[25].
От кого-то я слышала, что он студент. Я всегда думала, что студенты устраивают вечеринки, едят с друзьями на диване пиццу, оставляют после себя кучу бутылок и коробок и включают музыку на полную громкость. У этого студента, похоже, нет ни друзей, ни колонок. Но он все равно находит способ дать о себе знать: каждую ночь он часами ходит туда-сюда по комнате.
Мне тоже бывает сложно уснуть, но почему нельзя просто остаться в кровати и почитать или выйти на балкон и посмотреть на небо? Звезды, конечно, видно плохо, в городе настоящей темноты не бывает, но когда наблюдаешь за траекториями далеких огоньков, мечтая о других планетах и инопланетянах, то теряешь счет времени.
В детстве, проснувшись от ночного кошмара, я тихонько пробиралась в ванную и открывала окно. Снаружи, в полуметре от подоконника, из стены торчал кирпич, и я приноровилась наступать на него и спускаться. На лужайке за домом я ложилась на спину и устремляла взгляд в небо. Этот черный купол, усеянный звездами, выводил мою жизнь в другое измерение. Какая разница, что я не знала никого из сверстников, что ни разу не переступала порога школы, что мне не суждено было посмотреть мир, потому что это слишком опасно? Какое все это имело значение, если Вселенная существовала уже больше тринадцати миллиардов лет? Какое значение имел этот комок в горле, который появлялся ни с того ни с сего и долго потом не проходил, какое значение имел страх перед катастрофами и перед смертью, который иногда превращался в желание умереть, когда самые крошечные галактики нашей Вселенной состоят из сотен миллионов звезд?
В одной книге, которую читал отец, я видела фотографии, снятые космическими зондами. Сатурн представлял собой идеальную сферу, вокруг которой вращались кольца, разделенные маленькими спутниками. Нептун был одно сплошное небо. У Урана было ледяное сердце. Марс был красной пустыней. Венера – золотой побрякушкой. Меркурий – жемчужиной с синими крапинками. Загадочные разноцветные сферы, вращающиеся вокруг Солнца и своей оси и парящие в звездной пыли.
«Ах, эта чудесная, душераздирающая красота созидания», – повторяла я себе, цитируя «Отелло» в интерпретации Пазолини[26], которого нам показывала мама.
Мне так хотелось радоваться тому, что у меня уже было, но вместо этого ночами я мечтала улететь в бескрайний космос, а потом обернуться и посмотреть на далекую Землю, которая, как на том знаменитом снимке «Вояджера-1», Pale Blue Dot[27], была всего лишь маленькой точкой. Все предстало бы в другом масштабе: дома бы превратились в спичечные коробки, дороги – в следы улитки, многоэтажки – в морковки в поле, а мои огромные проблемы – в детские игрушки.
Для моего отца астрономия была чем-то вроде инструкции по эксплуатации будущего, а для меня – поэтическим сборником. Кто стремится исследовать мир, не может считаться потерянным.
Я и по сей день размышляю о Вселенной и ее тайнах, когда у меня плохое настроение. Наша планета – это чудо, но никто, похоже, не обращает на это внимания. Мы – это нечто невероятное, практически невозможное, и мы принимаем себя как должное.
Интересно, моему соседу не дают спать похожие мысли? Я уже целый час слушаю его шаги над головой: раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре. Пробую представить себе его перемещения. На кухне он открывает и закрывает холодильник и шкафчики, в туалете включает и выключает свет и откручивает и закручивает кран, а в гостиной, кажется, орудует чем-то тяжелым…
Пытаться снова заснуть бесполезно. Я встаю и, закутавшись в одеяло, иду в кабинет-мастерскую, стараясь не разбудить Эудженио.
Из ящика я достаю красивую бумагу для писем, которую мне подарила мама. «Если почувствуешь себя одиноко, – сказала она, протягивая мне ее на десятый день рождения, – напиши письмо и отправь куда-нибудь. Мы не одни, если нам есть что сказать». Это был один из самых чудесных подарков, что мне приходилось получать, один из немногих, потому что отец не верил в подарки и дома мы их почти не дарили. Бумага очень плотная, цвета слоновой кости, внизу каждого листа и на оборотной стороне конвертов акварелью нарисованы жирафы. В коробочке лежат листы и карточки двух разных форматов.
Я беру маленькую карточку, выуживаю из кармана перьевую ручку и сажусь писать. Закончив, я, все так же в одеяле, босиком, открываю дверь и поднимаюсь на этаж выше.
Свет на лестничной клетке оставляю выключенным – пусть будет темно. Не хочу, чтобы кто-нибудь меня увидел и принял за снежного человека или облако в носках с сердечками.
Из-под двери паренька сочится свет. Я наклоняюсь, поддерживая одеяло, чтобы оно не касалось пола, и просовываю записку в щель.
«Спать – значит расставаться с миром».
Шаги прерываются. Я слышу, как записка шуршит по полу. С выпрыгивающим из груди сердцем жду, откроет ли он дверь. Но он не открывает. Он снова принимается шагать, в еще более напряженном ритме. Совершенно игнорируя мой совет.
17
Я часто заставала маму за прослушиванием музыки, на диване, с отсутствующим, блуждающим по комнате взглядом. Мне случалось напугать ее, когда она танцевала наедине с собой в полутьме, подняв руки и водя по воздуху тонкими пальцами. Она сливалась со светлой печальной мелодией и терялась в другом измерении. Я часто заставала ее за книгой: она так в них погружалась, что и не слышала, как я вхожу. Или за рисованием, или за рассматриванием какой-нибудь интересной штуковины, которую папа притащил домой. Я останавливалась на пороге и смотрела на нее, не отрывая глаз, – будто она была воздушным шариком, а я изо всех сил держала его за веревочку, чтобы не упустить. Когда она наконец меня замечала, то жестом подзывала к себе.
«Искусство позволяет путешествовать без необходимости уезжать, – шептала она. – Это наша крепость, и никто ее не захватит».
Вот в каком духе она воспитывала нас с Андреа. Красота и культура были самым могущественным оружием против зол этого мира, и именно они должны были нас спасти.
Но я хотела лишь одного: спасти ее и быть спасенной ею.
Одетая в огненно-красное платье с оборками, Аделаида открывает дверь. Она заставила меня пообещать, что я немедленно ей сообщу, если о магазине будут какие-нибудь новости, – и вот я в восемь тридцать утра понедельника стою у нее на пороге.
Какое-то время я топталась у нее перед дверью, на коврике в форме сердечка, не решаясь постучать. Вдруг она уже передумала: зачем тратить столько сил на такую затею, да еще и с кем-то вроде меня? Я бы ужасно расстроилась, если бы она сказала, что у нее нет времени на эти выдумки, что кукольный домик был не такой уж хорошей идеей, что я могу оставить себе детали и сделать из них что-нибудь полезное. У меня бы недостало сил признаться, что я уже начала над ним работать.
Но вдруг я услышала, как за дверью смеется Арья, а ее мама за ней гоняется, и желание снова их увидеть пересилило все мои страхи. Какие они по утрам, Арья с Аделаидой? Их все так же окружает аура семейного счастья? Я бы с радостью испытала его еще раз – и вот мои костяшки уже делают свое дело, и дверь сразу же открывается. Арья и Аделаида выходят нарядно одетые, с растрепанными волосами, розовыми щеками и сияющими улыбками.
– Утром понедельника не хватает какого-то огонька. К тому же я сегодня во вторую смену… – оправдывается Аделаида, приглаживая рукой тюлевую юбку.
– Есть новости. – Я сразу перехожу к делу и пересказываю ей вчерашний разговор с Шерстью-С-Примесью-Шелка.
Это приводит ее в восторг.
– Проникнуть в магазин под предлогом починки, а самой в это время приглядывать за потенциальными покупателями! Вот видишь? Ты восхитительна!
Она говорит, что хочет пойти в магазин со мной, но вместо того, чтобы спуститься, приглашает меня войти. Я пытаюсь донести до нее, что неизвестно, сколько там пробудет риелторша, но не могу сдвинуть ее ни на миллиметр.
– Если мы ей нужны, она подождет. В жизни надо заставлять себя ждать, – настаивает она, ведя меня в свою комнату. – Примерь-ка, – приказывает она, протягивая мне сатиновое платье цвета старого золота.
Я качаю головой.
– Спасибо тебе большое, но мне совсем…
– Не заставляй себя уговаривать. – Она держит платье прямо передо мной, как оружие. – Примерь, и все. Хватит думать – воображай. Поддайся течению.
Она открывает дверь ванной и продевает вешалку в колечко шторки для душа. Платье идет волнами по непромокаемой ткани, сверкая, как настоящее золото. Если я отступлю, Аделаида однозначно смертельно обидится, так что мне не остается ничего, кроме как пойти за ней. Оставшись в ванной одна, я смотрю на платье и чувствую, как во мне поднимается паника. Я не помню, когда в последний раз надевала красивое платье, но с тех пор прошло минимум лет пятнадцать.
Поначалу моей маме это нравилось. Она любила открывать шкаф и показывать мне свои самые нарядные платья. Я смотрела на нее, сидя на полу по-турецки и уперев руки в колени, и просила ее все примерить – так мне нравился этот показ мод. В итоге многие вещи ради забавы надевала я сама.
Тяга мамы к прекрасному была и ее крестом. У отца с братом напрочь отсутствовало чувство красоты, и они часто из-за этого ее ранили. Она мрачнела, переставала говорить и до крови кусала себе ногти. Она до последнего держала все в себе, а потом взрывалась беззвучной яростью. По всему дому будто проходило цунами. Она металась по комнатам и сносила все, что попадалось ей под руку. Она что, не учила нас не ставить локти на стол? Почему нам самим никогда не приходит в голову прибраться на столе? Так сложно сорвать в саду цветок и поставить его в вазу? Почему отец, накрывая на стол, ставит миску прямо на скатерть, хотя знает, что ей она очень дорога? Почему мы разбрасываем по дому носки? Зачем мы всегда носим форму и комбинезоны? Почему мы не отдыхаем даже по воскресеньям? И ради этого она пожертвовала всем? Она забрасывала нас вопросами, и мы изо всех сил старались удовлетворить ее желания. Вокруг сразу становилось чисто и красиво, по крайней мере настолько, насколько для нее было приемлемо.