А если я не найду Эудженио? Вдруг с ним что-то случилось? Вдруг, когда я вернусь, Анджелина что-нибудь с собой сделает? Вдруг по моей вине… Щелк! Растет тревога, ускоряется сердце. Я пытаюсь сосредоточиться на останавливающихся передо мной автобусах. Пытаюсь занять свой разум, читая рекламу, которой они обклеены, считая, сколько секунд они простоят на остановке, прежде чем уехать, и придумывая имена водителям: Карлетто, Дмитрий, Сухой Кашель, Сандро, Гульельмо, Мистер Пропер…
Мне стало легче, но прошло уже больше часа, мимо меня проехало штук двадцать автобусов, а Эудженио ни следа. Из одного из автобусов вышла огромная женщина с кучей мешков со своими пожитками и села на металлическую скамейку рядом со мной. Она вытянула опухшие ноги, чтобы дать им отдохнуть, и заговорила сама с собой.
И тут вдруг в остановившемся перед нами автобусе я замечаю объектив фотоаппарата. Он выделяется в толпе людей, спешащих в офисы. Эудженио ошарашенно на меня смотрит. Мы друг для друга все равно что видение. Только-только я собралась вернуться и вызвать полицию, как вот он, стоит себе у окошка с камерой, которую я ему подарила.
Я вскакиваю и устремляюсь к автобусу, чтобы успеть зайти, прежде чем закроются двери. Мы с Эудженио на разных концах, я пытаюсь к нему протиснуться. Не успеваю я к нему подойти, как он оживляется, радуясь, что это был не мираж, а действительно я, собственной персоной.
– Гея! Ты тоже в маршрутке! – весело и непринужденно восклицает он. И фотографирует меня.
«Мы за тебя ужасно переживали!» – хочу я сказать ему, но не получается.
Не будем забывать: мы оказались в этой ситуации исключительно по моей вине. Очень повезло, что с ним все в порядке, – по всей видимости, ничего не случилось. Более того, вид у него как у студента на экскурсии.
– Эудженио, – говорю я, беря его под руку, – поехали домой.
– Гея, посмотри в окошко, – отвечает он, показывая пальцем на улицу. Глаза у него сияют.
Я вижу скверик, большую распродажу, заправку и вереницу зданий. Вижу людей, бесконечную толпу безымянных людей. Если бы время остановилось и выдало мне фотографию этого мгновения, я бы хоть смогла дать всем этим людям имена, придумать им истории, чтобы как-то их к себе приблизить, сделать более настоящими.
Женщину, сидящую напротив нас, с крабиком на затылке, пакетами из магазина и ребенком, который повис у нее на ногах и играет в телефон, я бы окрестила Италией; круглого паренька, стиснутого рубашкой не по размеру и изо всех сил пытающегося сжаться еще сильнее, чтобы всех пропустить, – Белым Хлебом; девушку с рюкзаком для ноутбука и на высоких каблуках – Цаплей… Но время бежит, они сменяют друг друга без остановки, затянутые водоворотами собственных жизней.
– Ну что, как прошло с Маргарет? – спрашивает Эудженио, сжимая мне запястье. – Откроется твой магазин?
Мой магазин.
– Эудженио, давай выйдем и вернемся домой.
– Когда он открывается? – продолжает он, все еще надеясь, хотя наверняка уже понял. – Она не пришла?
– Пришла. Но она не дочь Дороти. У Дороти не было детей. Маргарет не будет нам помогать.
Я рассказала ему эти новости так, словно они меня не касаются, но Эудженио не обманешь.
– Он делал тебя счастливой, – вздыхает он, бросая взгляд на водителя.
Я тоже смотрю на водителя, хочу попросить его свернуть на шоссе и увезти меня отсюда, хочу почувствовать скорость, умчаться куда-нибудь подальше и послать к черту всю свою жизнь.
– Эудженио, поехали назад.
– Я не хочу возвращаться в «Ничто», на дух его не переношу. Ненавижу тамошний запах, ненавижу сидеть там за барной стойкой и смотреть на посетителей. Ненавижу липкие столы, крошки под ногами, кассу, объедки в мусорке, стаканы со следами губ, почерневшее ведро со шваброй… И еще смотреть, как мой отец заходит за стойку налить себе чего-нибудь. Но больше всего я ненавижу уставший взгляд мамы, которой приходится его терпеть. Этот бар для меня хуже ада!
Некоторые пассажиры на нас оборачиваются, но мы не обращаем внимания. Мы должны поговорить с ним сейчас или никогда, должны обсудить все в городской суматохе – в тишине моей квартиры мы никогда этого не сделаем.
– Я тоже в какой-то момент подумала… – начинаю я, но осекаюсь. Не могу. – Попробуй открыться своим родителям. Поведать им свою мечту. Рано или поздно они поймут…
– Легко тебе говорить! Тебе не перед кем отчитываться. У тебя больше нет семьи.
У меня больше нет семьи. Он сказал это с такой легкостью, на которую способен только четырнадцатилетний подросток, сбежавший из дома. Он не хотел меня ранить, но ранил. «На самом деле это у моей семьи больше нет меня», – хочу я ответить, но вместо этого перевожу взгляд на запотевающее окно. Пытаюсь отыскать в своих мыслях место, в котором можно спрятаться от всего. Возможно, единственное такое место.
34
Мамина болезнь подкралась неслышно.
Поскольку она и так из-за головной боли проводила много времени в постели, с закрытыми ставнями и мокрой тряпкой на глазах, ей удавалось скрывать от нас свою новую боль несколько месяцев. Началось все, как мы узнали впоследствии, с обычной рези в животе. Не сильной, но и не слабой, особенно по ночам. Со временем резь возникала все чаще и становилась все острее, заставляя маму даже задерживать на какое-то время дыхание. Но каждый раз, когда боль проходила, мама пыталась убедить нас, что больше она не вернется.
Мне казалось, она стала печальнее обычного, не находила больше причин вставать с кровати, есть, проводить время с нами, рисовать или слушать музыку. Иногда, наблюдая за ней вечерами, я даже подозревала, что она больше всего на свете желает, чтобы пришел уже этот проклятый Конец, раз и навсегда. Чтобы можно было сбросить с себя непомерный вес ожидания. Получить доказательство, что жизнь ее не была прожита зря.
Это я нашла ее в тот день – отец с братом ушли в лес рубить дрова. Она лежала съежившись на кровати и держалась руками за живот. Она кричала и плакала, и каждая мышца ее тела была напряжена до предела.
В один миг все, что происходило последние месяцы и что я не могла себе объяснить, встало на свои места, сложилось в пазл, который, как оказалось, собирался очень легко. Ее скорченное тело, терзаемое судорогами, пугало меня до ужаса. Я стала гладить ее по спине, волосам, плечам, ногам, пока она хоть немного не успокоилась.
– Помоги мне, – прошептала она.
Первые двадцать два года своей жизни я только и делала, что готовилась к катастрофам. Но такое несчастье я не могла предвидеть никак. Я выросла с мыслью, что мы бессмертны, поскольку мы подготовлены.
На ее тумбочке, рядом с будильником, я заметила ступку с каким-то темным травяным месивом внутри. И сразу же поняла: отец все знал, он пытался этим ее вылечить. Меня начало трясти.
Я тогда уже умела немного водить, но весь мой опыт сводился к паре километров по грунтовым дорогам через поля на папиной голубой «Панде». Я даже не знала, где находится ближайшая больница, но выбора у меня особо не было.
«Вылечить больное тело – это тебе не ножку к столу привинтить», – повторяла я себе все те бесконечные часы, что маму держали в операционной. Это тебе не поделка «сделай сам», такому нас не учили. Нам, хочешь не хочешь, приходится полагаться на других – и слава богу, эти другие существуют. Персонал больницы действовал очень слаженно и отнесся к нам с заботой и вниманием. Никто нас не выгнал.
Я не находила себе места, не переставая ходила туда-сюда в неоновом свете зала ожидания. Из больницы позвонили отцу, он начал кричать и ругаться, потом попросил позвать к телефону меня, закричал снова и бросил трубку. Время от времени я поглядывала в окно – посмотреть, не приехал ли он. Но его не было.
Когда маму привезли в палату, я села рядом с ней. По потолку шла тоненькая трещина, и мне тут же захотелось принести стремянку и заштукатурить ее. От трещин – теперь я это уяснила – нужно избавляться немедленно.
– Вам с Андреа надо уйти, – прошептала вдруг мама, не открывая глаз. Ее голос исходил будто не изо рта, а из какого-то тайника в ее теле, из потайного места, о наличии которого даже она сама не подозревала. – Мы с папой умеем о себе позаботиться. Мы справимся.
– Что ты такое говоришь, мама! Мы скоро вернемся домой и будем все вместе.
– Мы уже достаточно были вместе. Более чем достаточно. И чего мы добились? Чтобы уйти из нашего дома, вам придется сбежать. Так бегите же. Сделайте это для меня, я оказалась слишком слаба для этого. Наша мечта превратилась в кошмар, стремление к свободе – в клетку… Только отец твой этого не осознает. Он уже слишком далеко. В тысяче световых лет от нас. Мы его потеряли. И ничего нельзя сделать, чтобы его спасти. Я клянусь тебе, поверь мне. Ничего. Но вы всё еще можете спастись сами. Ты сильная, Гея. Ты сможешь. В тебе столько удивительных качеств. Ты готова встретиться с миром, даже если пока не осознаешь этого.
Она замолчала, и я не знала, заговорит ли она снова. С комом в горле я сидела рядом и ждала, не в состоянии избавиться от впечатления, что она говорит со мной с того света.
– Уход из дома будет для тебя сродни смерти, но без смерти не бывает и жизни, – продолжила она. – Мир здесь, снаружи, он ждет тебя. Нельзя жить, наблюдая за ним из окошка. Каждая прожитая в нем минута будет ценна и насыщенна. Да, будут и боль, и несчастья, и опасности, но все они послужат лишь доказательством того, что ты жива. Смысл жизни в том, чтобы жить, а не в том, чтобы бояться.
Я сжала ей руку в надежде, что она откроет глаза. И она открыла. Приподняла веки и посмотрела на меня, возможно, в последний раз. Увидела меня такой, какая я есть, как и я в те минуты видела ее: впервые за всю свою жизнь – настоящей.
А если. А вдруг. А вдруг можно было ее спасти. А если бы мы заметили вовремя. А если бы отец не лечил ее альтернативными средствами. А если бы мы привезли ее в больницу раньше… Но в Крепости эти «а если» были другими.