Еще через полтора месяца они поженились.
Раньше ей казалось, что одиночество — наиболее естественное для человека состояние. Она боялась, что, лишившись его, потеряет частичку себя; вышло наоборот.
Она обрела то, чего не хватало ей — она поняла это не сразу! — уже много лет. Она обрела уверенность. Она обрела настоящий дом, кирпичные стены которого совпадали с границами ее, Юлиной, свободной и спокойной территории.
Она обрела гору, покрытую лесом, свою собственную гору, к которой в любую минуту можно привалиться спиной.
Все вещи в доме приняли на себя частичку Стаса. Самые скучные предметы обрели подобие души — потому что Стас касался их, потому что они были ему нужны; Юля, прежде ненавидевшая стирку, полюбила стоять на балконе, любуясь вывешенным для просушки бельем.
Покачивали рукавами рубашки — в каждой из них была частичка Стаса.
Белыми кулисами, в три ряда, висели пеленки. Вернувшись с работы, Стас, едва поужинав, выходил с коляской; соседи одобрительно перешептывались.
Годовалый Алик бормотал, улыбаясь от уха до уха: «Папа».
А через некоторое время они уже вместе клеили какие-то пеналы и конверты — наглядные пособия для детского садика, для всей группы. Стас мог мастерить часами напролет, и выдумка его подчас поражала воображение. Он подарил Алику рюкзачок, состроченный из старых джинсов, с наклеенной на клапан рожицей медвежонка, причем глаза у мишки двигались, а в пластиковой кружке переливался «мед»… Алик таскал в садик самодельные игрушки, при виде которых не только дети, но и воспитатели разевали рты; раза два или три Стас даже проводил что-то вроде консультаций в садиковском кружке «Умелые руки», и Алик тогда ходил гордый, осененный папиной славой.
У них были от Юли какие-то мужские секреты; видимо, и вкусы у отца и сына совпадали: они вместе ходили покупать книги и кассеты с мультиками. Один только раз кассету выбрала Юля — мультик про Лепрекона, злобного гнома; ей, привыкшей к милым старичкам из «Белоснежки», невдомек было, что гнома можно испугаться, но Алик испугался до истерики, кассету торжественно выбросили, и с того дня Юля зареклась вмешиваться в «репертуарную политику» — пусть мужчины сами решают…
Злобный гном — непостижимое жестокое чудовище — приснился ей раз или два. Наверное, потому, что ей очень жаль было перепуганного, зареванного Алика. По счастью, история не имела продолжения — разве что сын наотрез отказался смотреть «Белоснежку», впрочем, никто его и не неволил…
Когда Алику было четыре года, они вместе со Стасом стали ходить в бассейн.
Когда Алику было пять, они повадились разучивать песни под гитару; в доме через день бывали Аликины друзья и приятели, и даже недруга однажды притащили — здоровенного пацана-соседа, за что-то Юлиного сына невзлюбившего. Помнится, тогда пятилетний Алик прибежал с ревом и кинулся к отцу с требованием наказать обидчика, а Стас вместо этого организовал какую-то культурную программу, наивную и неправильную на первый Юлин взгляд, но, как оказалось, действенную — угрюмый «хулиган» если не стал Аликиным другом, то и досаждать ему, во всяком случае, надолго перестал…
…Было очень темно. Непроницаемо.
Алик завозился на раскладушке. Кашлянул раз, другой, закашлялся; Юля напряглась, готовая вскочить и бежать, но Стас в полусне чуть сильнее сдавил ее руку, веля оставаться на месте:
— Юль… Спи… Спи, спи, девочка, все в порядке…
И она послушно закрыла глаза.
Глава третьяЗанимательная геральдика: ЖЕЛТАЯ ДЫНЯ НА ПОЛЕ ТРАВЫ
За время моего отсутствия ни в доме, ни во дворе, ни на огороде ничего не изменилось. Грядки стояли без единого сорняка; созревшие овощи снялись с кустов и повыползали на тропинку — так велело им особо изощренное заклинание. Над тропинкой кружились мухи. Мой урожай, как ни прискорбно, начинал подгнивать.
Едва отдохнув с дороги, я послал ворона с вестью для Ятера; Ил быстро прискакал, но долго привязывал лошадь. Еще дольше шел от ворот к порогу. В дверях вообще приостановился, будто вспомнив, что оставил дома нечто важное и совершенно необходимое; набычившись, решил все-таки поздороваться первым:
— Привет, колдун!
И запнулся, внимательно меня разглядывая. Ох, была бы у Ила такая возможность — ввинтился бы в мои мысли, как личинка в древесную кору; с чем приехал, спрашивали напряженные глаза. Нашел ли обидчика, наказал ли? И помнишь ли все, что я здесь же, у порога, наговорил тебе в прошлую нашу встречу?
Я, разумеется, прекрасно помнил, но напоминать не спешил. Успеется.
— Входи, — пригласил я устало. — Поговорим…
Мы уселись в креслах друг напротив друга. От Ятера пахло потом, пылью и каким-то сногсшибательной крепости парфумом.
— Девку завел?
Ятер насупился:
— Откуда ты… Ты что, следишь за мной, колдун?!
— Делать мне больше нечего, — я поморщился. — Смотри сюда, — и высыпал на стол пригоршню камней.
Ил сперва склонился над россыпью, потом отпрянул с суеверным ужасом. Долго глядел, не решаясь коснуться; наконец взял двумя пальцами ярко-синий камушек с вырезанной на нем собачьей мордой (а может не собачьей вовсе, а волчьей, тут как посмотреть).
— Да ты времени не терял, колдун…
В голосе Ила слышалось плохо скрываемое восхищение; он перебирал камушки, будто теплые угли, казалось, что он вот-вот подует на кончики пальцев. Когда барон наконец-то поднял взгляд, в обращенных ко мне глазах явственно читались восторг и опаска: Ятер глазел на меня, как мальчик на заезжего фокусника:
— Что это?
— Камни, — сообщил я.
Ятер нахмурился, производя непосильное, по-видимому, умственное действие:
— И… что?
— Что? — удивился я.
— Кто, — со значением выговорил Ятер. — Кто это… чья работа? С кого за отца моего спросится… Или уже спросилось?
— Не так быстро, — сказал я со вздохом. — Видишь, как дело-то повернулось, не только твоего отца, он многих обездолил…
— Что мне до многих, — сказал Ил, выпячивая губу.
— Ищу его, — сказал я угрюмо. — На след уже вышел… Спросится с него, не сомневайся. Он великий маг… но никуда не денется, будь уверен.
Восторг в бароновых глазах пригас; Ил потупился:
— Хорт… Я тебе в прошлый раз наговорил тут… Прости уж меня, дубину. Ты знатный колдун… прости, ладно?
Распрощавшись с Ятером, я взял с собой плавающий светильник и спустился в подвал.
Банка помещалась в клетушке с железной дверью. На самом деле это была не банка даже, а круглая миска сизого стекла, такого толстого, что разглядеть что-либо через пыльные стенки не представлялось возможным. Банка накрыта была железной крышкой с вензелем Таборов; под крышкой вот уже много веков хранились все средства нашей семьи.
Я снял крышку — она весила, как хороший рыцарский шлем. Из сосуда повеяло болотом. Затхлым, холодным и без единой лягушки.
Я подозвал светильник — так, чтобы он завис над самой водой — и заглянул внутрь.
Да. Негусто. Негусто же, видит сова, и нечему удивляться — деньги растут, когда о них заботятся. Когда их ежедневно пересчитывают, меняют воду, когда о них думают, в конце концов…
А я, собирая средства на уплату членских взносов, слишком много из банки выгреб. Почти ничего не оставил на расплод, хоть и знал прекрасно, что чем больше в банке оставишь — тем ощутимее будет прирост…
Какой-такой прирост, когда корм в картонной коробочке слипся блином, а воду не меняли уже несколько месяцев. Как ни противно, но придется этим заняться — мыть, и менять, и пересчитывать, и все вручную, потому что деньги почему-то не любят заклинаний. Придется переступить через себя, побороть отвращение, что делать, ведь деньги нужны…
Вот так уговаривая себя, я погрузил руки в грязную воду — выше локтя. Защекотали, поднимаясь со дна, зловонные пузырьки; морщась, я выложил на крышку две пригоршни золотых монет.
Все мелкие какие-то. Придется повозиться.
Вечер я провел в библиотеке; наследство, доставшееся мне от моих предков-магов, занимало всего несколько полок — зато что это были за книги!
Осторожно, том за томом, книжку за книжкой я выложил их на предварительно расстеленные волчьи шкуры. Под потолком висело пять светильников, разожженных на полную мощность; в их свете клубилась, не оседая, пыль.
Сопя и морщась от зуда в кончиках пальцев, я произвел на свет крупную волосатую поискуху. Похожая на крысу тварь поползала по корешкам, по золотым обрезам, по развернутым желтым страницам, тычась носом, разыскивая, вынюхивая. Там, где предположительно содержалась интересующая меня мудрость, поискуха приостанавливалась, чтобы оставить метки-экскременты — твердые, лишенные запаха, слабо светящиеся в темноте.
Весь поиск занял у твари около получаса. Под конец она стала медленнее двигаться, оступаться на корешках, ронять шерстинки; с горем пополам закончив исполнение приказа, поискуха пискнула и распалась трухой.
Я подобрал помеченные поискухой книги — два исполинских пропыленных тома («Мудрость веков» и «Геральдика, история, корни, древо»), один крошечный, но очень тяжелый томик в слепой обложке и еще одну книгу, на вид не особенно старую. Оптимистично озаглавленную: «Соседство».
Восстановив в библиотеке порядок — а бросить все, как было, не позволило мне воспитание — я перетащил добычу в кабинет. Здесь, на письменном столе, соорудил поискуху поменьше — похожую на кузнечика, причем мощные задние ноги служили твари для быстрого переворачивания страниц. На столе у меня зашелестело, в лицо повеяло пыльным книжным ветерком; я едва успевал подсовывать закладки. А замешкайся я — и тварь самостоятельно завернула бы угол помеченной страницы, чего допустить было никак нельзя (я всегда презирал людей, неаккуратно обращающихся с книгами).
Закончив работу, поискуха не сдохла, как положено, а, подпрыгнув, будто настоящий кузнечик, соскочила со стола и нырнула в какую-то щель. Преследовать ее я не стал, только отметил про себя, что жизненную силу сотворенных созданий следует внимательнее дозировать. Нет пользы от нечаянной щедрости…