ва, снова и снова, и снова прокручивался у Пал Игнатича в голове допрос Ангелины, когда припер ее к стенке... Каждое ее слово и признание высвечивалось теперь все с более подлыми, вероломными нюансами, жестокими подробностями, которые легко было пририсовать и самому Пал Игнатичу. "Он сюда приходил, к нам... Иногда в машине приставал... Как-то раз у него..." - бормотала, "раскалывалась" Ангелина. "Говори! Все мне говори!" - коршуном нависал над ней Пал Игнатич и для устрашения сжимал кулаки. - Задушу, если врать будешь!" "Сволочь он, твой Петро! - сквозь слезы, тоненько выдавливала из себя Ангелина и при этом легонько напирала на слово "твой", подчеркивая этим кровное родство Пал Игнатича с мерзавцем. - Он только и знает, как домогаться. Сегодня тоже приставал - я его выгнала... А он вон чего, сволочь, подсунул... - Агелина коротким кивком указала на коробочку, которая, отопнутая ногой Пал Игнатича, лежала возле дивана. Лежала и, вероятно, резала глаза Ангелине, являясь неопровержимым свидетельством ее грехов. - Надо бы убрать эту гадость, а то вдруг еще Коля увидит. - Она гадливо и осторожно потянулась к надорванной коробочке с уличающим содержимым, но Пал Игнатич ее опередил: он взял коробку, небрежно завернул в скомканную бумагу - в прежнюю упаковку " и тихо, злобно цыкнул на Ангелину: "Без тебя выкину. В мусорку. Потом". Он вышел из комнаты в прихожую, к кладовке, и здесь покривился лицом, покоробился, наткнувшись в душе на жестокое чувство досады - словно нарвался в темноте на что-то очень острое, - ведь это его, его будущий сюрприз-подарочек жене, а вовсе не "гадость", которую, якобы, Петро подсунул в отместку несговорчивой на нынешний день любовнице. "Фу ты!" " фыркнул Пал Игнатич и сунул, пихнул коробочку поглубже в старые вещи, в хлам кладовки. "Я и сама не рада. Мне все хотелось с этим покончить, - жалобно, с подвываньем, со слезками, со швырканьем носом говорила Ангелина, явно рассчитывая на некоторое снисхождение супруга. - Он мне всю душу измотал, сволочь. Он будто издевался..." "Так сколько же вы лет-то с ним, сколько?!" - вскрикнул Пал Игнатич, найдя вдруг в воспоминаниях какую-то ужасающую подоплеку возможной, еще давней-давней связи жены и брата; находить такие зацепки в его нынешнем состоянии было легко: многое тетерь в поведении Ангелины с Петро казалось пошлым и омерзительным. "Не знаю... Может, лет пять, - всхлипнула Ангелина. - Может, чуть побольше..." "Гадина! Какая же ты гадина! - взвыл Пал Игнатич, его даже затрясло. Затрясло и Ангелину: ей показалось, что руки мужа ищут нож или стул, или еще чего, чтобы воздать ей по заслугам; но ни до смертоубийства, ни даже о воспитательного рукоприкладства не дошло: - Гадина! И ты, и он - гадины!" ...Теперь Пал Игнатич шел к Петро, точнее, почти бежал; полы расстегнутого плаща дергались из стороны в сторону; легкие, редкие, остатные волосы на голове трепыхались на ветру, словно сухой ковыль в осенней степи; дрожащие губы нашептывали усеченные, обгорелые в яростном полыме проклятия. Пал Игнатич был так возбужден, суетен, что промчался до следующей остановки на своих двоих, хотя мог бы сразу, у своего дома, сесть в троллейбус и доехать до брата, "... до него... до подле... До кры... До крысы!" Пал Игнатич даже вздрогнул, когда обозвал, а вернее, сравнил Петро с крысой: он ведь и раньше в облике своего брата, в его чертах, в его движениях и манерах наблюдал что-то этакое от грызунов, от крыс; правда, думать об этом, заострять на этом внимание не хотел " совестился такой похожести. Но нынче, но теперь Пал Игнатич узрел в Петро всю его крысиную мерзость: чуть вытянутая вперед морда (слово "лицо" сейчас ему и в голову не пришло), усы торчком; остренький, чуть загнутый нос и вроде бы даже с помпончиком, с этакой шишечкой на конце; маленький тонкий рот, часто и мелко двигающиеся при жевании челюсти... И тут Пал Игнатич представил, как этот... как эта крыса, пакостно улыбаясь, лезет к Ангелине, лапает ее за пышные груди, а потом заваливает ее на заднем сиденье своего истертого, похотливого "жигуленка". Пал Игнатич аж сплюнул от такой тошнотворной картины. Петро к родственникам в деревню уехать еще не успел, не скрылся, но уже приготовился, уложился и стоял во дворе дома у машины, ковырялся отверткой в замке дверцы, регулировал "защелк". Брата он не засек, не заметил, а сразу почувствовал: Пал Игнатич сзади влепился в его плечи и стал безбожно, судорожно трясти, так что в первые секунды голова Петро заболталась во все стороны, как у резиновой куклы. От таких неожиданных колебаний Петро выронил отвертку и прикусил себе язык, а когда содрал со своих плеч вражьи руки и, вывернувшись, увидел в обличье злодея-брата, то и вовсе потерял дар речи: Пал Игнатич, и смолоду-то никогда не дравшийся, сейчас наскакивал как петух, тыкал, хватал за грудки, пинался ногами. - Говно ты, Петро! Говно! Я думал ты мне брат, а ты говно! - забрызгал Пал Игнатич слюной, вскипевшей на каленом железе ревности, и все норовил ударить извивающегося Петро коленкой по мужскому месту, куда побольнее, чтобы знал, знал, как распускать... - Ты чего ты, с ума спятил?! Чего? Чего ты?! - барахтаясь в хулиганских объятиях брата, недоуменно выкрикивал Петро, но вскоре сообразил, видать, откуда такова напасть, и в глазах появился серый блеск тревоги, как у нашкодившего кота. - Она мне все... все рассказала, - с обидой, чуть не плача, выговаривал Пол Игнатич и напирал, напирал на Петро так, что в конце концов они, хватаясь друг за друга, как два утопающих, повалились на сиденье машины; Пал Игнатич только чудом не сбрил себе плешь о край крыши; однако то, что они провалились внутрь, а не толкались возле машины, было им наруку: не стоит привлекать внимание посторонних, зеваки до потасовок охочи. Протиснувшись в машину окончательно, они кое-как, с трудом, пыхтя и ненавидя друг друга, расползлись по сиденьям: Петро " на водительское, Пал Игнатич - рядом, и чтобы не выносить сор наружу, затянули дверцы стеклами. - Ведь у нас же один отец, - заговорил Пал Игнатич с несказанно горькой обидой. - Ведь мы же с тобой... Я тебе всегда доверял... Я же... А ты... Да ведь за такое тебя... Неужели ты?.. Ведь за это... - Он опять постепенно взвинтил себя, растравил до налета: - Ах ты, говно! Говно ты, Петро! - И он по-бабьи вцепился клешнями в волосы, в серого, крысиного цвета шевелюру Петро и потянул в беспощадном порыве. - А-а-а!!! - завопил Петро. - Опусти! Чего ты? А-а-а!!! Больно! А Пал Игнатич словно бы поднимал тяжеленную ношу - тянул что есть мочи на себя и чуть вверх братову голову, не чувствуя боли от царапов и тычков, которыми оборонялся Петро. Лицо Петро выражало одновременно и дикое страдание, и лютую, острейшую ненависть: - Отпусти! Чего ты? Нужна мне твоя... Ну ее на хрен, дуру... Чего ты за нее? Она... - выкрикивал Петро, на мгновения превозмогая боль, на мгновения отрывая о себя нестерпимые пальцы-пиявки брата. - Она... Она тебя всю жизнь... Всегда рога ставила... Она вон и с Решковским уже тыщу лет спит... Пальцы Пал Игнатича сразу же, в один момент, ослабли, серые пряди волос стали проскальзывать между ними, и вскоре всклоченная голова Петро освободилась. - Врешь... Не может быть... - тихо, почти безголосо произнес Пал Игнатич и вонзился испытующим взглядом в маленькие глазки брата. - Может - не может, - сердито пробурчал Петро, оправлял свою встрепанную наружность. - Все, кроме тебя, знают. За вами и квартиру трехкомнатную оставили только потому, что она с ним... Ты-то не велика шишка... - Тут Петро явно хватанул лишнего, и хотя сболтнул это в целях самообороны и спасения, но все же с превышением допустимого; тут же и перетрусил, примолк, присутулился, нервно забегали востренькие глазки; потянулись накаленные секунды угрожающей паузы. Пал Игнатич сидел без движений, с полуоткрытыми губами, застывшими в несколько идиотической кривоватой улыбке. Пал Игнатича будто шандарахнули чем-то тупым и увесистым по голове, и хотя он сразу не умер, но оглушен и потрясен был до мозга костей. Петро слегка ерзал по сиденью, хотел закурить, но боялся и держал в боевой готовности локти, чтобы защититься, если брат опять начнет... - Я конечно, точно не знаю... Люди болтают. Языки-то без костей... дешево стал увиливать Петро, захотел сточить угол, анальгинчиком успокоить умирающего от рака. - Чего с баб возьмешь? Все они такие... Ты не переживай... Пал Игнатич с омерзением посмотрел на него, еще раз утвердился в его сходстве с представителями отряда грызунов и, казалось бы, не к месту, сказал: - Ты на крысу похож. Ты всегда был на крысу похож. Просто я тебе не говорил раньше. - Он вылез из машины, достал деньги, которыми уполномочил его Петро оплатить барыгины покрышки, и, швырнув их туда, внутрь, захлопнул дверцу; как-то скучно, лениво пошагал прочь. Злобы теперь в душе не было: Пал Игнатича будто перевернули вверх тормашками и, как мелочь из карманов, вытряхнули из него искрометную ярость, азарт мщения, гнев, обиду, - в нем растеклась по всем венам тихая, вязкая, тупая боль. Решковский... Этот кудрявый хлюст, этот выскочка с вывороченными губами, какие, говорят, бывают у извращенцев; этот нахал, этот пройдоха с золотым зубом и вечно улыбающейся физиономией самодовольного карьериста, этот скот с вкрадчивым голосом мерзавца... Ангелину он и вправду знает давно, они в одно время в институте учились... Вот почему он любит отправить Пал Игнатича в командировку. Скроит значительную рожу, чуть принаклонит голову вбок и приговаривает: "На вас вся надежда... только вы справитесь..." А к празднику премию выпишет чуть больше, чем остальным сотрудникам того же ранга, - это, наверно, за ее, Ангелинину, ласку, - и руку еще при вручении премии жмет усердно, и ведь даже глазом не моргнет, негодяй. Выходит, и цена квартиры-то сомнительная, не за трудовые заслуги, а за иные отличия... Жить бы им и по сей день в коммунальных условиях, с подселенцем, если бы не... Э-э-эх! Скверный инцидент с Петро сейчас затмился, померк: ведь если в этой истории, в этом инциденте, а точнее, в этом прелюбодеянии, Пал Игнатич больше осуждал и корил Петро, чем Ангелину, и даже, мобилизовав все свое благородство, мог оправдать ее слабость и поверить в искренность раскаяния, то в шашнях с Решковским... По лестнице