Каким бы осторожным ни было отношение Магеллана к золоту, судя по всему, его самоощущение начинало меняться. Понедельник Святой недели совпадал с праздником Благовещения. В этот многообещающий день Пигафетта чудом спасся от гибели, что повлияло на его впечатления от путешествия и на всю его дальнейшую жизнь: он упал в море во время рыбалки и был спасен, по собственному мнению, лишь благодаря Провидению. Это можно было считать подобием крещения путем полного погружения – символическим перерождением, которое Христос полагал необходимым для спасения. Чудо, произошедшее с Пигафеттой, совпало с усилением религиозных чувств и в Магеллане, как если бы тот тоже пережил подобный опыт.
Долгие морские путешествия часто меняют людей. И для этого вовсе не обязательно чудом спастись от утопления. Магеллан и его люди просто не могли остаться прежними за время самого долгого путешествия в истории, в ходе которого постоянно подвергались смертельной опасности, голодали, болели цингой, терпели лишения без каких-либо перспектив на улучшение.
В начале апреля 1521 года, когда уже перебазировался на остров Себу, Магеллан сам сотворил чудо – по крайней мере, ему таковое приписывают. Будучи дома у местного правителя, он увидел внука (или, по другой версии, племянника)[707] хозяина дома, которого мучила лихорадка, притом, как ему рассказали, уже в течение двух лет. Однако Магеллан, согласно одному из источников, где приводится этот эпизод, «велел ему приободриться и сказал, что он немедленно излечится и вернет себе былую силу, как только станет христианином. Индеец согласился на это условие, поклонился кресту и был крещен, а на следующий день объявил, что ему лучше, встал с постели, прогулялся и стал обедать вместе со всеми»[708].
Затем 2200 подданных этого правителя были «крещены и приняли имя и веру Христа»[709]. Последовали политические потрясения; если верить Пигафетте, «при этом народ кричал: “Кастилия! Кастилия!”»[710]
В подобных рассказах явным образом отражаются библейские прецеденты: случаи исцеления – как медицинского, так и чудесного – часто фигурируют в истории становления Испанской империи и спасении путешественников от опасности. В случае Магеллана, впрочем, эта история особенно изумляет, даже шокирует, во многом потому, что открывшаяся в нем духовность и обострение интереса к насаждению католической веры на островах на вид никак не проистекают из его прежнего характера и поведения. Он исповедался и причащался, как того требовали обычаи, и оставил часть своего имущества церкви, но данные достаточно традиционные благочестивые поступки никак не могли подготовить его к чудотворным подвигам. Четвертование членов экспедиции, высадка их на необитаемом острове, доведение до отчаяния или панического ужаса перед возможной местью никак не подтверждали духовного величия Магеллана и не говорили о его твердости в вере вплоть до этого момента путешествия.
Еще более странно то, что источник, который я только что процитировал, рассказывая о чуде Магеллана (конечно, читатель может отвергнуть саму информацию, но нужно обратить внимание, от кого она исходит), – это Максимилиан Трансильван, который никак не относился к защитникам Магеллана, был близок к некоторым из его врагов, а информацию о путешествии получал главным образом от Элькано – бывшего мятежника, который имел все основания ненавидеть Магеллана и который к тому же был последним капитаном корабля и в каком-то смысле соперничал со своим предшественником за славу и известность, которые могло принести это предприятие. Каким же мотивом мог руководствоваться Трансильван или его информанты, представляя Магеллана проводником божественной благодати? Конечно, патроном Трансильвана и адресатом его труда был епископ, но это был образованный человек, которого вряд ли ввели бы в заблуждение подобные россказни. Да Трансильван и сам был настроен скептически, он писал: «не знаю, какие видения» могли посетить вылечившегося туземца. Согласно мнению Трансильвана, Магеллан при помощи евангелизации скреплял свою сомнительную стратегию контроля и завоевания. Однако начать эту стратегию с обещания чуда было бы поразительной беспечностью. Думаю, нам нужно прийти к выводу, что эта история, если освободить ее от элементов волшебной сказки, истинна; иначе она едва ли достигла бы ушей того, кто о ней сообщил, или не прошла бы проверку с его стороны. То же подтверждает и Пигафетта, с небольшими расхождениями: в его версии исцелению предшествовала торжественная процессия, а произошло оно моментально; Магеллан же поручился собственной жизнью, что чудо случится: «Он дает свою голову на отсечение, если это не произойдет именно так, как он говорит» (si ciò non se foce, li tagliassero lo capo alhora)[711].
Думаю, Магеллан пошел на риск, потому что действительно находился в возвышенном состоянии духа. Каждый слуга короны понимал ту значимость, которую испанские монархи всегда придавали христианизации как средству легитимизации империи. Религиозные порывы того же типа порой охватывали в неблагоприятных обстоятельствах и Колумба, и Кортеса. Они начинали ставить распространение христианства выше других, более материалистических целей, на этот момент уходивших из поля их зрения. Успех, равно как и неудачи, может усилить религиозные чувства, особенно если он следует за изнурительными испытаниями, подобными тем, что выпали на сей раз на долю Магеллана. И вот он достиг своей цели. Сил, несмотря на болезни и лишения, у него все еще было достаточно. Он был окружен золотом, включая якобы самородки «размером с лесные орехи и яйца»[712][713], в раю, полном пищи. Перспективы прибыльной торговли были очевидны: прибыв на Себу, он прослышал, что недавно отсюда ушла сиамская джонка «с грузом золота и рабов» – видимо, основными экспортными товарами острова, – и встретил мусульманского купца, оставшегося здесь для торговли[714]. Китай, откуда, как утверждалось, тоже часто прибывали купцы, располагался неподалеку[715]. Вокруг Магеллан мог видеть и слышать китайские бронзовые колокола[716]. Казалось, что все наконец-то идет так, как ему хочется, словно бы в награду за все страдания и жертвы.
Он уже начал подавать признаки беспечной самоуверенности, отказавшись от даров местного вождя на острове Лимасава. В общем, удача, резко повернувшись к нему лицом, ударила ему в голову. Пигафетта, его ближайшее доверенное лицо на корабле, сам уверился в своем чудесном спасении во исполнение Божественного предназначения. Магеллан тоже стал склоняться к вере в сверхъестественные силы.
Первые признаки этих перемен появились еще раньше – во время ряда более или менее ритуальных взаимодействий с правителем Лимасавы, увенчавшихся торжественной мессой и вежливыми разговорами о религии. За обменом дарами последовала демонстрация Магелланом силы испанской брони и оружия, отчего хозяин «был сильно напуган» (Il ne restò casi fora di sè)[717]. Дальше были пиры – рис со свининой и рыбой во дворце властителя, «который имел вид сеновала, покрытого банановыми и пальмовыми листьями», и был поставлен на сваях, военные парады и «фехтовальный турнир»[718]. Магеллан поручил Пигафетте посетить дом правителя, где все они, включая христиан, воздевали руки к небу. Пигафетта описал обед так: «Властитель распорядился принести блюдо со свининой и большой кувшин с вином. Каждый кусок пищи мы запивали чашей вина… Перед тем как поднести чашу ко рту, властитель поднимал сложенные руки к небу, а потом простирал их ко мне, когда же он приступал к питью, то протягивал сжатый кулак (на первых порах я решил было, что он собирается ударить меня) и только после этого принимался пить. Я поступал точно так же, обращаясь все время к нему. Каждый из присутствующих делал такие же движения по отношению к рядом с ним находившимся. С такими церемониями мы вкушали пищу, обмениваясь в то же время знаками, выражающими дружбу. Я ел мясо в Страстную пятницу, но ничего не поделаешь»[719].
Весьма привлекательная и убедительная картина общения посредством действий, мимики и жестов в отсутствие общего языка, хотя можно задаться вопросом, откуда Пигафетта, собственно, знал, что именно он ест. Переводчиков не было, и собеседники общались, «переговариваясь все время при помощи знаков»[720].
Кровное братание и месса, судя по всему, воспринимались сторонами как жесты взаимной приязни. Первое, если Магеллан понял все правильно, произошло по просьбе Магеллана: как он узнал об этом обычае, осталось неизвестным. Хинес де Мафра описал церемонию, которая имела место 29 марта, в Страстную пятницу, так, как смог запомнить: «Властитель этого острова прибыл на корабль и очень хорошо разговаривал с Магелланом и со всеми нами, и Магеллан заключил с ним мир по обычаю этой страны, который состоит в том, чтобы пустить кровь из груди и смешать кровь обоих участников с вином в сосуде для питья, после чего каждый отпивает половину. Таков, видимо, их ритуал наилучшей дружбы»[721].
Пигафетта описал похожий ритуал на острове Себу, где правитель и Магеллан обменялись каплями крови из рук, а в третьем и четвертом случае Пигафетта засвидетельствовал ритуал взятия монаршей крови из ладони и языка и сам принял участие в обмене кровью из груди на Палаване