Чтобы попасть в «устье, напоминающее залив», Магеллану нужно было провести судно мимо длинной, но, к счастью, хорошо заметной полосы песка и обширных дюн, следуя против течения и яростного ветра, при этом отбиваясь от общего мнения команды, которое, согласно Пигафетте, состояло в том, что это очередное устье реки или залив, никуда не ведущий: «Без капитан-генерала нам бы ни за что не обнаружить этот пролив, так как нам говорили, что он закрыт со всех сторон»[573]. Тут же стали очевидны две основные опасности пролива: переменные глубины, которые, должно быть, все время заставляли моряков падать духом; и яростные, почти не прекращающиеся ветры, постоянно сносившие корабли с курса и заставлявшие путешественников опасаться за свои жизни, когда корабли оказывались в тупике. Иногда бури разъединяли корабли, и те попадали в разные протоки. После такого расхождения они плавали взад-вперед в поисках друг друга и стреляли из пушек, подавая сигналы. За этим следовали яркие воссоединения, крики радости, пальба из пушек, порой даже слезы – все это описывает Пигафетта, передавая или даже преувеличивая эмоциональное состояние путешественников. Очевидно, что почти все (кроме, возможно, самого всегда невозмутимого Пигафетты) были уже на пределе. Вражда между участниками экспедиции, выявившаяся уже в Атлантике, обострилась еще сильнее. Мятежные настроения, вызревавшие с самой стоянки в бухте Сан-Хулиан, готовы были прорваться. Безопасных стоянок было мало, да и на них полагаться не приходилось, к тому же бурями порой рвало якорные цепи. Опасности ветров и отмелей порядком мотали нервы морякам. Если ветер утихал, он часто сменялся туманом.
Как сильно бы Магеллан ни верил в свою хваленую карту, на самом деле никто не знал, куда они направляются. Последовательность заливов и протоков заставляла команду переживать маниакальную смену настроения от оптимизма к пессимизму: каждое расширение пролива заставляло рисовать перед собой картины будущих богатств; каждое сужение – готовиться к смерти. «Он был то счастлив, то печален», – резюмировал Мафра настроение самого командира[574]. Прохождение восточного рукава шеврона требовало больших усилий, берега там пустынные и безводные, так что, видимо, это заняло 10–12 дней. (Вычисления штурманов оказались неверными, здесь мы не можем быть уверенными.) Недаром последующие мореходы дали расположенному здесь городу Пунта-Санта-Ана название «Порт голода». Тупиковые протоки, бухты и устья ручьев на краю залива продолжали вводить в заблуждение, особенно в южной части Пасо-Анчо, где Байя-Инутиль («бесполезная бухта» – какое трагическое название!) и пролив Адмиралтейства отворачивают к востоку, образуя широкий и жестокий тупик. Эти и другие слишком соблазнительные тупики тоже приходилось исследовать.
Когда корабли авангарда – скорее всего, то были «Сан-Антонио» и «Консепсьон», которые Магеллан предпочитал посылать вперед, – подошли к мысу Фроуард со стороны Пасо-Анчо через проход шириной 8–12 километров, то оказались в треугольном водном пространстве. Западный берег острова Доусон, напоминающего своей формой фригийский колпак с острым концом на север, к Пасо-Анчо, образовывал одну сторону треугольника. Второй стороной являлось южное побережье полуострова Брансуик, который словно бы свешивается с Южной Америки, подобно мясницкому крюку. На юге находился первый из множества зазубренных, сводчатых, покрытых мхом островков, лежащих на запад, к Тихому океану, на протяжении всей остальной части пролива. Более того, на юг и восток здесь ведут тупиковые протоки. С этой точки пролив резко поворачивает на северо-запад. Проведенная около 1 ноября рекогносцировка, судя по всему, изменила мнение моряков, которые согласились с Магелланом в том, что они находятся в проливе, который приведет их в западный океан. С тех пор пролив получил название Дня Всех Святых, празднуемого 1 ноября.
Чтобы добраться до западной части «шеврона», Магеллану потребовалось 26 дней. Удивительно, но флотилии выпало попасть туда в сравнительно удачное время: капитанам повезло, что ветры немного успокоились и позволили им продвинуться вперед. Экспедиция завершила проход примерно за 36 дней, хотя испытала достаточно сложностей, чтобы доказать труднопроходимость маршрута и практическую невозможность его использования для торговых целей.
Значительная часть времени ушла на то, чтобы дождаться результатов разведывательных экспедиций. Все это время Пигафетта бездельничал, занимаясь ловлей рыбы, которую называл сардинами[575]. Какое-то время ушло и на поиски заблудившихся «Консепсьон» и «Сан-Антонио», причем «Сан-Антонио» так и не вернулся. Западная часть пролива труднее для навигации, чем восточная: пролив здесь повсюду узкий, редко шире десяти километров вплоть до полуострова Кордоба, где он значительно расширяется и впускает в себя ветер, дующий в нос кораблям; здесь мало стоянок, а большая часть побережья – это отвесные утесы. Если прохождение мыса Фроуард не убедило команду в том, что этот маршрут совершенно не подходит для коммерции, то на пути к Тихому океану они окончательно поняли, что пролив может служить скорее препятствием, чем воротами.
Впрочем, большинство моряков понимали это еще до вхождения в Тихий океан. Мы легко можем прочесть в строках и между строками сохранившихся воспоминаний двух офицеров признание неудачи. Оба были опытными «штурманами», или мореходами, как мы сказали бы сейчас. Они хорошо понимали, о чем говорят, когда призывали прекратить путешествие.
Когда Магеллан потребовал их совета – это случилось как минимум дважды во время прохода через пролив, – он забросил наживку. Если бы они поддержали его решение продолжать путь, то не выполнили бы свой долг и лишились бы права давать независимые советы. Им пришлось бы разделить вину за провал, к которому быстро и неумолимо приближался командир экспедиции. С другой стороны, возразив Магеллану, они пошли бы против королевских указаний, полученных экспедицией в начале пути: достичь сказочных островов Пряностей. Тем самым они оказались бы виновными в неподчинении, и им оставалось бы полагаться лишь на милость Магеллана.
Это качество Магеллан проявлять пока что не торопился. Несогласные вызвали бы его гнев и могли пасть жертвой мстительности капитан-генерала, они своими глазами видели судьбу тех, кто осмелился возражать командиру раньше: на Атлантическом побережье Южной Америки капитан приказывал сдирать с них кожу, вешать или высаживать на необитаемый остров. Магеллан сам охотно напоминал уцелевшим о судьбе предыдущих своих жертв. «Именно из-за того, что случилось, – писал он сам, – в бухте Сан-Хулиан, где умерли Луис де Мендоса и Гаспар де Кехада [sic], а Хуан де Картахена и священник Педро Санчес де Рейна были высажены на берег, вы теперь боитесь говорить или высказывать то, что кажется вам наилучшим для Его Величества»[576]. Неудивительно, что он не мог не вспомнить ужасы, творившиеся во время стоянки экспедиции в бухте Сан-Хулиан, – он все еще находился в опасности из-за плохо скрываемой неприязни к нему большей части команды. Противников по-прежнему было больше, чем друзей. Мало кто из офицеров разделял подход своего командира к делу; разрыв между его амбициями – место правителя на новой земле, в новом мире на краю Азии – и надеждами всех остальных на быстрое обогащение или стандартные королевские почести был все так же широк и глубок. Исключительность обязанностей Магеллана угнетала его все больше и больше по мере того, как флотилия плыла в неизвестность. Рыцарский романтический образ, который он придумал себе в юности, подвергался суровому нападению убогой, вонючей, кишащей крысами реальности корабельной жизни; представления о войне, почерпнутые из историй о Крестовых походах и рыцарских турнирах, рушились перед лицом мелких дрязг с недовольными и заговорщиками. Он чувствовал себя одиноким, и это одиночество выливалось в досаде, разочаровании, раздражении и презрении. Он был прав, утверждая, что офицерами овладел страх. Признавал ли он в глубине души, что боится и сам? Его разговоры с несогласными, о которых пойдет речь дальше, передают состояние ума капитан-генерала.
Магеллан издал приказ по флотилии с требованием явиться на совет (под угрозой последствий) 21 ноября 1520 года, когда флотилия приблизилась к западному выходу из пролива, уже разведанному. Реальность прохода больше ни у кого не вызывала сомнений. Когда флотилия за месяц до этого только зашла в залив, все, по словам Пигафетты, сомневались, что смогут выйти с другой стороны[577]. Долго ли длился скепсис? Судя по названию «пролив Всех Святых», решительный прорыв должен был случиться где-то 1 ноября. Так или иначе, к 21 ноября разведка, проведенная на суше и на море, несколько раз подтвердила, что западный океан уже близок. С другой стороны, опасности, тяготы и ненадежность маршрута тоже были очевидны. Пройти по проливу было можно, но в долгосрочной перспективе путь был нежизнеспособен. Магеллан уже как минимум однажды устроил показательное совещание с офицерами во время борьбы с проливом. Возможно, он хотел таким образом подтвердить собственное мнение о том, что успех все еще возможен; или же хотел поймать в ловушку подчиненных, которым не доверял и подозревал их в неповиновении. Возможно, он хотел застраховаться от новых мятежей или успокоить собственные страхи. А может быть, просто желал позлорадствовать над маловерами, подвергавшими сомнению существование хваленого пролива или доступность прохода к Молуккским островам через Атлантику. Мог он действительно нуждаться в советах подчиненных? Это противоречило бы всему, что наблюдалось в его характере ранее. Надежда только на себя служила основой его величия