— И многих загрызли? — поинтересовался я, с наслаждением глотнув чего–то холодного и освежающего, по вкусу похожего на квас.
— Да почти два десятка, — вздохнул Гонда, поворошив палкой угли. — Очень уж лютые были. Да вдову Фомки, в тот же день, вместе с детьми на ночь глядя из деревни выгнали. Хорошо не убили.
— Чего же хорошего то? — не согласился я. — Ночью в лесу всё равно далеко не уйдешь. Кто–нибудь да обязательно схарчит. Сам же говорил.
— У нас деревня у самого края леса стоит. — Гонда убрал баклажку обратно. — И река рядом. Может и уцелели. Тут уж как Трое решат.
— А почему эти…. Ну, волки, днём на нас напали?
— Не волки, а волколаки, — поправил меня мой друг. — Волки то помельче будут. А что днём напали, так кто же их знает! — пожал он плечами. — Обычно они на охоту только с закатом выходят. Не любят они солнца. Пережидают его где–то в лесу. Может, вспугнул их кто–то более сильный. Или оголодали совсем. Хорошо деревня рядом уже была. Не отбились бы мы.
— Ну, в этом я не сомневаюсь, — согласился я. И вернулся к заинтересовавшему меня вопросу. — Деревня то почему плохая? По мне, так моя не лучше.
— А ты разве не заметил, — покосился на меня Гонда, — что никто баллот вчера не тянул? А ведь это по обычаю, в тот же день по приезду делать надобно. Смекаешь?
— Это значит они уже кого–то? — похолодел я от внезапной догадки.
— Видать, в прошлом годе, тоже о таких же как мы горемыках, заботу проявили, — зло процедил Гонда. — Понравилось на чужой хребтине выезжать. Поэтому ни я, ни вон они, — друг кивнул в сторону все громче храпевших ребят, — и не удивились, когда староста пожаловал и варом угощать стал. Прямо как гостей дорогих, — Гонда презрительно сплюнул. — Про тулуп заляпанный, и не вспомнил!
— И всё же пить с ним стали? — поразился я.
— Так нам–то, как раз, ничего и не грозило, — весело усмехнулся мой друг. — Даже Лишнему ясно, что староста именно на тебя глаз положил. Тут народ глазастый. Сразу поняли, кого окрутить легче будет. К тому же Никодим, не зря, поначалу, с воями бражничал. Наверняка выведал, что твоего односельчанина, как раз, волколаки у ворот и сожрали. А остальным и дела до тебя быть не должно. Лишь бы силком не волокли. А так и пожрали и вару выпили — красота! А больше одного им и не надо было. Сам видел!
— И ты меня не предупредил, — обиделся я.
— Так я думал, что ты тоже понял, — виновато потупился тот. — Тут и дураку ясно было. К тому же, я заранее с ними договорился, — кивок на лежаки, — что на дармовщинку пожрём, но за тобой присматриваем и местным не отдаём. Да мальца не рассчитали, — Гонда вздохнул. — Тут моя вина. Уж больно вар крепкий был. И сам заснул, и засов не закрыл.
— Но проснулся же! — я положил руку ему на плечо, — и меня опять выручил. Чуть сам не пропал! — я с уважением посмотрел на своего друга. — Смелый ты! Их вон, сколько было, а не испугался. Не бросил.
— Я не смелый, я предусмотрительный, — развеселился тот. — Я когда увидел, что ты с бабой ихней на выход наладился, в первую очередь Лузгу растолкал, а потом уже вслед за тобой кинулся. Ох, и чудной ты был! — приобнял он меня. — Не соображаешь ничего, лепечешь только что–то бабёнке этой. И как клеш в неё вцепился! Хорошо, колодец рядом был!
— А этот щербатый. Как его… Тимофей отомстить не может случаем? — забеспокоился я. — Уж больно зло он на тебя смотрел. А мы как я понял, здесь задержимся.
— На день точно, — помрачнел Гонда. — Да только беспокоиться нужно не мне, а тебе. Один я им навряд ли попадусь, а при послухах они никого из нас и пальцем не тронут. А вот ты остерегись! — внимательно посмотрел он на меня. — Не верю я, что Никодим с Тимофеем от своей задумки так просто откажутся. Так что завтра никуда не отходи. И чтоб всё время у меня на виду был. И давай почивать. Ночь уже на дворе.
Ко мне сон не шёл. Слишком много событий преподнёс этот длинный первый день моей новой жизни. Мозг, не желая считаться с усталостью тела, заново прокручивал весь мой дневной путь: моё появление в этом мире; разговор с сестрёнкой и отцом; события на площади; злоба Калистрата; дорога; донос Силантия; бегство от стаи волколаков; застолье, с последующей попыткой похищения. События с самого начала понеслись вскачь, не давая мне прийти в себя, как следует осмыслить происходящее. И только теперь я начал по–настоящему осознавать, что, похоже, попал в этот мир надолго. Да что там лукавить. Скорей всего навсегда. И если не сумею в кратчайшие сроки адаптироваться, то это навсегда, может занять очень короткий отрезок времени. И никакой Гонда тут не поможет. Не вездесущий же он! Не будет вечно рядом находиться. И, в первую очередь, нужно перестраивать мышление. Непуганый я какой–то. Всем верю, подвохов не жду. Видать, в том, прошлом мире, с этим как–то попроще было. Это как домашнего щенка, не видевшего ничего, кроме ласки хозяев, внезапно на улицу выкинуть. Он и кусаться то добром не умеет, а вокруг уже жестокий враждебный мир.
И вот в чем беда… Этот мир мне не нравился… Совсем…
Пробуждение было тяжёлым. Все тело немилосердно ныло и чесалось, голова раскалывалась от боли, будто перезревшая тыква. И то, что меня при этом ещё и энергично трясли, самочувствия никоим образом не улучшало.
— Толик, отвяжись! — зло рявкнул я, с трудом поднимая налитые свинцом веки. — И без тебя хреново! Лучше бы за пивом сгонял!
— Экий ты яр! — весело заржали мне прямо в ухо. — Пиво только в городе подают. Да не за так, а за гроши! А у нас даже вару нет. Ты вчерась весь вылакал!
Я подскочил как ужаленный и вылупился, ничего не понимающим взглядом, на улыбающегося Гонду.
— Ну и здоров же ты поспать, — заметил тот, ухмыляясь. — Светать вскоре начнёт, а тебя не добудишься. Иди, умывайся, давай, да снедать сядем, — Гонда вскочил, пошебуршил почти остывшую золу в печи и, чуть помедлив, с любопытством спросил: — А кто такой Толик?
— Нету больше Толика. — пригорюнился я. — Спёкся вместе с Лишним вашим.
В душе нарастало сильнейшее разочарование и даже какая–то обида. А так хотелось, чтобы это был лишь сон. Кошмарный дурацкий сон. Я домой хочу. Там лучше. Не помню как, но лучше. Я это точно знаю!
— Сгорел, что ли? — поинтересовался между тем Гонда, скептически осматривая остатки провизии. — Вместе с домом?
— Хуже, — я всё больше мрачнел, безуспешно борясь с накатывающим отчаянием. — Вместе с миром. И, похоже, навсегда.
— А ты говорил, что со временем, это у него пройдёт, — заявил, входя Лузга. — А, по–моему, только хуже становится.
— Ты что такой мрачный? — заметил моё состояние Гонда. — Хотя о чём я! — он шустро вытащил свою заветную баклажку. — На, отпей сбитня. Полегчает.
— Ну, ты вчера и погулял! — заявил Лузга, развязывая свой узелок. — Я, конечно, сразу понял, что тебя Лишний по голове чем–то в колыбели ткнул, но чтоб настолько!
— Это да, — задорно подхватил от двери Марк. — Кто бы видел, как Никодим от твоих объятий отбивался! Сразу по делам куда–то убёг! В деревне узнают, его на смех подымут.
— Я же по–дружески, — сбитень головную боль чуть–чуть унял, но настроения не улучшил. — Ничего такого.
— А с вдовушкой тоже по–дружески побеседовать подался? — ехидно подковырнул меня Лузга. — А она хороша! Сдобная! — сладострастно причмокнул он губами.
— Я бы с ней пару ночек тоже подружил, — согласно кивнул Марк, располагаясь у накрытой скатерти.
— Хороша Глаша, да не наша, — резко отрубил Гонда. — Чего привязались? Не видите? Ему и так тошно! — и повернулся ко мне: — Иди, мойся, давай. А то без тебя всё слопаем.
Снаружи было раннее утро. Солнце ещё не взошло, лишь робко окрасив горизонт алым цветом и превратив ночную тьму в неясный полумрак. Но деревня уже не спала. По узеньким улицам, то и дело, важно проходили мужики, сдержанно здороваясь друг с другом, куда–то прошествовала стайка девушек, оживлённо что–то обсуждая и бросая в мою сторону любопытные взгляды, появилась ребятня. Мда. И это я поспать люблю? Просто кое–кто слишком рано встаёт! Поеживаясь, всё–таки на улице было довольно свежо, я подошёл к ставшему мне почти родным колодцу. Рядом стояла внушительных размеров бадья, прихваченная за ушки ржавой металлической цепью.
Да уж. Это не пятизвёздочный парижский отель. Тяжело вздохнув, я забросил бадью в колодец. Вода была настолько ледяная, что у меня появился соблазн данное мероприятие пропустить, но чувство разума победило. Так и завшиветь недолго. И так уже чесаться начал. Надеюсь, в моей будущей школе баня есть или душ, на худой конец. О ванне я уже и не мечтаю. Умывшись, зачерпнул еще одну бадью и, дождавшись, пока уляжется рябь, с любопытством уставился в воду. Всё же второй день, как тут гуляю, а как сам выгляжу, понятия не имею. Нет. Всё что можно, я конечно, уже рассмотрел. Но вот лицо своё увидеть, пока не успел. Не попадалось мне вчера по дороге зеркал. И, учитывая сложившиеся на данный момент обстоятельства, в дальнейшем на такую удачу рассчитывать, не приходится. Ну что тут сказать? Лицо как лицо. Ничего выдающегося, в общем. Чёрные, коротко стриженые волосы, карие глаза, не крупный, чуть толстоватый, на мой взгляд, нос, да где–то уже довольно сильно поцарапанная щека. Вот и все достопримечательности. Как сейчас говорят, усреднённый типаж. Где–нибудь в толпе, я бы себя и не узнал, наверное. Ну что же. Будем использовать то, что есть в наличии. В магазин поменять уже не отнесёшь.
Позавтракали, на удивление, молча. Марку с Лузгой очевидно уже надоело зубоскалить по моему поводу, а Гонда задумался о чем–то своём, механически подметая с импровизированной скатерти остатки наших скудных припасов. Мне же вообще было не до разговоров. Тоска разъедала душу похлеще серной кислоты. После завтрака Марк с Лузгой вновь удобно расположились на матрасах. Гонда же, выудив из своей шапки иголку, принялся зашивать прореху на рубахе.
— Всё равно спешить некуда, — пояснил он мне.
— Неужто сегодня не тронемся? — помрачнел я.