. Но даже для такой элементарной процедуры звезды должны были быть видны, таблицы точны, а память юнги, который переворачивал песочные часы, – надежна.
Для более технически совершенных методов, применяемых профессионалами, нужно было хотя бы немного ясного неба между облаками. Высота любого небесного светила над горизонтом была ключом к расчетам, которые мог провести любой обученный мореход. Полуденное солнце или – в Северном полушарии – Полярная звезда служили для этой цели самыми удобными объектами, поскольку они хорошо видны и использовались составителями печатных таблиц, с помощью которых можно было проверить данные с небес. К тому же солнце, разумеется, монополизировало небо большую часть любого дня. Альбо – или тот, кто вел его журнал, – полностью полагался на солнце и пользовался четырехлетней таблицей, идентичной той, которую опубликовал в Севилье Мартин Фернандес де Энсисо[473].
В Южном полушарии для тех же целей можно было взять любую звезду Южного Креста, зато печатные таблицы не могли помочь в сверке данных. Когда небо было ясным, мореходы, как правило, обрабатывали небесные данные с помощью астролябии, но для использования на корабле вполне годился и обычный квадрант или квадрант Дэвиса: все это отлично работало на спокойном море, но никак не помогало в плохую погоду. Почти весь март – со 2-го по 31-е число – Альбо не видел солнца. Некоторые из вычислений, сохранившихся в путевых журналах экспедиции Магеллана, были сделаны на суше, но и в этом случае требовалось ясное небо.
Иными словами, участники экспедиции в прямом смысле не понимали, где они находятся, пребывая где-то у берега на краю известного мира. Нервы путешественникам трепали и многие другие обстоятельства: усиление холодов и опасные для жизни бури; ощутимое сокращение светового дня и окончание лета; постоянное встречное течение; неоднократные разочарования тем, что все предполагаемые проливы один за другим оказывались заливами и вели в никуда; сокращение пайков и переход на питание жирными и невкусными животными; берег каннибалов с одной стороны и яростное море – с другой. Борьба фракций, естественные антипатии, межнациональная вражда, атмосфера таинственности и подозрений – все это превратило флотилию в малоприятный мирок с самого начала плавания. Теперь же, когда корабли замедлили ход, раздоры только усилились.
В высоких сороковых южных широтах, по позднейшим воспоминаниям Магеллана, союз офицеров разных кораблей возобновил попытки заставить Магеллана следовать приказам. «Другие капитаны, вместе с упомянутым Картахеной (который был все еще под арестом на корабле Гаспара Кесады. – Авт.), потребовали от указанного Магеллана держать совет с офицерами, чтобы он объявил им маршрут, по которому хочет идти, и чтобы он перестал блуждать в неизвестности»[474]. По меньшей мере в одном пункте Элькано преувеличивал: все «другие капитаны» едва ли могли бы объединиться, поскольку Алвару де Мескита едва ли принял бы участие в заговоре против своего родственника, от которого он во многом зависел.
Однако можно верить Элькано, когда тот сообщает, что у офицеров возникли новые страхи: они опасались, что Магеллан заставит их зимовать в негостеприимных широтах и у них кончатся запасы провианта. Согласно свидетельству Элькано, капитаны говорили: «И пусть он [Магеллан] не выбирает порт для зимовки и траты рациона, а продолжает путешествие до того места, где можно будет вынести холод»[475]. Понятно, что именно Элькано хотел внушить королевским чиновникам этой информацией: «другие капитаны» хотели следовать указаниям короля и без задержки продолжать поиски пролива. Как только пролив был бы найден, можно было бы сразу же повернуть на север, в более теплые воды. Элькано пытался обмануть расследователей. Поскольку местонахождение пролива оставалось тайной, а само его существование представлялось сомнительным, то требования, которые он вкладывал в уста капитанов, выглядели бессмысленными. Настоящим пунктом расхождения был вопрос о том, не стоит ли отказаться от дальнейшей экспедиции или переключиться на восточный маршрут к мысу Доброй Надежды, который был уже разведан, но отправиться по нему мешало эксклюзивное право португальцев на навигацию в этом направлении. Отправиться на Молуккские острова восточным путем значило нарушить королевские приказания еще более дерзко, чем все, что до этого сделал Магеллан. Враждебные лагеря готовились к открытой стычке. Наблюдались предпосылки для своего рода классовой борьбы. Показания, которые португальские расследователи впоследствии взяли у тех членов экспедиции, что попали к ним в плен, гласили, что «низкий народ, большинство» (la gente baja, la mayoría) поддерживали Магеллана и что большинство простых матросов были на его стороне (los marineros estaban bien con Magallanes) или по меньшей мере ничего не имели против его командования. Это вполне вероятно: проступки Магеллана на тот момент были очевидны только офицерскому составу, а оскорбительны лишь для фракции, сложившейся вокруг Картахены.
Более того, продолжалось противостояние между кастильцами и португальцами. Элькано жаловался, что родственники Магеллана «били и унижали кастильцев» (maltrataban e daban palos a los castellanos).
Где-то у патагонского побережья, среди бурь и огорчений, Картахена и Кесада, формально заключенный и тюремщик, а на деле старые приятели и товарищи по заговору, предложили Элькано принять участие в планируемом мятеже. Элькано утверждал, что бунт был продиктован верностью королю. По его словам, они попросили, «чтобы он оказал им услуги и помощь, дабы они смогли сделать так, чтобы приказания короля исполнялись точно как указано в его инструкциях»[476]. Он согласился.
«И этот свидетель, – жаловался он, – следовал приказаниям, за что попал под арест, пытаясь заставить указанного Фернандо де Магальянеса тоже им следовать»[477]. Заговор, к которому примкнул Элькано, принес чудовищные результаты, о которых и будет рассказано в следующей главе.
6Виселица в заливе Сан-ХулианПатагония, март – октябрь 1520 года
У вас же, может быть, поживу, или и перезимую, чтобы вы меня проводили, куда пойду.
Сначала они увидели «скалы, подобные башням». Потом появилось множество островов в бухте. Один из них они избрали своей ставкой. В июне 1578 года, когда Фрэнсис Дрейк в ходе самого потрясающего и амбициозного из своих пиратских рейдов на испанские владения сошел на берег залива Сан-Хулиан на территории современной Аргентины, его люди обнаружили остатки виселицы, сколоченной не то из сосны, не то из ели. Она стояла «на суше близко к морю… и покосилась, а под ней лежали человеческие кости». Из «твердой и целой ее части», как записал фанатичный и узколобый, но достойный доверия капеллан Дрейка, «наш бондарь сделал кружки или чашки, чтобы подобная компания могла из них пить, но моя мне не очень-то нравилась»[478].
Бревна, из которых изготовили столь мрачные сувениры, – это все, что осталось от сооружения, на котором Магеллан повесил нескольких бунтовщиков и выставил четвертованные тела тех, кого обезглавил.
Дрейк знал об этой истории. Магеллан был в своем роде незримым спутником в путешествии, ставшем первым английским кругосветным плаванием. Почти все рассказы о той экспедиции, включая собственные воспоминания Дрейка, содержат частые упоминания его предшественника – и как образец для подражания, и как соперника. По собственной оценке Дрейка, он «во многих отношениях опередил благородного моряка Магеллануса и значительно превзошел его увенчанный лаврами успех»[479].
Английские моряки, обнаружив виселицу, сразу поняли, что это такое. Трудно противиться впечатлению, что Дрейк избрал залив Сан-Хулиан не только как пункт, где можно было пополнить запасы пресной воды, собрать хворост, приобрести у местных жителей съестные припасы и переждать южную зиму, но и за символические ассоциации – как место казни. Он собирался последовать примеру Магеллана и самостоятельно казнить нескольких предполагаемых предателей.
Магеллан прибыл сюда 31 марта 1520 года, в канун входа Иисуса в Иерусалим. Только что окончилось солнцестояние. Экспедиция забралась чуть южнее 49 ° южной широты. Шансы найти пролив до зимы и повернуть на север, в более теплые широты, стремительно таяли. Единственный путь к возможному проходу лежал дальше на юг – к удлиняющейся ночи и усиливающимся холодам. Согласно Трансильвану, повествование которого здесь значительно расходится со всеми остальными сохранившимися свидетельствами, однако полно таких ярких деталей, что автор явно пользовался рассказами очевидцев, бухта сначала привлекла внимание путешественников, поскольку показалась похожей на вход в пролив (sinus hic vastus videbatur et speciem freti referre)[480]. В этом отношении она не оправдала надежд так же, как и все предыдущие: побережье по-прежнему тащило их на юг, к неведомым опасностям.
Погода стояла ужасная: испанцам было холодно, обшивка кораблей не всегда выдерживала частые бури. Поэтому укромная бухта хотя и не была входом в пролив, но по крайней мере давала убежище. Узкий, стесненный вход в нее можно было легко защищать от предполагаемых захватчиков снаружи и дезертиров изнутри. Из-за недостатка провианта и необходимости в ремонте судов Магеллан предвидел – или понял впоследствии, – что необходима долгая стоянка для починки и отдыха на зимних квартирах, которые он и предложил построить на берегу. Пигафетта, который всегда выступал на стороне Магеллана, писал просто: «Так как наступила зима, то суда остановились в одном безопасном для зимней стоянки порту»