Альма осталась одна. И в тот же миг вновь услышала нетерпеливый стрёкот сороки.
Что ж, надо поспешить!
Трудными были только первые шаги – особенно когда Альма не уследила за собственным подолом и зацепилась за колючку, иссохшую, но до сих пор хваткую и упрямую, не желавшую отпускать дальше по тропе.
Не хватало только повредить дорожное платье!
Впрочем, вскорости на смену высохшей траве пришёл густой мох, мягко прогибавшийся под ногами и усыпанный цветочками, маленькими и светлыми, похожими на звёзды. А вон там что такое красное, похожее на брызги крови? Наверное, брусника; Альма часто ела брусничный джем, но ни разу не видела эту ягоду не сорванной.
Воздух здесь, несмотря на близость топей, был свежее. И приятно пах ягодами, мхом и… чем-то ещё. Если бы у холода был запах, то это был бы он.
Близ дороги деревья и травы изредка колыхались, шелестели от дуновений ветра, а здесь всё затихло. Ни ветерка – воздух такой же стоячий, как вода в болоте. Ни звука. Даже насмешница сорока умолкла.
…Но что это? Звон? Альма крепче сжала ридикюль с немым колокольчиком. Однако тихий хрустальный звук доносился не из ридикюля, его источник был где-то впереди. В нагромождении камней, над которым росло дерево – настолько старое, настолько замшелое, что никак не удавалось его узнать.
Зато на одной из его ветвей примостилось кое-что вполне узнаваемое. Сорока. Замершая, молчавшая. Ждавшая.
Стоило подойти ближе, и всё стало ясно: сквозь камни пробивался родник, маленький, зато звонкий и кристально чистый.
И пронзительно холодный! Альма, подставившая было ладонь, чтобы набрать воды, отдёрнула руку: в неё будто тысяча ледяных игл впились. Безотчётно соединила ладони в попытке согреться – и поразилась холоду собственной кожи: словно не на секунду прикоснулась к источнику, а долго-долго продержала руку в январской проруби.
А несчастную лошадь, наоборот, пожирал изнутри жар… Хм-м-м.
Альма почти не знала магии: встречи с той были редкими, мимолётными, сложными. Зато Альма знала, что средство против жара – холод.
Вот только как донести до их стоянки хотя бы глоток этой обжигающе холодной воды?
Благодаря то ли здешней прохладе, то ли неординарности ситуации разум Альмы заработал быстрее. До того он был подобен механизму, шестерни коего склеила липкая дрёма; теперь механизм полностью очистился.
По счастью, невдалеке виднелось подходящее растение. Сначала Альма приняла его за лопух, а затем вспомнила, что в подобные листья кухарка заворачивала масло. Значит, это был белокопытник. Король белокопытников: одного его листа хватило бы, чтобы сделать пелерину или широкополую шляпу, – настолько он был велик.
Впрочем, сейчас ни в пелеринах, ни в шляпах нужды не было – зато была нужда в ёмкости для воды. Альма аккуратно свернула сорванный лист и подставила его под струю родника.
Тщетно! Вода, нимало не задерживаясь, стала течь сквозь него, словно он вовсе не был для неё преградой. Словно он был мягкой бумагой, а не плотным растением.
Альма пробовала и так, и эдак, и с этим листом, и с другими, складывая их по-всякому, – безрезультатно. Вода отказывалась набираться в них.
Что ж, тогда…
Альма сцепила зубы, приготовилась бежать сквозь заросли, приготовилась терпеть, сложила ладони лодочкой – и подставила под кристальную струю.
Как же холодно…
…и как же бесполезно. Не успела она сделать двух шагов, как вся вода утекла сквозь пальцы, хотя ладони были сжаты плотно почти до боли.
Эту воду нельзя было унести. По крайней мере, нельзя так.
Альма вновь стала озираться, в отчаянии ища хоть какое-нибудь подобие чаши, хоть какой-нибудь сосуд, который поможет ей набрать и унести упрямую влагу.
Но ни вокруг, ни у неё самой ровным счётом ничего не было.
Сорока, наблюдавшая за её метаниями, насмешливо стрекотнула. Источник, весело отвечая птице, зазвенел громче.
Зазвенел… В порыве озарения Альма дёрнула тесёмки ридикюля, достала плотно увязанный свёрток, размотала слои ткани и извлекала из них покоцанный футляр, в котором хранился столь же покоцанный колокольчик. Поцарапанный, лишённый язычка, неспособный звонить. Зато способный сыграть роль маленького бокала.
Наверное.
Это была последняя идея. Последний шанс. Альма с замиранием сердца подставила хрустальный колокольчик под хрустальный источник.
Звон усилился, раздвоился. Струя воды била в стенки колокольчика – но не могла их пробить.
Зато могла их заморозить – и Альме почудилось, что в руках у неё прозрачный лёд, сердце снежной бури, воплощённый холод.
Скорее к стоянке, к лошади!
Не придерживая подол платья (ведь обе руки были заняты), почти не глядя под ноги, увязая в мягком мхе, Альма бросилась назад по тропинке. Которая вдруг стала стремительно зарастать. Вот потянулись ветвями навстречу друг другу деревья, перегораживая проход, вот зазмеились по земле колючие заросли…
…и расступились вновь, пропуская сердито стрекочущую сороку. А заодно Альму, которая изо всех сил старалась не отставать от чудной птицы.
Близ лошадей никого не было – общество, как это заведено, не стало совещаться прямо над одром больного и отошло в сторону, мрачно в чём-то убеждая друг друга, едва ли не споря.
Альма хотела подойти к лошадям незамеченной – и ей это удалось, по счастливому стечению обстоятельств или благодаря чему-то иному.
Захворавшая лошадь была совсем плоха. У неё не осталось сил ржать, на её боках выступила испарина, блестящие глаза помутнели, даже грива казалась какой-то грязной и всклоченной. Лошадь ещё стояла, но её ноги готовы были вот-вот подломиться, а голова опускалась всё ниже. Дыхание было частым, жарким, больным.
Подействует ли? Не сделает ли вмешательство Альмы хуже? Капитан Эшлинг упоминал, что разгорячённых коней ни в коем случае нельзя поить холодной водой, это их погубит.
Но бедная лошадь и так погибала. А принесённая Альмой вода была совсем не обычной холодной водой – она была ужасающе морозной, так что побелели онемевшие Альмины руки, державшие колокольчик, и жаркий воздух вокруг, казалось, похолодел.
Из колокольчика лошадь не напоить – она же не человек, чтобы пить из бокала. А значит…
Альма внутренне сжалась, с трудом разогнула пальцы и сложила одну ладонь горстью. Плеснула туда половину принесённой воды и ткнула лошади в губы – ну же! Пей!
Вода опять утекала. Лошадь казалась отупевшей от мучений, ничего не замечавшей, ни на что не реагировавшей. Но… вот руку обжёг жаркий выдох. Вот бархатные губы ткнулись в ладонь, шевельнулись.
Успела ли лошадь выпить хоть что-нибудь?
Альма поспешила вылить в ладонь всё, что оставалось.
На сей раз лошадь была проворнее, ей определённо досталось хотя бы несколько капель морозной влаги!
Однако для большого животного это почти ничто. Даже не глоток. Мизер.
Альма замерла в ожидании, вперившись взглядом в лошадиную морду, пытаясь понять, изменилось ли хоть что-нибудь.
Лошадь замотала головой и исступлённо заржала, будто ей подсунули жидкий яд, который стал плавить её внутренности. Задёргалась в упряжи, вновь пугая соседок… Казалось, от неё аж пар пошёл.
Альма испуганно отскочила в сторону, чтобы не быть ударенной копытом. И едва не врезалась в господина Карнау, который вместе с кучером и кондуктором бежал к лошадям.
– Что здесь произошло?! – воскликнул он то ли гневно, то ли изумлённо.
– Госпожа, вы в порядке? – торопливо спросил кондуктор, хотя его явно больше волновало, в порядке ли лошади.
– Я подошла её проведать, и вот… – пролепетала Альма, ни словом не обмолвившись ни о роднике, ни о сороке, ни о каких-либо других увиденных и испытанных странностях.
– Ну же, ну же… – господин Карнау и кучер совместными усилиями успокаивали больную лошадь, что давалось им нелегко, ибо та настолько очнулась от оцепенения, что теперь чуть ли не захлёбывалась энергией.
Предсмертный всплеск сил? Или?..
Подоспели остальные пассажиры, людские голоса переплелись со ржанием лошадей, и всё это сделалось таким громким, что хоть уши затыкай.
– Госпожа, как вы? – верная Джулс была единственной, кто вовсе не глядел на лошадей – всё её внимание было сосредоточено на хозяйке, опять умудрившейся неведомо куда запропасть, а затем оказаться в центре событий.
– Со мной всё хорошо, – сглотнула Альма. И вдруг спохватилась, вспомнив: – Прикрой-ка меня!
Если Джулс и удивилась, то не подала виду. Приказы господ не обсуждаются; их причуды – не осуждаются.
А Альма, пока Джулс встала между ней и остальными, проворно обтирала и упаковывала обратно свою реликвию: колокольчик – в футляр; футляр – в тканевый узел; тканевый узел – в ридикюль, на самое дно.
Вроде никто ничего не заметил. Какое им дело было до Альмы, когда с лошадью приключилась очередная напасть?
Или не напасть. Возможно, как раз наоборот. Кучер, окончательно признав в господине Карнау единственного равного себе, то есть человека, сведущего в лошадях, оживлённо обсуждал с ним нынешнее состояние хворой лошади – поразительно похожее на исцеление. Кондуктор, разумеется, был тут как тут и уточнял сроки отправления дилижанса, уже серьёзно выбившегося из расписания. Лейтенант Амико на правах человека, чей род деятельности тоже был связан с лошадьми, порывался давать советы. Даже его флегматичный приятель господин Инмида заметно оживился и принялся сыпать какими-то терминами на иностранном наречии. Господин Дункендур, сейчас более похожий не на гордого льва, а на сонного домашнего кота, победил-таки дремоту, выбрался из дилижанса и поспешил присоединиться к остальным.
Отсутствовали разве что две пожилые госпожи да чета Грюнсамлехтов. Словом, всё второе купе в полном составе. Не потому ли, что там до сих пор находились никем не выброшенные дурманящие букеты?..
Однако мысль о подозрительных цветах была оттеснена в сторону воцарившимся оживлением. Ещё раз проверить лошадей, удостовериться, преисполниться оптимизмом – и вновь пуститься в путь!