Вопрос повис в воздухе. И остался без ответа.
На ужин она подала ризотто с шафраном, оссобуко[9] и мармелад – все из гастронома.
– Деньги на ветер, – пробурчал сквозь зубы отец, чересчур раздосадованный, чтобы почувствовать удовольствие от сказанной колкости.
Бабушка ответила печальной улыбкой и добавила, что очень рада наконец познакомиться со своими внуками и отметить это событие.
Услышав это, Андреа несмело выронил слова благодарности, а когда она предложила ему разбавленного водой вина, не стал отказываться. Видя, что папа ему не запрещает, я тоже приняла от бабушки бокал.
Расположившись тем вечером на полу в гостиной на одном с братом матрасе, я почувствовала такой прилив любви к этой доброй и скромной женщине, которая живет одна в квартире, полной ненужных штуковин, и отмечает праздники едой из гастронома, и испытала такое счастье от мысли, что у меня есть бабушка и что теперь я наконец хоть в чем-то похожа на других, что мне захотелось как-то это выразить. Как только Андреа засопел, а папа на своем диване крепко заснул, я прокралась по коридору к бабушкиной комнате и тихонько постучалась в дверь.
– Бабушка, у меня для тебя подарок, – прошептала я, когда она подошла, закутанная в ослепительно белый халат, какие носят женщины в кино.
Лукаво улыбнувшись, я протянула ей своего плюшевого зайчика и два шарика «кошачий глаз».
– Я сама его сшила. По ночам, когда я сплю, он уходит гулять по миру, а потом рассказывает мне, что видел, – сказала я.
На лице бабушки отразилось удивление и, казалось, легкая печаль.
– Дорогая, он просто чудо.
Сквозь приоткрытую дверь я заметила, что вся ее комната усеяна фотографиями моего отца – в детстве, в юности, в молодости. Будто бы он уже умер. Пожалуй, для бабушки так оно и было все те годы, что он прятался в Крепости, избегая любого контакта с внешним миром.
– Он столько интересных историй может тебе рассказать, точно не соскучишься! – продолжала я.
– Мир, малышка, нужно смотреть своими глазами, а кто дожил до моих лет – уже посмотрел достаточно, – вздохнула бабушка, делая мне знак, чтобы я оставила зайчика себе. Но потом вдруг загорелась, как лампочка на тысячу ватт, и объявила: – Завтра я отведу тебя в одно место, которое точно тебе очень понравится.
Она погладила меня по щеке указательным пальцем прохладной, усыпанной родинками руки. Я положила на нее свою руку и с уверенностью почувствовала: мы подружимся.
Я боялась оставлять отца наедине с бабушкой, потому что знала, что тогда начнется «разговор» – о настоящей причине нашего приезда.
У папы был кое-какой план, но на него нужны были деньги. Я не знала, скажет ли он бабушке всю правду или опустит некоторые детали. Накануне отъезда родители долго обсуждали этот разговор. Мама говорила, что, когда просят деньги, нужно рассказывать все без утайки; отец же считал, что глупо ждать от бабушки понимания. Речь, утверждал он, идет о нашей безопасности. О нашей жизни. О жизни наших детей.
– С другой стороны, – процедил он, – если ты имеешь что-то против, то можешь помириться со своими родственниками и сама попросить их о чем и как хочешь.
Но я знала, что мама этого не сделает: она уже много лет к тому времени с ними не разговаривала.
В конце концов она с нами не поехала: осталась дома из-за очередного приступа нестерпимой головной боли, так что я пообещала себе проследить за нее, чтобы все прошло гладко.
Когда на следующее утро наш отец заперся с бабушкой на кухне, я не смогла расслышать всего, что они говорили, но какие-то обрывки фраз я все же уловила: «сбережения», «необходимость», «чрезвычайная ситуация», «решетки», «защита», «приоритет»…
Все-таки он сказал бабушке всю правду, но она ответила, что не станет продавать дом и переезжать к нам, чтобы отдать деньги непонятно на что. Она не верила, что случится какая-то чрезвычайная ситуация, и взамен предложила, чтобы мы с Андреа остались жить в городе. Она бы сама нами занималась, отдала бы нас в школу, ведь нам просто необходима нормальная жизнь, общение со сверстниками – уже видно, что деревня патологически на нас влияет.
«Патологически на нас влияет». Я запомнила это на всю жизнь. Эта фраза звучала окончательно и бесповоротно, осуждающе и таинственно. Я как будто наступила на грабли и получила в лицо рукояткой. Первое, что я сделала, вернувшись в Крепость, – нашла в словаре слово «патологически».
Именно тогда я узнала, что в мире есть вещи – и люди, – необратимо испорченные, не поддающиеся ремонту, и что этим термином называют именно их.
6
У бабушки денег было немного, но на те, что были, она покупала вещи.
Вещи, которые ей не нужны, расхваленные и нагло втюханные ей продавщицами. Так, по крайней мере, говорил мой отец. Бабушка пала жертвой Ужасной иллюзии, и поэтому, утверждал он, она была несчастна. А мне казалось, что не в этом причина ее грусти, но перечить отцу означало лишний раз испытать на себе его взгляд, острый, как тысяча лезвий, и ощутить затем невыразимое одиночество, которое продлилось бы еще неизвестно сколько. В этот раз, может быть, вечно.
В то утро она подала нам завтрак – кофе с молоком и печенье из упаковки, такое сладкое, что не верилось, будто оно настоящее. После завтрака она порхала по гостиной, как бабочка, с места на место, в своем сияющем халате, отыскивая то квитанцию, то ключи от квартиры, то адрес, который записала на каком-то там листочке… Она была забывчивой. Наконец она исчезла в своей спальне и через пару минут вернулась в синтетическом платье в сине-лиловый цветочек, в колготках и в паре кожаных туфель с закругленными носами.
Отец заявил, что пойдет добывать деньги и возьмет с собой Андреа. Если мать не захотела ему верить, то еще оставалась надежда, что это сделает кто-нибудь из его старых знакомых. В будущем уверенности нет, нужно быть готовыми ко всему – хоть кто-то же должен это понимать. Прежде чем выйти за ним из квартиры, мой брат остановился и сокрушенно на меня посмотрел: было ясно как день, что он предпочел бы остаться со мной и с бабушкой. Я подала ему наш тайный знак – скрестила средний и указательный пальцы. Это означало, что все будет хорошо, не надо унывать, он не один. Он кивнул мне с подавленным видом и пошел за отцом.
– Помнишь, что я пообещала тебе вчера вечером? – заговорщически спросила бабушка, как только мы оказались одни.
– Бабушка, тебе так идет это платье, – вздохнула я, все еще переживая за Андреа.
Бабушка улыбнулась, как бы кокетничая, и меня это привело в недоумение: меня учили, что наша жизнь может в любой момент оборваться, так что не имеет значения, какую одежду мы носим, главное – чтобы в ней было удобно работать и, в случае чего, бежать. А для бабушки, которой оставалось жить всего ничего, это имело значение, да еще какое. Мой комплимент оказался ей очень приятен.
– Пойдем, малышка, – произнесла она, открывая дверь. – Поведу тебя в одно в волшебное место.
Выбирая длинный путь, бабушка впервые показала мне район. Небольшая площадь с высаженными деревьями и расставленными скамейками, на которых сидели подростки, предпочитавшие школе поцелуи (меня это слегка ошарашило), бар, выходящий на эту площадь, на месте которого сейчас располагается «Ничто», и столики, занятые его завсегдатаями. Мы шли вдоль стен, разрисованных из баллончиков: любовные послания, гневные слова, иногда просто кривые линии. Бабушка объяснила мне, что такие надписи называются граффити (от этого слова у меня побежали мурашки, будто оно несло в себе опасность, но в целом оно мне понравилось).
Мы прошли мимо булочной с выставленными на витрине тортами, покрытыми глазурью пастельных тонов, мимо бюро путешествий, из которого можно было улететь хоть в Мексику, мимо парфюмерного магазина со множеством сверкающих флакончиков и бархатных ободочков для волос, которые мне хотелось примерить, мимо прачечной, заполненной облаком пара.
Бабушка то и дело кивала продавцам за прилавками в знак приветствия или задерживалась поболтать с людьми, которых мы встречали по дороге.
Она объясняла всем, что я Гея, ее внучка, что я приехала погостить на пару дней, и гордо прижимала меня к себе. Люди с любопытством на меня смотрели, улыбались и иногда спрашивали, где я живу, сколько мне лет и почему на мне штаны, запачканные моторным маслом.
Добрели мы и до лабораторий, в которых работало полрайона и которые теперь закрывались, чтобы переехать в другое место, туда, где дешевле аренда. Пройдя по мостику на другой берег Навильо, мы дошагали до церкви, сошедшей, казалось, прямиком со старой открытки – из тех, которые мама использовала вместо закладок. А потом мы вернулись к дому, свернули в переулок и остановились сразу за табачной лавкой на углу, перед магазинчиком с выкрашенными в красный цвет оконными рамами и красивой вывеской.
– Представляю тебе «Новый мир», – произнесла бабушка.
Хоть и звался этот магазинчик «Новым миром», он был битком набит старыми вещами. На столике-витрине балансировали друг на друге раскрашенные металлические коробочки, рядом лежали нарды и красовалась книга в кожаном переплете зеленого цвета лесного оттенка. Там же были выставлены деревянный медведь, несколько разноцветных вееров, две игральные кости, выточенные из рога, кимоно, цветные картинные рамы… Это был своего рода волшебный чердак, шкатулка с сокровищами, параллельный мир… Бабушка поняла меня еще лучше, чем я думала!
За открытой дверью магазина оживленно разговаривали три женщины. Самая пожилая – белая кожа, веснушки, длинные густые седые волосы, заплетенные в косу, – сразу нас заметила и, к моему огромному удивлению, вся сияя, бросилась к нам. Для меня было в новинку, чтобы люди так искренне радовались встрече друг с другом.
– Анна, my dear![10] – воскликнула она, увидев бабушку. – Здравствуй!
На ней было надето что-то вроде накидки арбузного цвета, бежевые штаны и кроссовки. На каждом пальце сверкало по два-три кольца, очень броских: одно в форме вишни, еще одно в форме цветка… Я никогда не видела столько необычных колец.