: «Эти девушки были очень красивы, белокожи, как и наши, и такого же роста»[733]. Это должно было несколько обескуражить рыцаря-иоаннита, давшего обет целомудрия. Он отметил, что «женщины любили нас гораздо больше, чем мужчин своего племени» (le donne amavano asay più noi que questi), и это правдоподобно, так как согласуется с эффектом чужака[734][735]. Экзотический вид чужаков делает их привлекательными, а отсутствие у них связей в местном сообществе позволяет рассматривать их как сравнительно беспроблемных партнеров. Когда жители Себу наконец ополчились против своих гостей, некоторые участники экспедиции сочли это местью за чрезмерную сексуальную разнузданность[736].
Пигафетта «очень часто» просил жителей Себу «как молодых, так и пожилых показать свой пенис, поскольку не мог поверить», что они прокалывают себе члены «стержнем размером с гусиное перо», украшенным крючками для колокольчиков. Другие источники тоже подтверждают существование этого странного обычая[737]. «В середине стержня, – продолжал Пигафетта, – есть дырочка, через которую они мочатся… Они утверждают, что так хотят их женщины и что если бы они этого не сделали, то те отказались бы от сношений с ними»[738]. Над его описаниями воздействия этого приспособления на женские вагины и технических подробностей половых актов, в которых женщины брали инициативу в свои руки, а «пенис всегда оставался внутри, пока не становился мягким, иначе его нельзя было бы вынуть», лучше опустить завесу милосердия[739]. Лишь немногим менее красочны рассказы Пигафетты об имитации полового акта с телом мертвого раджи перед его сожжением или о жертвоприношении свиней, в ходе которого жрицы поклонялись солнцу, танцевали, дули в трубы, пожирали огонь и мазали лбы участников ритуала свиной кровью[740].
Однако Пигафетта не позволял своему пристрастию ко всему любопытному и живописному отвлечь себя от главной цели: он подчеркивал, что большинство жителей островов были людьми цивилизованными и разумными, имели настоящие государства и могли считаться предрасположенными к принятию крещения: «Люди эти живут в согласии с правосудием. У них имеются весы и меры. Они предпочитают мир, довольство, покой»[741]. Люди Магеллана участвовали в ритуалах, праздниках, танцах и даже – за два дня до отплытия с Лимасавы – сборе урожая риса, показав тем самым, что понимают ценность местной культуры[742]. Однако покой вскоре был нарушен, довольству нанесен удар, а мир поколеблен.
Первые признаки того, что среди местных жителей есть и недовольные прибытием путешественников, появились во время приготовлений к отплытию с Лимасавы в Себу. Это направление предложил раджа, пожелавший послать туда Магеллана с собственными целями. Его отношения с раджой Себу были дружественными и явно уважительными. После парадов и муштры Магеллана, демонстрации доспехов и вооружения и его предложения располагать военной мощью экспедиции раджа явно испытывал искушение использовать чужаков как союзников в междоусобных войнах. Сначала сосед и гость раджи (судя по тому, как транскрибировал имена Пигафетта, он приехал из Кагаяна на Лусоне или с Минданао) должен был присоединиться к испанцам, но заколебался, стал приводить оправдания и отказался от поездки на том основании, что «ему нужно собрать урожай риса и закончить кое-какие другие работы» (facesse cogliere el rizo et altri sui menuti)[743]. Только правитель Лимасавы сопровождал флотилию во время следующего этапа путешествия, с трудом поспевая за кораблями на собственной лодке.
Они прибыли на Себу позже, чем предполагалось, чтобы не плыть ночью и дать радже себя догнать, – в воскресенье 7 апреля[744]. Флотилия подняла все флаги и дала салют из пушек, чтобы впечатлить собравшуюся на берегу толпу[745]. Хинес де Мафра обвинял Магеллана в «ослином упрямстве» из-за дипломатической неловкости, возникшей, когда командир отказался платить положенную таможенную пошлину[746]. Магеллан отреагировал угрозами «послать столько людей, что они уничтожат» Себу и всех других врагов «и только пот со лба вытрут», что было неудачным способом начать переговоры. Впрочем, тут ему повезло: при дворе находился мусульманский купец из Сиама, который смог предупредить Хумабона, раджу Себу, что европейцы опасны. В изложении Пигафетты он сказал: «Смотри в оба, государь. Эти люди – те же самые, что завоевали Каликут, Малакку и всю большую Индию. Обойдешься с ними по-доброму – они ответят добром, а если с ними обойтись дурно, они ответят еще хуже, подобно тому как они поступили в Малакке»[747].
Благодаря посредничеству раджи Лимасавы конфликт не перерос в вооруженную стычку; освобождение от пошлины было дано, последовала церемония кровного братания. Переговоры об условиях союза прошли тем же вечером на флагманском корабле. Магеллан восседал во главе стола на красном бархатном стуле, в то время как его гости – раджа Лимасавы, мусульманский купец, различные вожди и чиновники – сидели на кожаных. Единственное, что можно точно заключить из сохранившихся источников, так это то, что «когда они станут христианами, он оставит им комплект доспехов» (sie deventavano Christiani, gli lassarebe una armatura), чего, вероятно, открыто желали местные участники переговоров. Магеллан поклялся своей верой как рыцарь ордена Сантьяго, «что обещает им вечный мир с королем Испании». «Они, в свою очередь, дали подобный же обет»[748].
Раджа Себу готов был задобрить Магеллана, приняв крещение: ему нужна была помощь пришельцев в местных войнах, и он согласен был пойти на уступки, которые не требовали от него особых жертв. Пигафетта посчитал, что этим согласием вождь добровольно подчиняется испанской монархии: «Я и любой из подданных моих находимся в распоряжении вашего государя» (Io et li mey vasalli semo tucti del tuo signiore)[749]. Другие вожди, впрочем, проявляли куда меньше охоты. Магеллан пытался убедить их подчиниться, угрожая, «что, если они не будут оказывать повиновение своему властителю, как королю, он велит всех их убить, а владения их отдать королю»[750]. Сознательно или бессознательно, он изменил тем самым основы верховной власти на Филиппинах, превратив первого среди равных в деспота.
На берегу стали ежедневно служить мессу, которую Магеллан неукоснительно посещал и на которой раджа и члены его семьи вынуждены были постоянно выслушивать речи Магеллана, который «рассказывал радже многое, касающееся веры» (diceva molte cose della fede)[751]. Магеллан пользовался предоставленными возможностями для политических целей, желая консолидировать те изменения, которые внедрял в этом государстве: концентрацию местной власти в руках раджи при признании верховенства Испании. Например, «однажды перед мессой» Магеллан вновь пообещал оставаться верным радже, поклявшись рыцарской честью и обнажив клинок «перед образом Богоматери», пояснив, что, «кто бы ни давал клятву, он должен предпочесть смерть нарушению таковой клятвы, если дает ее перед этим образом»[752].
По этому случаю он велел дать клятвы, которые превосходили все предыдущие ожидания: от «городской знати» он потребовал «поклясться в верности» радже, в знак чего те облобызали его руку: видимо, они не понимали всей значимости этого жеста для феодальной христианской традиции. Этот знак явно выдавал намерения Магеллана самому стать властителем, что проявлялось еще в его переговорах с королем Испании. Радже же он велел «объявить, что он будет всегда соблюдать покорность и верность государю Испании» (d’essere sempre hobediente et fidelle al re de Spagnia)[753]. Те же обещания, которые дал сам Магеллан, выглядели по меньшей мере экстравагантно: он отметил, что с этого дня радже «будет гораздо легче одолевать своих врагов» (que vincerebe più facilmente li sui nemisi che prima) и что в будущем Испания подкрепит его «такими значительными силами, с помощью которых сделает величайшим властелином этих областей»[754].
Все, казалось, готово для следующего этапа программы Магеллана – распространения власти Себу на другие острова. Чтобы понять, что здесь пошло не так, нужно перенестись более чем на год вперед, к расследованию, которое провели испанские чиновники по завершении экспедиции, распутывая обстоятельства смерти Магеллана и того, что к ней привело.
Не столкнулись ли они здесь с убийством? Какое-то время севильские власти считали это возможным. По мере того как накапливались сведения о мятежах на кораблях Магеллана, а молчание продолжалось еще долго после того, как капитан-генерал, по всем расчетам, должен был завершить свою миссию и отправить отчеты домой, все упорнее ходили слухи о том, что он мог пасть жертвой какого-то злодейского заговора. Когда в октябре 1522 года в порту показались выжившие участники экспедиции на «Виктории», истощенные, усталые и больные, чиновники Каса-де-Контратасьон их уже поджидали.