В один момент он невзлюбил холодный душ, тренировки, заготовку припасов и прогулки вдоль дорог и полей в поисках того, что могло бы нам пригодиться. Он возненавидел и работу в нашем подземном убежище. Если отец просил починить генератор, наладить термоизоляцию или разузнать, где и как рыть артезианскую скважину, брат придумывал отговорки: ему не хотелось подчиняться указаниям. Единственное, что его интересовало, – уроки нашей мамы. Он хотел знать во всех подробностях, что происходило снаружи, за пределами полей, которые окружали Крепость, за пределами убежища, за пределами леса, за пределами отца.
Я пообещала себе рассказать ему о «Новом мире», когда мы вернемся в Крепость, но теперь боялась, что это только усугубит ситуацию. К тому же впервые в жизни, пусть и чувствуя перед братом некоторую вину, я грелась мыслью о чем-то, что принадлежало мне – и никому больше. Каждый вечер перед сном в тишине нашей комнаты я вспоминала магазин, перебирала в памяти вещи, что там стояли, думала о чувстве легкости и свободы, которое мне подарили всего несколько часов пребывания там. Я представляла, как вернусь туда, прочитаю каждую карточку, буду заваривать чай в подсобке и наконец устроюсь туда работать. Я бы ни за что тогда в этом не призналась, но у меня был секрет.
В Крепости мы с мамой отвечали за запасы. Нашей задачей было вести учет бесконечных баночек, стеклянных и консервных, теснившихся на полках металлических стеллажей, которые стояли вдоль дальней стены убежища. Рис, макароны, которые не надо долго варить (чтобы не тратить лишнюю энергию) и обязательно цельнозерновые (так они дольше сохраняют вкус), сухари, крекеры, молоко с длительным сроком хранения, консервированные помидоры, тунец и кукуруза, бобовые, твердые сыры в упаковке, сахар, соль, специи, маринованные овощи и соленые анчоусы. Скоропортящиеся продукты мы помещали в пакетики из фольги, в которые добавляли поглотители влаги и кислорода, чтобы не допустить разложения. В такой упаковке сыр, например, мог храниться без холодильника двадцать пять лет. А еще у нас была сушилка – незаменимая вещь, если хочешь сохранить продукты на много лет. В ней мы сушили продукты, которые сами вырастили или произвели: фрукты, овощи, зелень, мясо, – а из яиц делали яичный порошок.
Продукты, у которых согласно папиным расчетам истекал срок годности, мы утилизировали. На самом деле почти никакие продукты не могут испортиться, утверждал он, это все врут производители. В нашем доме постоянно ели так, будто конец света уже наступил. Это был замкнутый круг.
Мне никогда не хотелось есть.
Я каждый день представляла, как падают бомбы, а мы прячемся от них в нашем подвале и грызем сушеное мясо с фруктами. Мой отец, торжествуя, пытается настроить радиоприемник на иностранные волны, на которых сквозь помехи передают новости, и без перерыва твердит: «Я вас спас», как, вероятно, Ной в свое время твердил жене и животным.
По воле отца мы два раз в год целый день ничего не пили, а весной у нас был недельный полупост. Что бы ни случилось, мы должны были быть готовы.
Мой брат начал есть тайком, но я оставалась верна долгу. Если во время таких мероприятий со мной случался обморок, мама прикладывала к моему лбу полотенце, смоченное холодной водой, гладила меня по голове и говорила, что мы делаем это для своего же блага, но мне казалось, что она сама иногда в этом сомневалась. Мне казалось, что она боится – чего-то очень серьезного и таинственного, но я не могла отгадать чего. Будто бы угроза, к которой готовился отец, уже нависла над нами. Катастрофа уже произошла, но я ее не заметила.
10
Синьора Далия запрокидывает голову, и я поливаю теплой водой ее редкие волосы. Хна взялась хорошо. Мне всегда приятно дотрагиваться до ее кожи, такой нежной, что кажется, будто я мою голову новорожденной. Надеюсь, я ее не царапаю своими мозолями – стараюсь быть аккуратнее.
– Синьора Далия, а вы помните «Новый мир»?
– А ты-то помнишь, душа моя, что я из дому носу не кажу?
Так я и поверила ее лукавому тону. Вижу, как в ее глазах промелькнула искорка, нечего и пытаться ее прятать.
– Да ладно вам, я знаю, что вы и так в курсе всех новостей. У вас по всему району глаза и уши. От вас ничего не утаишь: куда не дойдут ноги, туда дотянутся ваши антенны.
Мне кажется, ей очень нравится не соответствовать чужим ожиданиям.
На вид она просто старушка с парой невинных причуд. Подумаешь, красит волосы в ярко-рыжий и одевается, будто все время ходит пить чай с подругами. Если не считать подработки шитьем, после смерти мужа она живет на пенсию по потере кормильца. Ей нравится предлагать соседям выпить у нее на кухне по рюмочке. Ликеров у нее больше, чем в баре: консьержкам всегда что-нибудь приносят. «Chi è che dis ch’el vin el fa mal…»[16] – напевает она, угощая гостей. А потом они начинают выкладывать ей всю свою жизнь, и она слушает их, будто в кинотеатре.
О себе она не рассказывает ничего. Никто не знает, что синьора Далия последние двадцать лет занимается живописью.
В первый раз она со мной заговорила через пару дней после того, как я сюда переехала. Она приоткрыла свою входную дверь, ведущую во двор, и показала мне жестом среднего и указательного пальцев, чтобы я поднялась по лестнице.
– Нынче никто пешком не ходит.
Видимо, она заметила, как я поднимаюсь по лестнице к себе на четвертый этаж.
– Пусть на лифте ездят те, кому тяжело ходить, – объяснила я.
– Ну наконец-то отличница. А энти по четвергам в школу ходили, – ответила она, показывая рукой на остальные квартиры.
Я невольно улыбнулась. Мама нам рассказывала, что во времена фашизма школы по четвергам были закрыты, так что я поняла ее шутку.
На часах было десять утра, но Далия все равно предложила мне выпить рюмочку ликера («Chi è che dis ch’el vin el fa mal…»). Сказала, за упокой души бабушкиной.
А потом пообещала, что будет обо мне заботиться.
– Спасибо, но я и сама справляюсь, – ответила я, уверенная, что говорю правду. – Может быть, это мне вам чем-нибудь помочь?
Она с удовольствием согласилась. Ей нужен был человек, который помогал бы ей со всякими разными мелочами и не задавал лишних вопросов. Я была идеальной кандидаткой, заявила она мне. Я приняла это за комплимент.
– Когда я тебя увидела, – добавила она, – то сразу узнала.
В тот момент я не поняла, что она имела в виду: что я похожа на бабушку или что-то другое, – но спросить не осмелилась.
Я закрываю кран и наматываю ей на голову розовое полотенце с вышитыми цветочками, выцветшее и потертое.
– Сегодня в «Новом мире» поднялась дверь, – говорю я. – Его продают.
Мой голос еле слышно дрогнул – она это заметила и повернулась ко мне. Чтобы успокоиться, я делаю глубокий вдох. Мне будет полезна любая информация.
– Дороти давно уже умерла… – бормочет она.
– Всегда вы все знаете…
Синьора Далия загадочно прищуривает глаза.
– Со стариками такое бывает.
– Вы хорошо ее знали, Дороти?
– А Маргарет здесь?
– По всей видимости, она не вышла на связь или отказалась от наследства.
– Да что ты говоришь, душа моя!
Я помогаю ей встать и веду ее по узкому коридору, придерживая полотенце у нее на голове. Стеклянная дверь в спальне выходит на задний двор нашего дома. Стены комнаты сплошь завешаны ее картинами – сельскими и городскими пейзажами, на которых всегда присутствует таинственная мужская фигура. На некоторых полотнах изображена только одна деталь: запястье с золотым браслетом, кончик носа над усами, рука, ласкающая скрипку.
Интуиция мне подсказывает, что это своего рода дневник, только непонятно, чья жизнь в нем записана, ведь Далия почти не выходит из квартиры, а если выходит, то уж точно не для того, чтобы бродить по миру. Всякий раз, когда я вижу эти картины, они меня завораживают – такая жизненная энергия от них исходит. У меня множество вопросов, но я не хочу их задавать. Каждый человек хранит хотя бы один секрет, и раскрыть его значило бы его предать.
Сев с Далией на кровать, я подсушиваю ее волосы полотенцем.
– Ну чего, рассказывай, душа моя.
– Я знаю только, что магазин продается и что женщину из агентства недвижимости не очень-то волнует его судьба.
Это ее заметно огорчает.
– Такое тут уже не первый раз, в нашем районе. Волна какая-то пошла. Вместо супермаркетов раньше были лавочки, вместо перекупщиков – лаборатории, вместо суши-баров, как вы их зовете, – остерии[17]. А потом еще эти менеджеры пришли, учить нас хочут… Все ради денег!
– Вы бывали в «Новом мире»? – решаюсь спросить я.
Она оборачивается, будто увидела собственный призрак. Затем выжидающе на меня смотрит.
– Нельзя допустить, чтобы он закрылся насовсем, – говорю я шепотом. – Я хочу его спасти.
Лишь сказав это вслух, я это осознаю.
– Спасти, спасти… Прогресс не остановишь, – говорит Далия, помрачнев. Она произносит слово «прогресс» так, будто это еда, которую она не может разжевать.
Мы сидим рядом на цветастом покрывале. Она протягивает мне фен. Я раскручиваю шнур и вставляю вилку в розетку. Как-то раз она призналась мне, что ее мужу не нравились яркие цвета и что, когда он был жив, дома все было коричневое. Только недавно она захотела что-то поменять. И только когда его не стало, начала рисовать.
Я включаю фен. Далия поднимает голос, чтобы перекричать его шум.
– Бросай переживать о чужих проблемах. Не делай как я, тебе жить дано. Когда я была молодая, некогда было ерундой страдать. А вы всё липнете к телефону!
В ее голосе проскальзывает нотка грусти. Интересно, не пытается ли она сама себя в этом убедить?
– Синьора Далия, у меня телефон самый простой, и я никогда в нем не сижу.
Я выключаю фен, сую его в карман и показываю ей зеркало.
– Да уж, стало еще хуже, – бубнит она. – У тебя нет оправданий, но ты все равно не живешь.