Он предупреждал о том, что корабли могут получить повреждения при лавировании у неизвестных берегов, особенно если Магеллан не откажется от ночного плавания. «Я говорю то, что думаю, и считаю, что тем исполняю свои обязанности перед Богом и Вашей Милостью, сообщая то, что кажется мне наилучшим для блага Его Величества и экспедиции». Заключал свой документ Сан-Мартин традиционной оговоркой: «Ваша Милость может делать все, что посчитает подходящим». Однако общий тон документа не оставляет сомнений в позиции автора.
Но флотилия продолжала плыть вперед, невзирая на лучшие из доступных профессиональных мнений, не обращая внимания на неудачи и риски, обрекая себя на катастрофу.
Понять, что произошло, помогают два фактора: прежде всего, можно принять во внимание обычное поведение Магеллана, всегда при неудачах он продолжал непреклонно гнуть свою линию, как патологический игрок, который постоянно проигрывает. Во всех сферах жизни рыцарские и романтические представления побуждали его к донкихотству и преследованию нереалистичных, порой даже фантастических целей. Когда счастье переставало ему улыбаться, паранойя усиливалась. Вернуться, не выполнив договора с короной, подвергнуть себя укорам со стороны врагов – все это казалось немыслимым с точки зрения его целей. Если же говорить, почему большинство подчиненных продолжало его поддерживать, то субординация, дисциплина и привычка к повиновению дополнялись харизмой Магеллана и силой его характера. Корабли были машинами для плавания, а моряки – их пружинами и шестеренками, у которых степеней свободы было не больше, чем требовал сложный скрипящий механизм. Как и в любых машинах, трение может привести к поломке. Во флотилии Магеллана некоторые части системы уже отказали; но в результате мятежа, как мы вскоре увидим, откололись лишь немногие моряки и один из кораблей.
Можно также представить себе, ограничивая воображение сохранившимися источниками, чрезвычайные обстоятельства, которыми сопровождалась экспедиция. Моряки маленьких потрепанных кораблей в каком-то смысле составляли собственный мир, где проделанное ими огромное расстояние и незнакомая природа мест, куда они попали, размывали стандарты реальности. Они проникли на юг дальше, чем любой известный им мореплаватель. Даже Веспуччи, известный склонностью к преувеличениям, не утверждал, что продвинулся дальше 50 ° южной широты. В поисках пролива Магеллан со спутниками забрался больше чем на 3 ° южнее. По дороге они встретили великанов, словно бы в подтверждение древних мифов о чудовищах, живущих на краю мира. Они испытали беспримерный холод, с которым большинство из них прежде не сталкивались. Уцелевшие участники экспедиции пережили мятежи, бури, кораблекрушения и угрозу голода.
Реальные факты их жизни уже превосходили любую литературную выдумку. Они не могли надеяться на какую-либо помощь, находясь буквально в тысячах миль от ближайших дружественных поселений. Ближе всего к ним из европейцев находились враждебные португальцы и французские лесорубы, которые только и занимались тем, что валили лес на восточном побережье Бразилии.
Междоусобная ненависть, противоположные мнения, этническая вражда и взаимные подозрения разделяли Магеллана и многих его спутников – но все они жили одной и той же поразительной корабельной жизнью: под парусом в море, в утлых суденышках, их одежда гнила, канаты истончались, вода портилась, а еды становилось все меньше. В таких условиях выживание зависело от сотрудничества. Чувство товарищества, которое позволяло меньше обращать внимание на неблагоприятные обстоятельства, усиливалось обширностью моря, опасностями на берегу и враждебностью стихий. На всех кораблях люди были уже на пределе. Экипаж каждого из них все еще мог действовать по собственному усмотрению, как и произошло при выходе из пролива, когда «Сан-Антонио» разорвал построение и дезертировал. Но парадокс неблагоприятных обстоятельств в том, что они часто усиливают решительность, как боль способствует выработке адреналина.
О состоянии самого Магеллана можно отчасти судить по документу, в котором он требовал от офицеров высказать свои мнения по вопросу продолжения миссии[583]. Это психологически обезоруживающий текст, по любым стандартам от него веет беспокойством. Нет никаких причин сомневаться в его подлинности. Андрес де Сан-Мартин сохранил свой экземпляр во время всего перехода через Тихий океан, после чего документ попал в руки взявших его в плен португальцев, а затем в лиссабонский архив, где примерно через 20 лет его скопировал официальный хронист Жуан де Барруш, как правило достойный доверия. В 1755 году оригинал погиб при землетрясении. «Я чувствую, – признается Магеллан офицерам, – что все вы считаете ошибкой мое желание продолжать путь, потому что вы думаете, что мы не успеем закончить путешествие, которое начали». За этим следует либо прямая ложь, либо пример поразительного самообмана: «Я такой человек, который никогда не сбрасывал со счетов любые мнения и советы; обо всех своих действиях я сообщал всем подчиненным, не оскорбляя никого». Он признает, что угроза повторения предыдущих инцидентов – смертных приговоров мятежникам в бухте Сан-Хулиан – мешает честному высказыванию противоположных мнений. Затем, впрочем, продолжает угрожать: «Вы плохо служите императору, нашему королю и господину, и нарушаете клятву верности и подчинения, которую дали мне. Поэтому я приказываю вам во имя нашего господина, а со своей стороны требую и рекомендую, чтобы все, что вы считаете наилучшим для нашего путешествия, – продолжать двигаться дальше или возвращаться, – вы поверили мне письменно, каждый отдельно, указав основания и причины, по которым нам следует двигаться дальше или возвращаться, не скрывая ничего по любым причинам, которые могли бы воспрепятствовать вам объявить правду. Ознакомившись с таковыми причинами и мнениями, я объявлю собственное мнение и готовность прийти к заключению относительно того, что мы должны делать».
Язык послания сочетает лесть и угрозы с параноидальными заблуждениями и настолько полным отсутствием самосознания, что его можно считать непритворным. Внутренняя противоречивость документа даже пугает. Резкость, с которой автор с самого начала сообщает, что уже принял решение, вступает в контраст с уверениями в конце письма, где он утверждает, будто готов выслушать советы остальных. Современный читатель не знает, за что бояться больше: за состояние разума капитан-генерала или за жизни тех, кто осмелится ему перечить. Для Магеллана пролив Всех Святых был предметом его надежд, подпитывавших огромные амбиции. Но он не был, как сейчас говорят, «приятным местечком».
Роковые события времени выхода из пролива можно уверенно восстановить примерно в том виде, в котором они разворачивались, хотя и без особой хронологической точности. Все историки, предпринимавшие такие попытки, получали на выходе собственную версию, склоняясь в сторону то одного, то другого из взаимно исключающих источников. Показания свидетелей с обеих сторон разнонаправленны, как корабли, рассеянные бурей. Показания мятежников, полученные на официальном судебном расследовании после их возвращения в Испанию, сжаты и уклончивы. Антонио Пигафетта, как всегда, озабочен оправданием Магеллана и в ключевые моменты отделывается разочаровывающим молчанием. Штурманы, по обыкновению, сосредоточены на фиксации изменений курса, не проявляя склонности к описанию отношений между людьми. Однако один источник нужно считать и откровенным, и проницательным: это показания моряков с «Тринидада», данные португальским властям в Тернате, почти через два года после выхода из пролива. Главный расследователь, местный португальский командир Антониу де Бриту, не собирался мягко обращаться с незаконно вторгшимися в португальские воды испанцами, но и у тех не было причин скрывать правду или отказываться сотрудничать, навлекая на себя пытки. Их рассказ вполне правдоподобен. Поскольку версия Пигафетты, судя по всему, была отредактирована уже после возвращения, показания участников «Тринидада» являются также и первым сохранившимся свидетельством непосредственных участников.
Бриту резюмировал все показания в письме своему королю[584]. Около 20 октября 1520 года корабли Магеллана попали «в пролив, еще не зная, что это такое». По словам других участников экспедиции, как мы уже знаем, это произошло 21 октября, в день святой Урсулы и ее немыслимого числа спутниц-девственниц. Этим расхождением можно пренебречь, поскольку стандартного способа определить, когда именно начинаются и заканчиваются сутки, не было. Сначала, по словам моряков, они думали, что оказались в большом заливе, из которого нельзя выбраться на запад, но события опровергли это мнение.
Тем временем, продолжали моряки, Магеллан попытался выяснить перспективы данного водного пути, отправив разведывательный отряд под командованием португальского штурмана Жуана Лопеша Карвалью исследовать залив с вершины горы. Карвалью пути на запад не нашел, но когда в ходе одной из следующих попыток «Сан-Антонио» и «Консепсьон» прошли 30 (согласно другим свидетельствам – 50) лиг вперед (то есть примерно до середины пролива), то «они вернулись сказать Магеллану, что водный путь продолжается дальше, но они не знают, как далеко он ведет. Учитывая это, он отправился дальше со всеми тремя кораблями и дошел до того места, куда они уже добирались», приказав по дороге «Сан-Антонио», «капитаном которого был его родственник Алвару де Мескита, а штурманом Эстеван Гомеш, двигаться далее на юг, чтобы узнать, что лежит за расширением пролива».
Карта 4. Магелланов пролив: названия, приведенные в тексте
В изложении тех же событий Пигафеттой преобладают эмоции, а не факты. Он подчеркивал драматизм ситуации, описывая три дня яростных штормов, которые порвали якорные цепи и заставили флагманский корабль искать защиты у входа в залив, «отдавшись на милость волн и ветра». «Сан-Антонио» и «Консепсьон» в то же время оказались заперты в следующей бухте. Отправившись на запад вдоль сурового и бесконечного на вид берега и считая себя уже оторванными от других судов, они увидели небольшой проход, который казался не протоком, а какой-то очередной бухтой. В отчаянии они стремглав ринулись туда и таким образом случайно открыли пролив, пройдя еще через два протока. «С радостным чувством поспешили они известить об этом капитан-генерала» (Molto alegri subito voltorno indrieto per dirlo al capitano generale)