В румынском Банате вместе с пятью дровосеками я был арестован за бунт против немцев-арендаторов. Однако мы сбежали из каземата через деревянную крышу. Правда, при этом я был ранен в плечо. Побратимы наняли контрабандистов, которые переправили меня через Тису и пристроили на бокоре, сплавлявшейся к Киральгазу. Оттуда телегой, в стоге соломы, привезли меня полуживого на берег Латорицы. На родной берег, да на черствое хлебосольство… Нет чести в своем отечестве. Чуть не кинули меня хорошие люди в яму, чтобы не навлечь на себя гнев маестата. Если бы не случился отзывчивый Аввакум: «Что творите, бесовское отродье?!» — «Разбойник это, отче. Против святого восстал, против императора. Грешен есть, и на нас тень падет». — «Тогда распните его. Так уже сотворили с одним преступником — до сих пор висит… Эй, где же ваши гвозди, праведники?!» Опустили головы под плетьми беспощадных его взоров.
А дальше было то, чему судилось быть. Медвежье ямище в чащах, стук сердца в кромешном безмолвии, слияние ночи и дня, вздохи земли и шепот корней… И я, оцепенелый в смертельной усталости. Да и я ли?! Разбитые мощи и безвольный дух призрака, который продрался сквозь хищный мир и досрочно сошел в могилу. Приходили немилосердные сны, страхи и призраки. И наконец пришел он, кормилец моего сокрушенного духа. И попросил:
«Расскажи мне все по порядку».
И я рассказывал обо всем, что произошло со мной за сие время. Изо дня в день, из года в год. Мне некуда было торопиться. В могиле никто не спешит. Я излагал, и те мучительные воспоминания, как куски ядовитой кожи, слезали с живой плоти. Я рассказывал, выискивая опору в словах, а потом настороженно замолчал.
«Ты изложил столько приобретенного из умных книг, — отозвался он из темноты. — Но знаешь ли, что предшествует призванию исцелять людей? Иисус, самый первый целитель, так учил: «Врач, исцели себя сам». Это было, когда соотечественники требовали от Него показать чудеса, которые Он сотворил в чужом Капернауме…»
Я кивнул головой. Мы долгое время молчали. Было о чем.
«Как ты себя чувствуешь?» — нарушил молчание пещерник Аввакум, сидящий теперь в моей пещере.
«Как чувстует себя срубленное и сожженное дерево», — ответил я.
«Э-э-э, сынок, загадка дерева не в том, что оно горит, а в том, что оно не тонет».
«Где я?» — спросил я его перед уходом.
«Ты дома. Ты перешел свой Капернаум…»
Затесь двадцать седьмаяИрсад
Любовь моя пребывает и после смерти.
Мельницу мы таки встретили у озера возле Богаревицы. Здесь же и расположились в камышах. Сварили крупянку, сдобрили ее молоком заблудившейся коровки. Было воскресенье, угасал Божий день, и замершим плесом стелился вечерний звон. Вскоре над равниной взошла луна, как дукат. Молодые ольхи пряли над водой густую тень. Марковций наш кулеш отверг, пошел вынюхивать утиные гнезда. В поздние ляги[361] звонко хлопала рыба — к хорошему дню. К утру поймался на моего живца большущий лещ.
Переночевали и двинулись дальше. По плавням, овражкам, левадам, забытым тропам в сенокосах. Возка хлеба еще не началась, поэтому людей мы почти не встречали. Время от времени, когда нитяные значки надолго пропадали, я оставлял Алексу с пожитками, а сам разведывал направление. Под усохшим кизилом нашел родник. Смотрю, с ветви нитка свисает. Наклонился, чтобы напиться, а на дне что-то блестит, посылает медовый лучик. Вытянул его, отнес на свет — костяная девичья заколка, украшенная камнем янтаря. Простые девушки такие не носят…
«Пока вы ходили, Марковций тетерева приволок, — выбежал мне навстречу Алекса. — Еще живой, трепещет».
«Я тоже кое-что поймал», — сказал я и раскрыл ладонь.
Парень побледнел, стал хватать ртом воздух, как тот лещ. А придя в себя, выдавил:
«Это ее брошка. Мать подарила Эмешке на именины…»
«Вот и ладненько. Мать будет рада, что подарок ее не пропал».
«Что сие значит?» — глаза его замерцали тревогой.
«Сие значит, что мы на правильном пути».
«Все таятся от меня, — горько выдохнул Алекса. — Что вы имеете в виду?»
«Ничего. Человек планирует, а черт шьет суму. Мы идем — и этого достаточно».
И мы пошли дальше. Он — быстрым широким шагом, а я — будто в цепях. Чем дальше мы продвигались в поиске, тем я все более сдерживал шаг, будто хотел отодвинуть тот приход, будто боялся прийти.
У родника мы пополдничали печеной птицей. Вода была хорошая, едва терпкая от настоянных ягод кизила. Отсюда расходились три пути, сбоку наклонно стоял совершенно истлевший крест. А глиняная лепка Иисуса на удивление сохранилась.
«Почему кресты кладут на распутье?» — спросил Алексей.
«От кельтов тот обычай».
«От кого?» — переспросил, не понял он.
«От кельтов. Было такое племя — сильное, хорошо организованное и воинственное. Они пришли на наши земли после завоевания Римом Галлии. И со временем слились со славянами. Многому научили здешних людей — литью, кузнечному делу, земледелию и общественному устройству. Именно они привезли сюда обоюдоострые мечи, щиты, косы, гончарный круг, наковальни, мельницы, зернотерки, ножницы для стрижки овец и серебряные монеты. Научили обковывать лодки, варить сыр и пиво, приучили нас к солонине. Кельты полюбили сии края, этих людей и дошли до самого острова Рюген. Поэтому и назывались кельтами-рутенами. Отсюда, видать, и наше позднее название — русины… Очень смелое и свободолюбивое было племя. Боялись только одного: чтобы небо не упало на них. Но при этом имели странную слабость — поклонялись камню янтарю, какой в заколке твоей Эмешки. Потому и поселялись гуще там, где залегал сей камень. А свои владения кельты отмечали идолами на распутьях. Тот обычай мы впоследствии переняли для нашего Бога».
«Наш Бог, — протяжно повторил Алекса. — Но почему мы все время должны видеть его мертвым?»
«Потому, что мы живы».
Смерил меня удивленным взглядом. Учился спрашивать без слов.
«Мы живы Его воскресением. И в том величественном чуде нет никаких нотаций, никакого страха или поощрения. Есть только простая и страшная суть: смерть нельзя преодолеть ничем — только смертью. Вот это и явил нам Иисус. Душа, не убитая грехом, — неистребима. Телесно мы смертны, а духом нет. Один шаг от жизни к смерти. Зато какой долгий и тернистый путь от смерти к жизни…»
Мы встали, чтобы снова идти. Кельтское небо над нами было, как никогда, чистым и мирным, и я меньше всего боялся того, что оно упадет нам на головы. Боялся другого — сам не знал чего.
С горного Потисья залегали буковые чащи, и эхо топоров следовало за нами шаг за шагом. И бесконечно тянулись седые стены столетних деревьев, смело смотревших в глаза долинным ветрам. Деревья здесь — и хлеб, и вино для горцев. Здесь дети рождаются с твердыми ладошками, пригодными для топора. Вырастают под шатрами лесов, играя деревянными топориками. А когда уже могут держать в руках железный, начинают рубить. И рубят, рубят, пока их самих не повалит дерево или старость. Тогда ложатся в землю. А деревья дальше растут в небо, ожидая следующего поколения рубщиков. Новые деревья и новые люди…
Все чаще встречались нам разрушенные городища давних фракийских племен, развалины языческих храмов, обвалившиеся пещеры отшельников-черноризцев, шалаши собирателей, заброшенные медвежьи берлоги и потерянные оленьи рога. Мараморош, напоенный летними грозами, взывал из вершин и глубин звоном потоков, шелестом чащ, ревом дичи, неистовством птиц, гулом подземной жизненной силы. Трубил на весь мир от дикой радости. Сколько звуков, сколько красок и умопомрачительных запахов!
«О, как я понимаю Гатила (его еще Атиллой называли), пришедшего к Тисе умирать; и ромеев, что в завоеваниях мира не побрезговали и сиим уголком; и монголов, что пробивали в скалистых кручах проходы для лошадей; и мадьяров, что отреклись от кочевания, когда открыли сию землю; и мудрых мастеров-кельтов, которых приласкало здешнее небо. А еще более понимаю Верховного Мастера, который сей самоцвет любовно выгранивал. Поэтому моя вотчина является книгой Бога, языком Бога. И я неутолимо читаю ее...»
Это были размышления вслух, и мой спутник прислушался.
«Про что вы так вдохновленно говорите?»
«Про нашу с тобой родину».
«Расскажите мне про Русинию», — попросил он.
«Я уже тебе рассказывал».
«А вы еще расскажите».
«Пусть будет, как скажешь… Всю неделю ангелы не видели Бога. Когда объявился, озабоченно спросили, где был. «Я делал мир. Вот здесь будет одна Америка, здесь другая, пусть между собой соревнуются умом и руками. Там — теплая, благодатная Африка, все будет расти само собой, для жителей это большое испытание. Среди воды — Австралия, приволье для животных и людей. Там песчаная пустыня, а там — вечные снега, пусть учатся их обживать. А тут Европа, каждое племя получило свое поприще и свой язык. И должны жить в тесноте и мире и ценить свое». — «А что это за изумрудный краешек между высокими горами и просторной равниной?» — спросили ангелы. «О, то благословенная Русиния. Частица земного рая, радость для всякого народа-путешественника. Кто туда хоть раз ступит, там ему будет домно…»
«Свой берег — своя и вода», — вспомнил я где-то когда-то услышанное.
До позднего вечера мы беседовали о Русинии. О своей отцовской земле, где запрятана дедовская давность. И это наполнило наш день.
За ночь месяц трижды рога сводил, трижды полоскался. Я робко ждал сего знака — и дождался. Я спал, но сон был ожиданием. В конце концов, все, что мы делаем, является ожиданием чего-то важного. «Пусть Господь пошлет победу на плечи наши!» — прошептал я старую молитву. Забрезжило раннее утро-суховей, без росы. Разопревшее сено дурманило, сладко томило. Поэтому и Алекса спал камнем.
«Вставай, путник, — коснулся его плеча. — Хочешь все сны проспать. Забыл правила: