Кандалы со звоном расцепились, и я соскочил со стола, при этом хорошенько врезав ребром ладони под дых палачу.
— Прошу прощения, но я сегодня очень занят. У меня свидание с...
Жильбер и Фриссон одобрительно закричали, а королева злобно уставилась на меня. Такого от меня она явно не ожидала. Лицо ее потемнело, и она рявкнула:
— Взять его!
Двое стражников прыгнули на меня и снова уложили на стол. Сюэтэ коротко кивнула в сторону моих товарищей, и другие ее прислужники быстро завязали им рты. Фриссон откинулся на спину, Жильбер пытался вырваться.
Я разозлился. И обрадовался своей злости. Королева мстительно хохотала, поглядывая на палача, который вернулся ко мне с каленым железом. Правда, оно было уже не такое красное. Палач поднес щипцы к моему лбу, кровожадно осклабившись.
Я смотрел на раскаленный пятигранный брусок железа, зачарованный настолько же, насколько и напуганный, всеми силами стараясь придумать стихотворение. И вспомнил:
Слезы для труса, для шута — мольбы,
Для слабой шеи есть петля и гладкие столбы.
...В королевском замке в темницу брошен он...
Холодное железо — властитель всех времен!* [23]
Железный пятигранник вдруг взял да и остыл прямо на глазах — остыл и почернел. Палач вскрикнул — не от страха — от разочарования. Сюэтэ же как-то странно задвигала руками и что-то прошипела — явно стихи, но в очень замысловатом размере. Брусок железа снова зарделся, а потом разогрелся добела. Палач тут же заулыбался. Да, Сюэтэ предвидела, что, как только к моему лицу приблизится каленое железо, я сразу произнесу какое-нибудь охлаждающее заклинание. А потом я как бы ослеп и почувствовал страшную боль — такой мне никогда не доводилось испытывать — во лбу. От боли отступили все остальные чувства, я перестал слышать испуганные крики товарищей, восторженные вопли Сюэтэ, не услышал даже собственного крика...
Но мало-помалу боль утихала, я стал что-то видеть и понимать, хотя страх сковал все мое тело. Я услышал, как Сюэтэ отдает распоряжения:
— Тихо, не спеши. Одна боль наложится на другую, и толку будет маловато. Пока он мучается от ожога, он не почувствует булавочных уколов.
Ничего себе советик? Нет, надо вопить что есть мочи, притворяться, будто бы я в горячке... На глаза мне попалось израненное тело Анжелики. Потом я увидел Жильбера, на скуле у которого расплылся кровоподтек, увидел Фриссона, распростертого на дыбе, прижавшего ко рту ладонь... из-под ладони капала кровь...
Что уж теперь злиться... Все мое существо переполнилось страхом, жутким страхом. Я боялся, что пытка может повториться. И я жалобно вымолвил:
— Пожалуйста... пожалуйста...
— О, какое же это удовольствие! — мурлыкала Сюэтэ. — И я буду наслаждаться твоими мучениями весь день и часть ночи, это точно. — Глаза ее вдруг полыхнули огнем, лицо перекосилось. — Тупица! Вздумал противиться моей воле! Теперь ты узнаешь, что бывает с теми, кто смеет ослушаться Сюэтэ! Теперь ты узнаешь, что это такое — умереть в мучениях!
Она взмахнула рукой, и пальцы мне пронзила жесточайшая боль. Я закричал. Потом боль немного утихла, мелькнула мысль: по крайней мере в последнее время я не грешил, так что хоть умру с надеждой попасть на Небеса...
Это понимание распустилось в моей душе прекрасным цветком. У меня не осталось ни малейших сомнений в том, кто я и откуда. Честно говоря, просто так подобные мысли мне бы и в голову не пришли — ведь я человек как человек, не лучше других, ничего особенного, и уж никак не праведник. Но состояние мое было подобно озарению. Я ощутил, как на меня снизошла благодать. Да, я не безупречен, но хороших поступков совершил более, чем дурных. Больше настолько, что Сатана не властен надо мной. А это означало, что Сюэтэ способна лишь истязать меня физически. А если уж говорить о колдовстве, то я мог при желании отразить любое ее заклинание.
Вот только бы найти верное заклинание! И произнести бы его!
От Сюэтэ не укрылась блеснувшая в моих глазах надежда, и она крикнула:
— Ну-ка, кольните еще разок!
И боль снова пронзила мои пальцы. На этот раз я ее ожидал и лишь скрипнул зубами. Все мои мысли были направлены на то, чтобы защититься. Я пытался отчаянно вспомнить стихотворение, которое помогло бы мне побороть любое встречное заклинание королевы. Почему-то на память пришло не самое в этом смысле удачное:
Хочешь пой, а хочешь плачь,
Зеленей весною...
Превращу тебя, палач,
В дерево лесное.
В землю ноги убегут
Крепкими корнями
Ну а руки прорастут
Свежими листами!
Палач встревоженно вскрикнул: невидимые руки стащили с него сапоги. Из пола выскочила каменная плита, и палач провалился по пояс в образовавшуюся яму. Он вопил от боли и страха — руки его взметнулись вверх и в стороны, словно ветки дерева. Пальцы удлинились, превратились в тонкие веточки. На их кончиках набухли почки, из которых тут же распустились цветы.
Мои друзья восторженно вскрикнули, а помощники палача со стонами попятились.
— Пощады! — вопил палач. — Пощады!
— Сколько угодно, — ответил я. Из-за мучительной боли я не слишком хорошо соображал.
Сюэтэ побледнела и отступила на шаг. Но только я поднялся, как королева овладела собой и прокричала:
— Стражи! Схватить его!
Но стражи почему-то хватать меня не стали. Я успел спустить со стола ноги и встать, параллельно вспоминая что-нибудь приличествующее случаю!
— Вы его схватите или нет? — визжала королева. — Или вас превратить в пылающее месиво?
Солдаты побледнели и шагнули вперед. А я решил окунуться в мир «Тысячи и одной ночи».
В твоем мире ни холода нет, ни пурги,
Но покинь свой пленительный рай!
Помогал Аладдину — и мне помоги!
Приходи! Ахалай-махалай!
Стены камеры сотряслись от оглушительного хлопка, и вот он, собственной персоной, — самый настоящий арабский джинн, в натуральную величину, в тюрбане и с бородой.
— Что прикажешь, о повелитель?
И мои товарищи, и стражники вылупили глаза. Кто-то громко застонал — возможно, Сюэтэ.
— Насчет «повелителя» — это громко сказано, скорее, я твой клиент. — Я решил сразу же расставить все точки над «i», вспомнив одну из сказок. В ней говорилось о том, что может произойти с повелителями джинов. — Мне бы хотелось попросить тебя убрать из этой камеры стражу и палача с помощниками и перенести их в какой-нибудь оазис в ближайшей пустыне. Только пуста этот оазис будет не слишком уж роскошным, — добавил я, памятуя о тех мучениях, которым меня подвергли.
— Твои желания — для меня закон.
Джинн поднял руки...
А губы Сюэтэ задвигались. Она произносила какие-то немыслимые сочетания слогов, бешено рассекая воздух руками. Да, я не понимал ни слова, но, вероятно, кому надо, тот понял, — как только джинн произнес краткое заклинание и создал что-то вроде небольшого смерча, этот смерч тут же испарился, как и не было.
Джинн вытаращился, не веря своим глазам, потом резко вдохнул и почти что выплюнул целую цепочку слов, сопровождая их таинственными пассами. На секунду он весь заколыхался, вытянулся... а затем принял прежние формы.
Сюэтэ усмехнулась и снова заговорила нараспев, перемешивая руками воздух.
— Не могу! — возопил джинн. — Колдунья меня одолевает! Я только и делаю, что отражаю ее колдовство.
Зато он дал мне время передохнуть и собраться с мыслями. Я громко прокричал:
Всех бы вас послать в могилы!
Ну-ка, падайте без силы!
И тут же вскрикнули стражники, которых словно прижало невидимой рукой к стене. Они попадали на пол без чувств.
— Не могу взять над ней верх, — причитал джинн. — Могу только сдерживать ее натиск.
— И замечательно, — заверил я его. — Покуда ты сдерживаешь ведьму, я перебью ее прислужников. Ну-ка, ну-ка, какое у нас есть стихотворение насчет мучителей...
Физиономия Сюэтэ перекосилась, и она проорала:
— Взять ее!
Подручные палача поспешили к телу Анжелики. Фриссон и Жильбер пытались освободиться от оков, но Сюэтэ прошипела:
— Только шевельнитесь, и ее душа умрет.
Я, гневно сверкая глазами, развернулся к колдунье.
Над головой она держала закупоренную пробкой бутылку из тонкого стекла.
Один из подручных палача, услышав слова королевы, выхватил нож и поднес к шее Анжелики.
— Так, значит... — протянул я.. — Значит, когда твои громилы вырубили меня, ты ухитрилась заключить ее дух в бутылку.
— О, какая потрясающая догадливость! — съязвила Сюэтэ.
— А теперь разбей бутылку, — распорядился я. — Тебе ничего больше не надо делать, слышишь, — только освободи ее душу.
— Как бы не так! Если я сделаю это, душа девицы впорхнет в тело. А приглядись-ка получше к ее тельцу! На ножке-то сапожок!
Я в страхе обернулся. И верно, на ногу Анжелики был натянут железный сапог. А обе руки были сжаты в тисках. Я понял, что, как только любимая умерла, к ее телу тут же присоединили эти орудия пытки. И как только ее душа вернется в тело и тело оживет, оно подвергнется жесточайшей агонии.
Однако на объяснения у Сюэтэ ушло какое-то время, и тут джинн произнес нечто смутно напоминавшее заклятие. В воздухе вдруг повис кривой турецкий ятаган и начал опускаться прямо на колдунью. Та разразилась проклятиями, и в тот миг, когда лезвие меча уже готово было нанести роковой удар, оно неожиданно исчезло.