. Неизвестно, откуда хронист Эррера получил информацию, которую добавил в свое повествование, но он цитирует в косвенной речи совет, приписанный Жуану Серрано, «что Магеллан не должен начинать предложенную кампанию не только потому, что она не принесет ничего хорошего, но и потому, что корабли останутся без должной защиты и их можно будет легко захватить; и что если он настаивает на нападении, то не должен принимать в нем участие сам, но выбрать себе заместителя»[768]. Эррера понимал также, что местные союзники Магеллана предостерегали его от атаки.
Вся эта история выглядит художественным преувеличением: герой, снедаемый неумеренной гордостью, рок, ведущий его к падению, драма неизбежной гибели. Если попытаться реконструировать следующие этапы истории и связать несколько свидетельств в единое повествование, то ощущение нарастающего напряжения и неминуемой катастрофы сгустится; возникнет впечатление, что мы читаем роман, а не повествование о подлинных событиях. Подобно знаменитому роману Гарсиа Маркеса об убийстве в Колумбии, это хроника объявленной смерти – заранее известной и неотвратимой.
Магеллан ринулся в битву с мактанцами так же безрассудно, как рыцарь с копьем наперевес. Все сохранившиеся свидетельства единодушны в том, что он совершенно не сознавал силы своих противников. Число людей, которых смог выставить Мактан, нельзя подсчитать точно. В пылу сражения или повествования свидетели и хронисты могли его значительно преувеличить. Но все сходятся в том, что их было несколько тысяч, в то время как Магеллан ввязался в драку лишь с несколькими товарищами – здесь показания расходятся: от 38 до «примерно 60»[769]. Он вряд ли мог бы выставить больше, не прибегая к помощи местных союзников, поскольку в основном моряки еще были слишком слабы от болезни, голода или истощения, чтобы принимать участие в бою.
Кроме того, он недооценил технико-тактическую подготовку врага. Арбалеты Магеллана были полезны лишь до того, как кончились болты, а мактанцы проявили здравый смысл и оставались на безопасном расстоянии, пока испанцы не расстреляли свой запас. Примененные аркебузы оказались неэффективны: гладкоствольное оружие стреляло недостаточно прицельно, и пороха было мало, поскольку он отсырел при высадке, и темп стрельбы кремневого оружия был очень низким. У защищающейся стороны, по большинству свидетельств, копья были длиннее, чем у испанцев, в изобилии имелись каменные стрелы, отравленные дротики и пики с железными наконечниками, купленные у китайских торговцев[770]. Маршрут, по которому должны были двигаться наступающие, был полон ям (согласно некоторым источникам, с торчавшим оттуда острым дрекольем), что замедляло наступление и ставило под удар отступление.
Магеллан предпринял нападение на судах, которые словно бы нарочно были самыми неудобными для этой цели – слишком глубоко погружались килем в воду, притом что берег был окружен мелководьем и защищен скалами, омываемыми пенящимися волнами; но при этом были слишком легкими, чтобы нести тяжелую артиллерию. В результате им просто пришлось остаться в море – очень далеко для пушечного выстрела или участия в битве. Плацдарм совершенно не подходил для высадки десанта, так что людям Магеллана пришлось идти до суши по пояс в воде. Короче говоря, поле боя полностью благоприятствовало противнику.
Как если бы всего этого было недостаточно, подготовка Магеллана увенчалась рыцарским жестом, который кажется образчиком прямо-таки невероятного упрямства. С тех пор как Роланд якобы отказался дуть в свой рог в Ронсевальском ущелье, представление о том, что отказываться от помощи в битве благородно, стало общим местом в рыцарских романах. Прималеон, герой романа, припомненного Магелланом в бухте Сан-Хулиан, при встрече с врагами постоянно отказывался от поддержки. История Давида и Голиафа и гомеровская тема сведения битвы к одному-единственному сражению только укрепляли эту традицию. Согласно Хинесу де Мафре, Магеллан даже превзошел Роланда в храбрости, несколько раз отказавшись от помощи своих союзников с Себу, даже в тот момент, когда его отряд был разбит, а сам он умирал. Они вмешались только для того, чтобы спасти раненых, когда сам Магеллан был уже мертв[771]. Автор Лейденского манускрипта подтверждает: «Пока был жив, он намеренно не хотел, чтобы король, его союзник, послал ему подкрепление, утверждая, что с Божьей помощью христиане смогут победить всю армию врага»[772].
Условия, в которые Магеллан поставил своих людей, уже не реконструировать. Но в первых источниках есть повторяющиеся сведения. Элькано и уцелевшие участники экспедиции, с которыми разговаривали Трансильван и Овьедо, соглашались, что Магеллан вспоминал схватки, в которых две сотни испанцев побеждали в бою сотни тысяч индейцев. Что он мог иметь в виду? Оба хрониста говорят о битве на Хувагане, но это явная ошибка: это название испанские авторы приписывают необитаемому острову на Филиппинах или в составе Каролинских островов[773]. Часто утверждается, что Магеллан цитирует Кортеса. Но как новости о боях в Мексике могли достичь Тихого океана? Впрочем, это не совсем невозможно. Первые отчеты Кортеса достигли Испании после того, как Магеллан уже ушел из Севильи. Каса-де-Контратасьон доставило их ко двору только 7 ноября[774]. К тому времени Магеллана уже и след простыл. Однако какая-то версия рассказа о деяниях Кортеса могла попасть на борт корабля Магеллана на шлюпке вместе с другими письмами, которые продолжали поступать вплоть до отхода флотилии из Тенерифе. Трансильван и Овьедо работали в традиции Геродота, не стесняясь вкладывать речи собственного изобретения в уста своих героев; однако вряд ли они смогли бы изобрести две настолько похожие версии независимо друг от друга. Должно быть, они узнали об этом от Элькано или другого моряка, с которым беседовали оба. Возможно, впрочем, Магеллан просто сделал общую отсылку к героической традиции, а места, которые упоминают хронисты, они выдумали сами.
Короче говоря, история гибели Магеллана в том виде, в котором она представлена в показаниях свидетелей и ранней исторической традиции, полна литературных общих мест. Некоторые из первых хронистов прямо повествуют в романическом ключе. Педро Мартир говорил о несчастливой звезде Магеллана и объяснял его смерть этическими причинами – «жадностью до пряностей» (Suae cupiditati aromatatrice finem imposuit)[775]. Эррера связывал его гибель с безрассудной смелостью и склонностью без надобности искушать фортуну[776]. Для Пигафетты жертва Магеллана была подобна жертве Христа: «он, как добрый пастырь, отказывался покинуть свое стадо», ценой смертельных ран стремясь дать товарищам возможность вернуться к лодкам. Описание продолжительной агонии напоминает страсти из агиографической традиции: большинство источников сходятся в том, что Магеллан долго боролся с многочисленными ранами в ноги, в шею, в голову, прежде чем наконец изнемог.
Что же в таком случае действительно произошло? Если история гибели Магеллана выглядит как рыцарский роман, это связано не только с изобретательностью очевидцев и литературными наклонностями хронистов. Выжившие в битве часто прибегают к романтизации, чтобы воспоминания не были такими невыносимыми: это показал Пол Фассел в своей важной работе «Великая война и современная память». По его наблюдениям, даже самые реалистичные в общем восприятии поэты защищались от ужаса, облекая его в вымысел. Но в случае Магеллана трудно отделаться от мысли, что он сам был автором саги о собственной гибели. Он сам устроил свою смерть так, чтобы она соответствовала роману, сочиненному им заранее: он представлял себе рыцарскую гибель в битве, освященной идеалами Крестовых походов, традициями Роланда и осененной героическими деяниями, которые, по более приземленным стандартам, следует назвать попросту неосторожными. Он умер так, как хотел.
Других жертв среди испанцев было мало. Педро Мартир писал, что из людей Магеллана погибло еще семеро и 22 человека было ранено (cum septem sociis trucidatus, vulnerati duo et viginti)[777]. Генуэзский штурман говорил о шести погибших, а источники Эрреры – о семи; Пигафетта писал, что потери составили восемь человек (плюс четыре жителя Себу, попавшие под дружественный огонь)[778]. Вместе с Магелланом погиб Кристобаль Ребело, а также еще шесть человек, включенные в перечень смертей[779]. Антон Эскобар, один из участников мятежа в бухте Сан-Хулиан, умер от ран два дня спустя. Канонир с «Виктории», тоже получивший многочисленные раны, скончался уже 1 сентября. Еще одним погибшим стал Андрес Сан-Мартин – так пишет Барруш, который, скорее всего, знал это точно, хотя, как мы увидим, другие источники утверждают, что Сан-Мартин протянул еще несколько дней[780]. Раб Магеллана Энрике из Малакки тоже получил раны и с трудом, по свидетельству Пигафетты, оправлялся от них, лежа под одеялом. Пигафетта рассказывает историю, которая выглядит правдоподобно, учитывая то, что мы знаем об обращении с рабами в доме Магеллана: Дуарте Барбоза, свояк капитан-генерала, судя по всему, заподозрил со стороны Энрике симуляцию и пригрозил его высечь, а по возвращении в Испанию отдать обратно в рабство жестокой хозяйке[781]. Это было просто бессовестно: Магеллан освободил Энрике в своем завещании; если обвинение справедливо, то возмущение раба вполне понятно.