[546]. Судя по описанию, он был выше, чем тот каннибал «гигантского роста» (de la statura casi como uno gigante), чей голос «походил на рев быка» (una voce simille a uno toro), который ненадолго посетил флагманский корабль в устье Ла-Платы[547]. В дальнейшем Пигафетта продолжает использовать слово «гигант» при каждом описании патагонцев. Согласно Трансильвану и генуэзскому штурману, местные мужчины, по оценкам разных наблюдателей, имели рост 9–10 локтей (примерно 2 метра), а согласно собеседникам Коррейи – до 15 локтей. Женщины были ниже, зато их груди были длиной до 30 сантиметров[548].
На протяжении двух последующих веков гигантский рост местных жителей отмечали почти все посещавшие их путешественники. Один из уцелевших в экспедиции 1525 года уверял, что встречал женщин девять футов (около 275 см) ростом, а другие были столь высокими, что он насилу доставал им до детородного органа[549]. Дрейк отмечал, что они «не столь ужасные великаны, как о них пишут… но, возможно, испанцы не понимали, что в той же стране окажутся англичане и смогут опровергнуть их речи, так что могли лгать смелее». Впрочем, он признавал, что «Магеллан не так уж преувеличивал, называя их гигантами, поскольку они, как правило, отличаются от обычных людей ростом, шириной и силой своих тел», и оценивал их рост примерно в семь с половиной футов (около 230 см), «если не несколько выше». Капеллан Дрейка подтверждал «огромный рост» жителей района бухты Сан-Хулиан[550]. Некоторые рассказы о гигантах можно смело отвергнуть как придуманные на потребу любителям сенсаций: например, потерпевший кораблекрушение английский пират Энтони Найвет, вернувшись домой в 1580-х годах, стал известным поставщиком литературных россказней. Он утверждал, что следы патагонцев вчетверо больше обычных, а их рост достигает 14 локтей[551]. Капитан Джон Нарброу, проплывая мимо Сан-Хулиана в 1670 году, никак не мог измерить местных жителей, но смог провести замеры тех, кто обитал в районе Магелланова пролива, и эти люди имели нормальные размеры. В коммерчески успешном описании путешествия командора Джона Байрона, совершенного в 1741 году, говорилось о местном вожде «гигантского роста, который словно бы воплощал в себе рассказы о монстрах в человеческом обличье… Если я могу судить о его росте по сопоставлению с моим, то он составлял не менее семи футов». Один из офицеров, «хотя и сам ростом шесть футов два дюйма [188 см]», казался «пигмеем среди великанов; потому что эти люди могут быть названы великанами даже в сравнении с самыми высокими нашими соотечественниками»[552].
Люди подобного роста сейчас в этом регионе не живут. Но историческая наука учит нас с уважением относиться к свидетельствам предков. Когда мы смотрим на что-то незнакомое, то видим не то, что есть в реальности, а то, чего мы ожидаем. Мы пытаемся осознать новое, обращаясь к предыдущему опыту, пока не найдем подходящий аналог. Опосредованный опыт, о котором мы читали или слышали, чаще всего приходит здесь на выручку. Как мы уже знаем, уродливые монстры населяли поля карт позднего Средневековья и тексты Возрождения, унаследованные от античного мира. Поэтому путешественники и ожидали встретить нечто подобное. Гиганты были монстрами, и оценки их роста в восемь футов, которые делали путешественники, были еще сравнительно трезвыми. Моряки, встретившие местных жителей, с удовлетворением подтверждали расхожие представления, оправдывали собственные ожидания и с радостью рассказывали о чудесах жадным до них читателям в Европе[553]. Стремление Магеллана поймать кого-то из местных гигантов, отвезти домой в Испанию и выставлять там в цирке, чего он не собирался предпринимать ради обычных встреченных им людей вроде тех же каннибалов с побережья Ла-Платы, – заставляет предположить, что гиганты Сан-Хулиана произвели на него особенное впечатление.
Если людей можно описать как монстров, обычно возникают более серьезные и философские вопросы, берущие начало в многолетних спорах о рациональности паранормального, возможности спасения тех, кто обделен природой, и зазоре между животными и разумными существами. В этом споре Пигафетта и генуэзский штурман определенно поддерживали Трансильвана, который, как мы знаем, был на стороне святого Августина. Все они подчеркивали нормальное пропорциональное сложение встреченных гигантов. Пигафетта отмечал, что он «очень хорошо сложен», «так же пропорционален, как мы»; штурман вторит ему, говоря, что дикари «очень стройны»[554]. Часто подчеркиваемая нагота местных жителей имела двойной смысл: ее можно было трактовать либо как остатки доклассического золотого века или эдемской невинности, либо, как считал Колумб относительно людей, которых встретил на Карибских островах, как знак вручения себя Богу. Но даже обнаженные люди имели то, что христиане того времени считали должной стыдливостью: их женщины, «гораздо более тучные», прикрывали свои срамные части.
Впрочем, эти великаны могли шить и носить одежду из шкур гуанако – существ, которых Пигафетта тоже считал монструозными, ведь они сочетали в себе головы мулов, тела верблюдов, оленьи ноги и лошадиные хвосты. Генуэзский штурман настаивал на том, что местные жители носили одежду и обувь, лишь иногда «не желали покрывать себя выше пояса», так что нагота, тем более лишь частичная, была сознательным выбором. Пигафетта обнаружил у них следы донаучного знания: они «довольно сведущи в медицине»; например, они умели при помощи стрел вызывать рвоту и практиковали кровопускание – процедуру, освященную одобрением лучших умов Запада, – при головной боли: «Один из тех, которых мы захватили и содержали на нашем корабле, объяснил нам, что кровь отказывается оставаться дольше (там, где чувствуется боль), отчего и причиняет им страдание». Больше всего Пигафетту впечатлило то, что они проявляли склонность к Божественному откровению в части брака и «весьма сильно ревновали своих жен». Один мужчина, особенно высокий и статный, научился повторять имя Иисуса и даже был крещен, что путешественники могли считать настоящим благодеянием: это подтверждало, что новообращенный – бесспорно человек разумный и способный к спасению, которого нельзя подвергнуть порабощению. Генуэзский штурман дошел в своем восхвалении до неправдоподобного, переместив великанов в пасторальную идиллию, которая существовала только в романах того времени. Он уверял: «Они не причиняют вреда и кочуют за своими стадами»[555].
Впрочем, большинство людей Магеллана, судя по всему, не отметили в местных жителях черт, которые делали их пригодными для спасения души. Их поведение казалось, напротив, зверским или варварским. Они были кочевниками, «как цыгане», носили с собой свои хижины, так что поймать их не удавалось. Они ели сырое мясо, что считалось прямым доказательством нецивилизованности, да еще и поглощали его со зверским аппетитом. Они пугались своего отражения в зеркале – этот тест до сих пор используется в научных экспериментах для оценки сознания животных. Их привлекал бесполезный мусор – колокольчики, гребенки, бусы «и другие безделушки». Они «действовали с варварской пышностью, которую считают королевской». Подарки и безделушки испанцев они предоставляли носить своим женщинам, «как будто они вьючные животные». Их религия, «судя по всему, сводилась к почитанию дьявола» и самого большого демона по имени Сетебос. Шекспир позаимствовал это имя для бога, которому поклонялась мать Калибана. Их демоны были окрашены «на тот же лад», что и сами туземцы, но при этом имели атрибуты, подозрительно напоминающие христианские концепции: рога и адское пламя[556].
Иными словами, великанов могли очернять или хвалить, но в источниках они фигурируют не в своем настоящем виде, а как герои уже существующей литературной традиции, подходящие под известные модели и правовые категории. Сохранилось лишь несколько реальных наблюдений. Первый великан, которого встретили путешественники, поприветствовал их песнями и танцами. С танцев начинались и последующие встречи. Глотание стрелы – явно такой же фокус, что и, например, зарывание топора войны, – было частью определенных обрядов. При первой встрече танцор посыпал голову пеплом; еще как-то раз местный житель начал контакт с того, что коснулся своей головы, – вне всякого сомнения, это была упрощенная версия того же жеста. Пигафетта, видимо, понимал, что перед ним какой-то ритуал, но, разумеется, не понимал его значения. Во всех культурах посыпание головы пеплом свидетельствует о почтительном отношении, а песни и танцы можно считать приглашением пришельцам представиться. Туземцы с радостью были готовы установить контакт. Когда Магеллан послал на берег человека и тот решил при знакомстве повторить действия туземцев, он понял, что его хорошо понимают: это вряд ли было возможно, но свидетельствует о попытках установить дружеские отношения, тем более что гигант согласился отправиться вместе со своим «собеседником» на корабль. Туземцы без промедления поделились с европейцами едой и до какой-то степени сохраняли гостеприимство даже после того, как гости стали отвечать на него грабежом и насилием[557].
Часто встречавшийся в танце жест – указывание пальцем вверх – испанцы преподносили как доказательство того, что они «явились с неба». Это типичный образчик похвальбы. Люди Колумба тоже утверждали, что их приняли за богов. Конкистадоры часто твердили, что их жертвы из числа коренных жителей были настолько запуганы или попросту тупы, что ошибочно считали пришельцев богами. Мифы о «богах из моря» действительно встречаются в некоторых культурах. Но в бухте Сан-Хулиан мы скорее имеем дело с феноменом, который уже принес пользу нашим путешественникам, а именно с эффектом чужака.