дъезда дома напротив. Свет у меня горел, и было хорошо видно, как я сижу за машинкой и хожу туда-сюда по комнате. Записано, что однажды я вышла на улицу, по возвращении сразу убрала аппарат и дальше работала за компьютером. На следующий день она проследила, куда я понесла злостный агрегат. Затем два дня сидела в кафе напротив, следя за событиями в ремонтной мастерской. Убийство произошло на вторые сутки и изрядно её напугало. Она вернулась на работу и постаралась забыть об этом. Третьим пунктом стоял вопрос: выяснить, почему машинка так себя ведёт? Ответа не было. Я взяла ручку и записала то, что мне рассказал следователь. Закончив, я посидела немного на диване, пытаясь собраться с мыслями, и поехала домой.
Подсолнухи
Лена и Дима вернулись с панк-концерта, который состоялся в гараже у Славика по кличке Херкин, и поняли, что перепробовали все развлечения. В общем, они были готовы к серьёзным переменам. «Давай о ком-нибудь заботиться», – предложила Лена, и Дима согласился. Так в их семье появились два маленьких существа. Поначалу муж и жена не отходили от них ни на шаг, но постепенно Диме они наскучили, и он стал всё чаще задерживаться на работе, хотя там совершенно было нечем заняться. Лена же полностью посвятила себя уходу за этими двумя подсолнухами.
Подумать только, когда-то они были всего лишь семечками, судьба которых заключалась в том, чтобы быть съеденными, а теперь изо всех сил тянулись к солнцу. Лена привязала к горшку ленточку, по которой каждый день отмечала, на сколько они подросли. А росли они быстро – по три сантиметра в день, будто торопились скорей закончить подсолнуховую школу и окунуться в свободу безнадзорности.
В какой-то момент у подсолнухов пожухли нижние листья. Лена не знала что делать. Звонила знакомым, но те разбирались только в детских и своих болезнях. Звонила мужу, он был вне зоны доступа. Она даже поставила свечку в новой железобетонной церковке, которую по просьбе активистов строительная фирма соорудила из материалов, оставшихся от возведения многоярусной парковки, но и это не помогло, хотя её бабушка, врач-терапевт, говорила, что правильно поставленная свечка поднимет на ноги любого.
Потом у подсолнухов выросли новые, зелёные, листья, и Лена успокоилась. Кажется, они не собирались умирать, а просто пережили короткую депрессию из-за нескольких пасмурных дней. Тем временем домой после недельной командировки вернулся Дима и со свежими силами стал помогать Лене ухаживать за цветами: удобрил, пересадил их в ведро, наладил автоматический полив. Было лето и солнце, подсолнухи росли. Они царили на подоконнике, как юные римские братья-императоры Каракалла и Гета.
Вскоре они начали пугать Лену. У них выработался нехарактерный для подсолнухов интерес к телевизору, особенно к новостным передачам. Как только звучал тревожный джингл, а на экране появлялся отглаженный ведущий, подсолнухи медленно поворачивали свои верхушки в комнату и озабоченно глядели на экран. Был и другой повод для беспокойства: через месяц подсолнухи переросли ленточку и упёрлись в потолок. Лена и Дима решили пересадить подсолнухи во двор, на клумбу у входа в подъезд, чтобы можно было их навещать и не особенно страдать от чувства вины. Раз в день Лена спускалась вниз и поливала их фильтрованной водой.
На холодном ночном ветру и без телевизора подсолнухи поначалу поникли, но вскоре адаптировались. Тем более что у подъезда тоже происходило много интересного: и мелодрамы у такси, и жаркие алкогольные дискуссии на скамейке. В какой-то момент Лена перестала поливать подсолнухи, потому что прочитала в интернете совет психолога, суть которого сводилась к «с глаз долой – из сердца вон». Теперь она деловито проходила мимо, иногда даже не глядя на них. Подсолнухи, впрочем, тоже от неё отворачивались. Их теперь поливала бабушка-садовница из соседнего подъезда.
Несмотря на акклиматизацию, подсолнухи вовремя зацвели, и уже в августе у них стали созревать семечки. Лена и Дима снова ими заинтересовались и ждали урожая. Тем временем подсолнухи начали осаждать птицы. Однажды бабушка-садовница покормила их социальным хлебом, который выдавался ей как ветерану войны, и птицы передохли в тот же день. Но прилетали другие. Тогда бабушка надела на головы подсолнухов чулки, чтобы птицы не клевали их в лица, утыканные молодыми семечками. Прошла ещё неделя, и подсолнухи захотели лучшей жизни, потому что не могли больше торчать у подъезда в душных китайских чулках на головах.
Передвигались они по ночам, чтобы их никто не видел, а днём прятались от птиц в укромных зелёных местах у водоёмов. Они увидели много нового: железную дорогу, яблоню в яблоках, граффити на заборе психоневрологического диспансера, кота на поводке, уток в церковном пруду и девушку на жёлтом велосипеде.
Они мирно путешествовали, пока не случилось несчастье. Ночной прохожий заметил их и решил подарить подружке, к которой направлялся с тортиком. Всё ещё считалось неуместным дарить на свидании два цветка: тут уж либо один, либо три. Он снял с голов обоих подсолнухов чулки, оценивающе оглядел их и взял старшего.
Так младший подсолнух остался один.
Ему хотелось спрятать куда-то свою большую красивую голову, чтобы никто её не заметил и не забрал его с собой, но это было невозможно, и он отправился дальше, обдумывая большой рыжей головой концепцию свободы. Он может идти куда хочет – это похоже на свободу. Но свободен ли он в своих решениях? Ведь он может передвигаться только ночью, а днём находиться только где-то у воды, иначе умрёт. Если бы его спросили, как он хочет путешествовать, то он бы ответил: с братом. Но брата отняло общество, стереотипы которого заставили человека думать, что на свидания нужно приходить с нечётным количеством цветов. Получается, он свободен, но с каждым актом посягательства со стороны недоброжелателя часть его свободы растворяется в пугающей черноте. Другой вопрос – нужна ли ему свобода? Для чего она? Разве не свобода размышлять делает существо, будь то человек или подсолнух, несчастным? Может, он был бы более счастлив в теплице? Что хорошего могла бы принести ему неограниченная свобода? Да и возможно ли такое – мир, в котором не может произойти ничего, что помешает твоим солнечным планам?
Но потом младший подсолнух подумал, что свобода всё-таки лучше несвободы, это все знают. Он вспомнил, как в «Фейсбуке» писали: «Если хотите быть свободными – заберите свою свободу у тех, кто отнимает её у вас. Выходите на улицы, не молчите, и будете услышаны». Ночью он прочитал во фрондёрской газете, которая выпала из мусорного бака, расписание митингов и выбрал тот, что был ему по душе: шествие против уничтожения пенсионеров. Подсолнух помнил старушку-садовницу, которая заботилась о нём с братом. Правда, иногда от неё шел мучительный запах жареного подсолнечного масла, но что тут поделаешь? Если бы у неё было получше с финансами, то покупала бы оливковое.
До Москвы было уже листком подать.
Митинг был запланирован на следующее утро, подсолнух волновался и поэтому не заметил, как его лепестки превратились в рыжие лохмы, сердцевина – в загорелое лицо, а стебель – в зелёный пиджак. Он всё думал: может быть, брат увидит его по телевизору и найдёт? Нужно обязательно попасть на экран! Он надел на голову припасённый чулок, как бабуля учила, и стал мысленно готовиться ко всему плохому, что могло произойти.
Когда время настало, он решительно влился в толпу. Вдруг стало очень тесно, со всех сторон на него давили люди, с непривычки было трудно дышать, и он упал бы в обморок, но тут к нему протиснулась журналистка с оператором и сунула под нос микрофон: «Вам плохо? Почему вы пришли сюда сегодня? Зачем на голове чулок?» Рыжий уверенно ответил: «Власть должна прислушаться к подсолнухам! Мы не хотим вести растительную жизнь! Я обращаюсь к вам: перестаньте травить старух социальным хлебом, на них здесь всё держится! Заметьте, я говорю это как подсолнух, которого клюют в лицо и который заинтересован в том, что птицы должны есть социальный хлеб и дохнуть от него, но от него не должны дохнуть пенсионеры».
Все правительственные каналы использовали его заявление, чтобы дискредитировать митинг. Ведущий новостей, обычно профессионально нейтральный, в своём комментарии иронично заметил, что на стороне оппозиции, конечно, тоже встречаются здравомыслящие ораторы, но не в этот раз. Но Рыжий этого не видел. Он дремал у фонтана на той площади, где проходило шествие. Его растолкали хмурые мужики в чёрной гвардейской форме и запихнули в автозак.
Спустя месяц он сидел в тюремном вагоне поезда вместе с другими – теми, кто возражал против новой войны с братским народом, выступал за внедрение системы децентрализованного государственного управления или держал деньги в иностранной валюте. Урожайный выдался сезон митингов. Но посадили их не за высказывания, ведь в конституции ещё значилось за человеком право на свободу слова, а за безработность: всех официально неустроенных, попадавших в поле зрения спецорганов, отправляли в трудовые лагеря отдавать долг Родине. Всех, кто на заре принятия этого закона вспоминал репрессии тридцать седьмого года, тоже отправили трудиться – ведь сразу после таких разговоров они теряли работу и подпадали под высылку.
Ехали на север. В камерах пили чифирь, готовясь к зоновским порядкам, о которых читали в самиздате, и рассказывали байки про свою антигосударственную деятельность. Некоторые истории напоминали американские шпионские фильмы, а у кого-то рассказ скатывался в политическую демагогию, от которой укачивает. Мимо проносилась тайга, бесконечные болота, чахлые ели.
Спустя неделю приехали на место. Лагерь походил на город-резервацию. Казармы, мастерские, завод, столовая, спортзал. Дни медленно тянулись друг за другом, в точности как тяжёлые громыхающие вагоны с углём по железной дороге. Однажды на лесопилке младший подсолнух увидел похожего на него лохматого рыжего парня с помятым лицом и давно небритой чёрной щетиной. Братья узнали друг друга и с тех пор не разлучались. Вместе веселее.