях и двух сущностях — света и тьмы, услады и горечи. Не знал, что самое жестокое побоище в жизни — любовное, на котором сходятся, состязаясь, два самолюбия, чтобы оба проиграли войну, дойдя до тесного двойственного мира. А после этого снова и снова высекают новые искры противоборства, снова ищут, выпрашивают и вырывают друг у друга радость, нежность и утешение…
Как тот язычник, стоял я на коленях и слушал землю, по которой она должна была прийти, принести сладкие ягоды поцелуев. И млел, когда ветерок с бережка доносил запах корня фиалки — она им красила свое платье, каждый раз после стирки. Фиалками пахли те благоговейные ночи. Кожа ее светилась в сумерках. Она вся светилась, как серебряная ложка с медом. А волосы пахли чем-то таким, что сладко дурманило. Я забывал, что я это я. Под ее взглядом я как будто погружался в жемчужину и оттуда мир мне виделся мерцающим сиянием.
Ночь нависала седым сукном. Вокруг звонили сверчки. А казалось, нам звонили склоненные звезды. Сбивая коленями росу с травы, мы крались в заброшенную кладовку Кнышевой мельницы. Росяные трепещущее паутины связывали нас тайной, и Ружена низала на них кораллы смеха. Проснувшиеся цветы поднимали свои головки, чтобы посмотреть на нас. Крест-накрест пересекались над головами соловьиные голоса, а рядом билась теплом ее птичья душа. Душа синицы. И от той радостной близости внутри меня трепетали мотыльки. И я ничего не мог с этим поделать.
Золотое ложе из стеблей овса было нам приготовлено в гумне. Мыши источили его в пух, а пауки завесили кружевными покрывалами. Ни свет фонаря мельника, ни воровской глаз месяца почти не проникали сюда. Светили только наши глаза и наша страсть. Только глазам и дыханию было вольно забавлять, ласкать и нежить друг друга. Рукам — нельзя. Так жестко решила Ружена, и я покорился. Она одурманивала меня своими чарами, управляла всем, и я отдался этому блаженно-возбуждающему смирению. Как доверчивый кукушонок в чужом гнезде.
Без прикосновений слышал я, как играет ее тело. Любовь жила в ней, как молитва в монахине.
«Откройся, я и так ничего не вижу», — умолял я ее в забытьи.
«Как же, не видит он. А серебряное блюдо на дне реки нашел…»
«Пришлось найти, чтобы принести тебе. Как Иродиаде, только не с чужой головой, а со своим сердцем. Ибо ты сердце моего сердца».
«Мне мало сердца, хочу и голову, и то, что в ней кипит, — шептала она с придыханием, что сводило меня с ума. — Я сразу догадалась, что ты хорошо плаваешь не токмо в водах, но и в науках. Да и люди поговаривают».
«Учение — те же воды, льды бездонные. Так мой учитель говорит».
«Хорошо говорит. Что ж ты, парень, знаешь такого?»
«Какого, Ружена?»
«Такого, что лечит и исцеляет».
«Множество всего знаю. А еще больше не знаю».
«Тогда поведай, если те знания не тайные».
«У Бога все явное для имеющих глаза и уши».
«У тебя красивые глаза, — склонилась она лицом к моему лицу. — Хочу смотреть на тебя».
«Зачем?»
«Чтоб ты смотрел на меня».
«Я только это и делаю. Ты мед для моих глаз, Ружена».
«У тебя мудрые глаза, — задумчиво сказала она. — А у меня чувствительные уши, — взяла мои руки и прижала ладонями к своей головке. — А теперь говори».
«Что я знаю такого? — смешливо начал я. — Знаю, что горячку выгоняют горячкой. И любовную тоже. Отравой побеждают отраву. От жара капают расплавленную серу в горячее питье, а затем бросают раскаленную серебряную монету… Знаю, что толченая косточка абрикоса изгоняет из тела рачицу… Знаю, что мертвую кровь очищают парением, плаванием и бегом… Знаю, что позвоночник можно оздоровить, если ходить босиком по рассыпанному зерну кукурички[203]. Знаю, что старость начинается с ног, и знаю, как им угождать… Знаю, что роса способна вернуть глазам зрение, а мозгу ясность… Знаю, что от мяты под шапкой лучше думается, а если в жебе золотая мелочь, то у тебя ловчее ноги и руки… Знаю, что больной быстрее выздоровеет, ежели в грозу положить ему камень на голову… Знаю, что настроение челядина зарождается в чреве и трава-молодило сему помогает… Знаю, как сосредоточить внутреннюю силу без лекарств, только поведением, образом жизни… Знаю, что первейшее лекарство для тела — вода, а для души — Дух-утешитель… И самое главное: знаю, что человек человека лечить не умеет. Зато, имея крупицу Божьего дара, может поправлять в человеке то, что пошатнулось, ослабело, надломилось. То бишь — подлечивать, подготавливать к исцелению, что непременно является Божьей волей… Знаю, что мы есть то, что думаем и что едим. На столе всегда должны быть яблоки, лук, овес, свекла, мед, ягоды и орехи…»
«Ночь нависала седым сукном… Сбивая коленями росу с травы, мы крались в заброшенную кладовку Кнышевой мельницы…» (стр. 185).
«Знаю, что горячку выгоняют горячкой… От жара капают расплавленную серу в горячее питье, а затем бросают раскаленную серебряную монету… Знаю, что толченая косточка абрикоса изгоняет из тела рачицу… На столе всегда должны быть яблоки, лук, овес, свекла, мед, ягоды и орехи…» (стр. 186).
Ружена лежала совершенно неподвижно, будто наслаждаясь теплом собственного тела. Казалось, сердцем чуяла. Тогда засунула руку за пазуху и вынула несколько разлущенных лесных орешков.
Я взял зубами один из них и смешно прошепелявил:
«Еще я знаю, что не стоит есть на ночь орехи, потому что будешь делить сон на столько частей, сколько съел орехов. Но мы же спать не собираемся, правда?»
«Мне жаль тратить время рядом с тобой на сон», — прошелестела она одними устами и нежно коснулась ими моих.
Когда через вечность мы разомкнулись, я еле бормотал сведенными судорогой губами:
«Еще я знаю, что нельзя доверять тому, кто целуется с открытыми глазами…»
«Это я и сама знаю, но мне жаль тратить время рядом с тобой вслепую».
Я молчал ошеломленно, впитывая дурманящий запах ее возбужденного тела. Неожиданное счастье глушит и ослепляет.
«Откуда ты все это знаешь?» — оборвала мое блаженное оцепенение Ружена.
«Что-то перешло от моей бабки Злоты, что-то от матери, что-то от монахов, которым она печет просфоры, кое-что от отца-чащевика. А главное — из наставлений пещерника Аввакума и его книг. Их у него полный сундук, телегой не повезешь».
«А почему он делится с тобой?»
«Может, потому, что с деления начинается множество. Не знаю. Как-то я и сам спросил его об этом. А он засмеялся. Надежнее всего, говорит, свои мысли хранить в чужих головах…»
«Так, значит, сокол ты мой, твоя голова для сего пригодна?»
«В моей голове всякого шлака полно. Но ты постепенно вытесняешь его. Тебя там больше всего, золотая моя. Вот это я знаю наверняка».
«Я тоже, Мафтейка, кое-что знаю. Меня валашка-обавница[204] из Апши научила, я помогала ей валять крышки… Знаю привороты и заговоры. Знаю, как ворожить на кости белой вороны. Как колдовать черной свечкой, которую зажигали в девяти церквях…»
«Свечка? Одумайся, Ружена, это только воск, хоть и черный. И зачем тебе эта чернота?»
«Черное мыло полотно отбеливает… Темноты в мире больше, чем ты думаешь. А как еще с ней бороться?»
«Темноту побеждает свет. Когда солнце над головой, даже тени исчезают. Что уж говорить про ясность Духа! А ты с костями дохлых птиц… А ведь знаешь: кто колдует-ворожит, тот душу положит».
«Не говори так. У птиц души наших прародителей. Только птичка среди всего сущего знает о своей смерти. И о нашей…»
«Девонька, ты моя птица-зовица», — вырвалось у меня.
«Скорее — птаха-ждаха. Ибо я такого, как ты, давно ждала. Только не перебивай меня… Свечка еще большую силу имеет, потому что освещает покойнику путь на тот свет. Но мало самой кости, мало воска, еще надо знать, как читать над ними слова наруби[205], задом наперед…»
«И такое знаешь… Может, и меня заколдовала, так что хожу, будто нимицы[206] наелся?»
«Может. Но не бойся, любовные заговоры имеют силу только для тех, кто сам любит».
«И как же ворожить на любовь?»
«Как? Девушка на выданье, которая хочет приворожить молодца, украдкой выдернет из его одежды нитку и залепит в воск, а потом, бросив его в костер, приговаривает: «Чтобы тебя по мне так пекло, как печет огонь тот воск. Чтобы твое сердце по мне так таяло, как тает сей воск». Только то очень опасный приворот. Ибо избранник ее сердца, если не полюбит девушку, может умереть. Закон такой: любовь и смерть по двум берегам идут».
«А как от смерти уберечься? Ты и это знаешь?»
«От того лишь один способ есть. Надо набрать земли из-под истлевшего креста на кладбище, размешать в черном вине и выпить. Чтобы вызвать в живом теле отвращение к мертвой земле».
«Ох, не хотел бы я пить такое вино».
«Кто для чего рожден, умник…»
«Ружена, ты для меня рождена».
«Девушка на выданье, которая хочет приворожить молодца, украдкой выдернет из его одежды нитку и залепит в воск, а потом, бросив его в костер, приговаривает: «Чтобы тебя по мне так пекло, как печет огонь тот воск. Чтобы твое сердце по мне так таяло, как тает сей воск». Только то очень опасный приворот. Ибо избранник ее сердца, если не полюбит девушку, может умереть. Закон такой: любовь и смерть по двум берегам идут…» (стр. 190).