– Если бы она осталась дома, она бы выжила, – негодовал мой брат, остервенело копая землю лопатой.
На нем были сапоги и старая выцветшая папина рубашка. Он даже начал отпускать бороду, как отец. Со дня наших злоключений в лесу он стал все больше закрываться в себе. Перестал критиковать наш образ жизни и будто смирился, приняв его как единственно возможный. И смерть нашей матери, очевидно, окончательно уверила его в этом.
– Мама сама попросила меня отвезти ее в больницу.
Я попыталась взять его за руку, но он вырвался.
– Она не понимала, чего хочет.
– Конечно, она ведь ужасно страдала. Долгие месяцы страдала. Мы приняли правильное решение.
– Ты приняла решение, худшее из всех. Мамы больше нет. И виновата в этом только ты.
Я изо всех сил старалась не слушать его, не дать ему заманить меня в эту ловушку. Если бы я убедила себя, что он прав, то свалилась бы в такую пропасть, что выбраться из нее не смогла бы уже никогда. Камень вины раздавил бы меня навеки. Я сделала глубокий вдох и сдержала подступающие к глазам слезы. В случившемся нет моей вины. Я попыталась спасти маму так, как она сама меня попросила, – цивилизованно. Мы с ней доверились медицине, объективности. Точек зрения может быть сколько угодно, и моя была ничуть не менее ценной, чем та, которую мне навязывали с рождения: слова моего отца не были законом. Я осознала это еще во время нашей первой и последней поездки в Милан – единственный опыт, который мне довелось испытать вне Крепости, – но тогда я только начинала привыкать к этой мысли.
Если бы только мой брат увиделся с мамой в больнице, если бы только пришел с ней попрощаться, если бы только он, как и я, был с ней рядом и выслушал ее.
– Болезнь приносила страдания, а больница принесла смерть, – отрезал Андреа, повторив слова, произнесенные недавно отцом.
– Был шанс ее спасти! – оправдывалась я.
– Тогда почему не спасли? Открою тебе секрет: больницы строятся на коммерческой выгоде. Живой – это лишнее койко-место, а значит, затраты. Спасать людей не в их интересах.
Я не хотела поддаваться панике, но состояние у меня было шаткое. Аргументы брата приводили меня в ужас.
– Андреа, что ты такое говоришь?
– У мамы был рак в последней стадии, неизлечимый, они признали это. Неужели не лучше было бы, если бы мы сами о ней позаботились? Были бы с ней до самого конца?
– Он был неизлечим, потому что его слишком поздно обнаружили. Мы не врачи. И ей там хотя бы облегчили страдания. Она снова пришла в себя, ей стало лучше… Заметь мы раньше, что с ней что-то не так, может быть, все обернулось бы по-другому. Неужели ты не понимаешь?
Было похоже, что нет. Он совершенно этого не понимал. Обратился в глухую стену.
– Папа специально морочил нам голову, – настаивала я. – Держал нас в неведении и даже уговорил ее врать нам. Он и нас, и ее лишил возможности выбирать.
Андреа несколько секунд стоял, молча уставившись в раскопанную землю.
– Ты так и осталась ребенком, – наконец произнес он. Холодно, будто мстя мне за то, что тогда, в лесу, десять лет назад, я не послушалась его. Будто он с тех пор отрекся от всего, даже от своей любви ко мне.
– Мама многое мне сказала в больнице, – не сдавалась я. – Она заставила меня пообещать, что мы с тобой отсюда уйдем. Завтра мы так и сделаем. Она будет присматривать за нами сверху, таково было ее желание. Она сама мне это сказала.
– Ты с ума сошла. Хочешь сбежать после всего того, что случилось? Бросить папу?
Я не хотела его бросать. Я бы отдала все что угодно, чтобы все исправить, чтобы взять его с собой. Но я знала, что это невозможно. Протянув ему руку, я бы позволила затянуть себя обратно и больше бы не нашла в себе сил выбраться.
Я вспомнила о «Новом мире», о том дне, проведенном с бабушкой, единственном за всю мою жизнь, когда я почувствовала себя легко и когда никакая опасность не висела у меня над головой, будь то катастрофа или страх, что меня разлюбят родители. Может, этот магазин мог бы стать моим будущим, пусть и не таким, каким я до этого дня его себе представляла?
Мне вдруг захотелось рассказать об этом Андреа, но я осеклась. Это было бы все равно что признать свое предательство. Признать, что я присвоила себе удачу, которой лишился он, потому что в тот день бабушка выбрала меня, а ему пришлось идти за отцом, не имея возможности ни на миг сойти с рельсов, по которым двигалась его жизнь. Я десять лет держала в тайне воспоминание об этом магазине – как я могла поделиться им именно в этот момент?
– Жизнь там не будет раем, согласна, – в конце концов сказала я. – Но она будет настоящей. Нравится нам это или нет, только так мы сможем понять, кто мы есть, выбрать собственный путь… Начать жить. Если в лесу упадет дерево, но никто этого не услышит…
– От падения будет шум! – гневно перебил он меня. – Будет шум! Оглушительный шум! Ты не слышишь его по ночам? Не слышишь шума леса? Как ты можешь даже думать о том, чтобы бросить все это? Если ты уйдешь, оно будет тебя преследовать. Ты никогда не обретешь покой, неужели тебе непонятно? Вот наша жизнь, здесь. Теперь у нас нет другого выбора.
Я сделала глубокий вдох.
– Я все больше убеждаюсь, что лучше жить, не зная покоя, чем не жить вовсе.
Брат снова схватил лопату и продолжил отчаянно копать.
– Так хоть спала бы спокойно, – сказал он. – Никого не предав.
Всю ночь я не могла уснуть, ворочалась в постели. Я веду себя эгоистично? Поступаю неправильно, пытаясь добиться того, чего я хочу? Мысль о семье, которая разделяла бы со мной и горе, и радость, меня, конечно, грела, но все затмевала монументальная фигура отца. Думая о нем, я всегда представляла его темной тенью на фоне летнего солнца или камина, прямо как персонажа из фильма ужасов… Только он был настоящий. Мое душевное равновесие зависело от его настроения. Если он был не в духе, я тоже безвозвратно соскальзывала в пропасть.
За пределами Крепости у меня не было ничего. Я была ничем. Что бы я делала, выйдя в мир? Кем бы я вообще могла стать? Как справлялась бы с трудностями? Существовала бы? Уехать значило бы обречь себя на одиночество и провал? Или избавить себя от страданий?
Я потянулась рукой к рюкзаку под кроватью. В нем лежал гусь, которого мне отдала Дороти, и бумага для писем, подаренная мамой. Рядом с рюкзаком стояла наша сумка с инструментами, которую я решила взять с собой, чтобы оставить себе хоть какой-то шанс продержаться снаружи больше одного дня.
– Смысл жизни в том, чтобы жить, а не в том, чтобы бояться, – прошептала я брату, лежавшему на соседней кровати, слова матери. Может быть, чтобы сильнее поверить в них самой.
Он натянул одеяло на голову и ничего не ответил. Он, Андреа, мой брат, с которым я не хотела бы расставаться никогда в жизни, которого я любила больше, чем себя саму, безусловно и безоговорочно, он, который когда-то первым хотел сбежать, собирался остаться. Он решил променять адреналин на спокойствие, городские приключения на протоптанную дорожку, а я сделала все с точностью до наоборот и предала все, что у меня было. Ради чего? Я и сейчас каждый день задаю себе этот вопрос. Чтобы найти себя? Но как я смогу это сделать, если мне сложно даже выглянуть на этот мир из окна?
Успокаивали меня только мысли о маме. Осознание, что я ее не подвела, – по крайней мере, не до конца. Надежда, что я смогу еще сдержать свое слово, если найду в себе силы идти вперед маленькими шажками.
35
– Надежда еще есть, вот что я хотела тебе сказать, – пугает меня Аделаида. Окидывая меня взглядом, добавляет: – Допоздна сегодня работала?
– Да так… случилось кое-что, но уже все нормально, – отвечаю я, пытаясь не выдать волнения.
Проводив Эудженио, я пошла домой, и, пока я открывала дверь, Аделаида подкралась сзади. Она бежала на работу, но хотела заскочить и поговорить хотя бы минутку. У Арьи на спине рюкзак, в руке – Барби Рапунцель.
– Наша надежда умещается в одно-единственное слово, – продолжает Аделаида.
Она делает паузу, чтобы я начала ее расспрашивать, но я слишком устала, расстроена и выбита из колеи, так что жду, когда она сама заговорит.
– Краудфандинг, – торжественно произносит она. – Только не говори мне, что ты не знаешь…
– Я знаю, что это такое, – возражаю я. – По крайней мере, я об этом слышала, только не очень понимаю…
– Слушай, давай я вечером к тебе приду и объясню, какой у меня в голове план. И, – она поднимает указательный палец, – когда я стучу, открывай мне, пожалуйста.
В руке чемоданчик с дрелью, в переднем кармане комбинезона – дюбели, через плечо – сумка с инструментами. Тихонько стучу. От выпитого ночью вина у меня сводит желудок, отсутствие сна тоже сказывается. Кажется, будто я стою на плоту. Свет на лестничной клетке так слепит глаза, что хочется убавить его диммером.
Десять тридцать утра, понедельник. Май. Скорее всего, он сейчас на занятиях. Если у него лекция или экзамен… Но предложение додумать я не успеваю – дверь открывается, и на пороге появляется мой сосед. Сегодня в лиловой футболке. В руке тюбик клея «Винавил».
– Стенные патроны? – шутит он, когда я показываю ему дюбели. Потом поднимает руку с «Винавилом». – Прости, надо еще подклеить, пока не схватился. Заходи! – И он убегает в гостиную.
Я медленно закрываю за собой дверь.
На стене замечаю ключницу. Сразу под ней – длинная и узкая полка, на которой сложены квитанции, рекламные листовки, какие-то документы и… две-три записки, похожие на те, что он оставлял мне!
Он состоит в переписке и с другими жильцами? С Аделаидой? С балериной с третьего этажа подъезда D? Со студенткой-металлисткой со второго этажа подъезда A? С парнем с последнего этажа из квартиры напротив?
– Ну что, ты идешь? – Он заглядывает в коридор с окаменелостью и кисточкой в руках и бросает на меня вопросительный взгляд.
– Да, прости, я просто проверяла… – отвечаю я и, замявшись, спешу за ним.