В плане развития характера Магеллана путешествие можно разделить на два этапа: первый прошел под знаком борьбы с опасностями Атлантического океана, разочарований от ускользающего успеха, тягот плавания и угрозы мятежа. Он реагировал на все это с безжалостностью, до того не имевшей аналогов в его жизни, но в целом соответствующей его амбициозному и решительному нраву. Он устранил оппонентов тремя простыми методами: кого зарезал, кого повесил, кого высадил на берег. Хинес де Мафра вспоминает, что близ патагонского берега он был «задумчив» и отличался бешеными перепадами настроения: радость от возможного открытия пролива сменялась подавленностью, когда надежды не оправдывались[874]. Оставшиеся несогласные с мнением командира решили дезертировать. К тому времени, как флотилия вышла из пролива, ныне известного как Магелланов, требования беспрекословного подчинения приняли у Магеллана прямо-таки параноидальный характер.
На втором этапе путешествия Магеллан так и не восстановил чувство реальности или готовность обращать внимание на практические ограничения; он вел флотилию – без сомнений, без оглядки на приказы короля, интересы и благополучие своих людей – не туда, куда обязывался согласно договору; вероятно, он стремился попасть на Филиппины. Однако тут стихии моря и ветра изменили его совершенно беспрецедентным образом. Тяготы усилились: моряки столкнулись с голодом и болезнями, но попутный ветер и чувство приближения к тем землям, которые он так искал, вызвали новое ощущение свободы и, возможно, безответственности, усугублявшееся тем, что корабль шел через спокойный, обширный, пустынный и «тихий» океан. Похоже, Бог наконец-то ему покровительствовал, готовя к великим деяниям: само то, что он был жив, а большинство участников экспедиции уже умерло, служило тому доказательством. Некоторыми путешественниками овладела экзальтация: у Пигафетты она проявлялась явным образом – после его якобы чудесного спасения от смерти. Экзальтацию самого Магеллана можно предположить по его деятельности на Филиппинах, где он произвел чудесное исцеление, проповедовал островитянам сложные богословские концепции, в которых едва ли сам хорошо разбирался, и отстранил священников экспедиции от их непосредственного занятия, проникшись духом миссионерства. Религия никогда не играла для него особой роли: его понимание христианства было поверхностным и не мешало ему наводить ужас на врагов, жечь деревни и развязывать войну, оправдания которой не нашел бы святой Августин. В конце жизни он вновь вернулся к тем ценностям, которыми руководствовался на всем ее протяжении. Он ввязался в битву и обрек себя на смерть в подражание любимым героям рыцарских романов.
А что с тем вопросом, который я поставил в начале книги: почему Магеллан, его подчиненные и товарищи по экспедиции были готовы идти на невероятные риски, не оставлявшие разумных шансов на успех? Сейчас, 120 000 слов спустя, мы, возможно, еще не приблизились к ответу; но обрести ответ можно, если обратить внимание на явление исследовательского зуда в целом. Рассмотрим Магеллана в общем контексте истории географических открытий и исследований.
«Это странная змея», – сказал Лепид. Крокодил наверняка счел бы самого Лепида не менее странным – если бы, конечно, они встретились.
Каждый вид уникален, но люди считают себя уникальным образом уникальными. По большей части такое самовосхваление ни на чем не основано. Приматология и палеоантропология показывают, что и у других существ в той или иной степени есть способности к культуре, разуму и общению, которые мы некогда считали характерными только для человеческого рода. Возможно, полностью объективный наблюдатель, глядящий на нас откуда-нибудь из космоса, с огромного расстояния во времени и пространстве, сочтет нас существами, которые уникальны лишь тем, что считают себя уникальными.
Галактический наблюдатель, безусловно, заметит, что мы, люди, отличаемся от других видов нашей маленькой планеты в двух отношениях – скромных, но загадочных. Во-первых, наш ареал поразительно разнообразен: помимо бактерий, которые распространяются вместе с нами, ни один вид не занимает на Земле такую обширную территорию. Во-вторых, несмотря на наше беспримерное распространение по всему земному шару, человеческое сообщество находится в тесной взаимосвязи, хотя в популяциях других видов особи знают только своих непосредственных соседей. Обе эти особенности – результат деятельности исследователей, которые проторили тропы для заселения планеты и нашли маршруты, воссоединившие некогда разошедшиеся культуры.
Почему? Тяга к исследованиям у человека врожденная или приобретенная? Это побочное явление (например, результат странной генетической мутации) или общая для человечества черта, у некоторых людей принявшая концентрированные формы? Она возникает в ответ на какие-то внешние обстоятельства, является свойством «духа» или выражением каких-то особых качеств мышления или души? Что мотивирует исследователей?
Возможно, такого явления, как типичный исследователь, не существует. Возможно, поиски универсального объяснения причин, толкающего человека к исследовательскому поведению, обречены на провал, подобно экспедициям к Эльдорадо или Шангри-Ла. В разное время, в разных культурах, у разных людей мы не находим общих исследовательских характеристик – к схожим результатам ведут совершенно разные мотивы и потребности.
Если начать с первых исследователей, существование которых можно постулировать, но не документировать, то мы сталкиваемся с самым загадочным из всех случаев: эти люди, которые вели свое происхождение из Рифтовой долины в Восточной Африке, повели небольшие группы других людей по незнакомой территории в направлениях, требовавших беспрецедентного уровня адаптации. Началось все это, вероятно, около миллиона лет назад в сообществах Homo erectus. Около 100 000 лет назад, уже много после того, как вид H. erectus исчез с лица земли, странствовать принялись представители нашего вида, итогом чего стало значительное увеличение ареала вида[875].
Наши родичи – человекообразные обезьяны – позволяют понять масштаб этих действий. Например, шимпанзе живут в лесах и чрезвычайно к этому приспособлены, но нередко они порывают со своими родными стаями и направляются на неведомые земли, которые часто контролируются враждебными кланами. Самая распространенная причина подобных скитаний – сексуальная неудовлетворенность. Молодые самцы, которым их высокопоставленные соперники закрывают возможности для секса, имеют два варианта: либо организовать своеобразный заговор против альфа-самца и его приближенных, либо поискать удовлетворения на стороне. Предки горных горилл, безусловно, бежали из равнинных стай, где их возможности были разнообразными способами ограничены. Импульсы, заставившие первых человеческих путешественников выйти со своих родных территорий, должны были быть схожими – если, конечно, аналогия верна. Внутренняя конкуренция за самок, пищу или другие ресурсы, боязнь соперничества, тяготы войн или неприятных мелких стычек, поражения в противостоянии – все это могло побудить их сняться с места и идти на другие территории[876].
Материальные выгоды или удовлетворение потребностей оправдывают большинство известных нам рисков: можно было захватывать местных жителей в рабство или выгодно с ними торговать; обрабатывать землю или использовать ее ресурсы; добывать ценные минералы; устанавливать на завоеванных территориях налоги или дани; заключать союзы для военных действий или мятежей.
Когда к этому прибавились не столь грубые мотивы – такие, как научное или религиозное рвение? Как часто бывает, первые примеры практически всех западных течений содержит «История» Геродота: в V веке до н. э. он писал о путешественниках, которые, отправившись по известным торговым маршрутам, не ограничились ими, а зашли дальше купцов и потом рассказывали об окутанных туманом морях северных киммерийцев, о похожих на сон азиатских землях, где обитали призраки и чудовища[877], о Западной Африке, где жили звери, «тело которых поросло шерстью; переводчики называли их гориллами»[878][879]. Через пару сотен лет в буддистских джатаках[880] появились недостоверные рассказы о путешествиях во славу веры; примерно с IV века н. э. начинаются документально зафиксированные буддистские миссии из Китая в Индию за священными текстами или в Юго-Восточную Азию с целью обращения местного населения[881]. Ирландские монахи на своих кожаных куррахах исследовали острова Северной Атлантики и, возможно, добирались даже до Ньюфаундленда; в поздней Античности и раннем Средневековье они практиковали своеобразную форму покаяния через самоизгнание, при этом важно было путешествие, а не его цель. «Не Бог ли, – писал один аббат, – управляет нашим суденышком?.. Он направляет нас туда, куда пожелает»[882].
Некоторые норвежские путешественники, основавшие примерно в тех же местах колонии несколькими веками позже, были изгнаны из родных семей и обречены на странствия в наказание за преступления или после проигрыша тяжбы.
Все выявленные мотивы, судя по всему, сошлись в период так называемых Великих географических открытий – эпохи с XV по XVIII век, когда Европа начала познавать остальной мир и завоевывать его. Обычная жадность, имперские амбиции, религиозное миссионерство, научное любопытство – все эти мотивы понятны любому читателю. Но как тогда быть с тем самым неуловимым «исследовательским духом»?
Полагаю, он все-таки был. Зафиксировано его пробуждение в двух жанрах литературы: первый – агиография, описывавшая морские странствия таких путешественников, как Брендан и Евстафий, признанных со временем святыми за их страдания и предание себя воле Бога, то есть волнам и ветру. Далее следовали рыцарские романы – легкое чтение позднего Средневековья, характерное для эпохи Магеллана и любимое им самим. Литература часто опережает реальность, особенно если читатели воспринимают ее серьезно – как модель для собственной жизни. Так произошло с рыцарскими романами, полными заморских приключений: они вдохновили на настоящие путешествия. Мореходы XIV–XV веков, превратившие атлантические архипелаги в плацдармы европейского знания, торговли и колонизации, часто являлись бессовестными головорезами, зато брали себе имена из рыцарских романов – например, Ланселот или Тристан