На пределе своих возможностей две упертые тетки катили, перли и толкали дюжину клетчатых баулов размером с хааароший холодильник. Баулы были не тяжелые, но объемные и из-за этого хлопотные. Их было гораздо больше, чем рук, и в месячных лучах молодой светлой ночи сцена выглядела обескураживающе негигиенично.
С отрадой, многим незнакомой, я увидел это полное гумно.
Измени две буквы в последнем слове.
Одна из теток громко сказала:
– Ну, еще один такой заход, и я матку блин уроню.
Другая, вторя ей, хихикнула:
– Ну, не велика потеря по нынешнему курсу.
Не голос и не грубость, а оброненная золотистая стрелка смешка пронзила меня – Света и Тома, бабы-торбочницы, карьерные челночные дипломатки!
– Женщины, на перроне нельзя скапливаться больше восьми, – строго сказал я им голосом милиционера.
– Ой, ни фига, да это ты! – заголосили они.
Надо ли мне говорить, что мы оказались в одном вагоне, а потом в одном купе, подталкивать баулы они мне брезгливо не давали.
– Это надо знать и уметь, как кубик Рубика, – подняв грязный палец, важничала Тома.
– Рублика, – сострил неуместно я, все же перепачкав свой продвинутый светлый льняной прикид от лже-Ферре.
– Ничего, мы сейчас тебя посолим, – лукаво погладила грязные новообразования позолоченная Света.
Мы не видались целых надцать лет.
Они ойкали, как в песне про любовь:
– Ой, мы в таком виде!
– Вид – ладно, но ни полслова о запахе, любимые… – пел я в унисон.
– А ты – язва!
– Да, уж не то что твой электропоезд.
– Он давно в депо.
– В депо на Лимпопо…
Вот так мы и проговорили в рифму до самого родного города расчудесной компанией – с двумя задорными торбочницами и парочкой их пол-литровых подружек.
Из всех пятерых я был самый пьяный.
Лил комплименты.
Хорохорился.
Немного врал.
Они меня поочередно приглашали в гости, но телефон дали один. Я обещался и оставил мамин.
Время интересно поступило с ними, раздвинув далее и сплотив еще теснее, словно по законам наивной диалектики.
Оно развело их во всем – в прическах, в манере говорить и держаться, даже брать казенный стакан и выпивать.
Как я этого раньше не замечал.
Как Тома странно держит руки в карманах, когда курила со мной в тамбуре, как охотник, а Света – совсем курочка – все время тупо кудахчет. Утром увенчала себя глупейшей заколкой с большим черным бантом, словно ученица-переросток из вспомогательной школы.
Я им плел, как они мне нравились сразу обе, и как не нравился электричка.
– Хорошо, что хоть сейчас раскололся, – сказала Света, но как-то особо, двухголосо, будто и Тома ей вторила на полтона ниже.
– А что «электричка»? Сделал «дело» – и в депо-лимпопо.
«Делу», как я понял, уже полных надцать лет.
– А как «дело» кличут?
Он оказался моим тезкой. Учится в медучилище.
– На охушера, – сострил я опять не очень уместно.
Они переглянулись. «Дело» был обожаем. Вся челночная возня только ради него.
– Ради него, – сказала одна.
– Него одного, – сказала другая.
«Ради одного», – сказало мое внутреннее я своему еще более внутреннему ю.
Утром я продраг глаза. Поезд продирался к вокзалу через всякую полуразвалившуюся пригородную ботву, как пьяный гость к дачному сортиру. Они засобирались. Я обратил внимание на естественную разделенность их общей жизни.
Косметички, мазилки, гребешки – Света.
Гладкий зализ. Сокрытие примет – Тома. Она, когда курит, зажимает фильтр зубами. Щурится по-охотничьи.
Когда мы ночью выпивали, она выкрикнула, оборотясь к Свете, гортанно, как птица: «Не смотри на меня! Не смотри, ты слышишь! Слышишь, ты!»
Она стала мосластее, сильнее проступили все ее сочленения, стало понятно, как она сделана и что состоит из жил и плохо развариваемого мяса. Колени, локти, заострились скулы. Суповая курица.
Но нет, хуже она не стала.
В ней рельефнее выступила трагическая личина, и когда она вдруг задумывалась, то лицо ее делалось грустной маской отощавшего Пьеро.
Вот только разрез губ совсем не пьянящий, а сухой и жалкий с выраженными поперечинами складок по углам. Незавершенное строительство.
Ну а Света стала совсем Мальвиной, вечно оправляющей рюши, кружево, блонды, оборки и оторочки. Будто утренник, и она прочитает стишок о непорочно зачатом Ильиче-младенце.
И кавалерист-девица рядом.
Нет.
Андрогин-знаменосец.
***
Как догадывается любезный читатель, наша встреча состоялась примерно через неделю. Конечно, мне позвонили, и я, конечно, улизнул с мамочкиной дачи, разрываясь от любопытства. По дороге через лес и поле я, конечно, пачкался малиной из размокающего кулька.
И, конечно, я накупил веселого «Асте-Спуманте», этой дешевой итальянской шипучки, ее смешливыми волнам тогда была залита вся провинция. Этой шипучей головоломкой. Этой головоломной шипучкой. Выберите нужное. Почему-то до вин Папского замка виновозы тогда не доросли.
И вот я у дверей в обычном собачьем районе, в обычном доме, кавалер с розами, конфетами, и ведром Спуманте. Как в пьесе. Тычусь в пипку звонка носом. Вспоминаю, что носами целуются добрые изнутри дикари на островах Линезии.
Конечно, я был встречен по литерной категории, даже не по первой!
Просто veri-veri VIP!
Но я, честно говоря, сперва не понял, к кому я попал в гости, к Томе или Свете. Квартира очень хорошая, если бы не нечеловеческая похабная даль. Вид из высокого окна невероятный – Волга и Заволжье в жидкой жаркой дымке. Завитки островов. Эротика горизонта.
В квартире три комнаты: одна, судя по вампирическим постерам и гитарно-мотоциклетой амуниции, – тезкина, и он, само собой, в недельном отсутствии.
– Что, «дело» в депо? – как-то глупо поинтересовался я.
Есть еще двуспальная спальня и аналой телека-видика в красном углу гостиной. Квартира, конечно, Томина, но Света порхает, вынимая тарелки-рюмки, и нося недостающие детали из кухни, вовсе не как гостья.
Это был не ужин, а полный малаховец. В трех томах. С золотым тиснением меня с двух сторон. Справа – Света, слева – Тома.
Мое Спуманте повеселилось вволю.
Мне была рассказана печальная сага о надцати годах, развернувшаяся вдали моих очей, чему я только тихо порадовался.
Одним словом, они организовали лавочку, и, конечно, это все Тома, Света бы никогда сама не смогла, но вот продавать на рынке у нее хорошо получается.
И я вспомнил, как Светик собирала взносики всех марок, сортов, свойств и расцветок – на памятники такие, на профсоюзы сякие, на комсомол, на литрбол, освод, окорот и т. д. Отказать ей в двух или десяти копейках или даже в пятере было невозможно.
Мы пили кофе, ели конфеты, и снова закусывали заливной рыбой и пирожками с гуськом, и выпивали опять – то того, то этого, и я только просил не убирать со стола, так как страшно этого не люблю – карету такого-то, разъезд, конец…
И мы танцевали – сначала тройные неконтактные топтально-тряские бонни-эм танцы нашей юности. И позже я, шаркая, джодасенил, слившись с нервно-жесткокостной Томой и прильнув к мягко-теплотелой Свете.
В общем, программа нашего огонька явно подходила к завершению или кульминации.
И я подчеркнул нужное.
Но вдруг Тома закричала, как тогда в купе:
– Ну, ты, дура, он не останется!
«Очень даже останусь!» – ответило любопытное внутреннее я, моей другой половине, произнесшей любезно вслух:
– Почему? Отнюдь, не откажусь.
– Вот видишь, Томик всегда о людях худшего мнения, чем они того заслуживают. Ведь он душка и все понял еще в поезде, – сказала мне, мягко сияя глазами, Светик. Но говорила она это рядом стоящей Томе.
– Душка все понял еще на вокзале, – сказало мое я другой моей половине вслух.
– Братик, можно я тебя поцелую?
– Да, сестричка, я всегда был склонен к сиблингу.
И мы втроем оказались в их кафельной ванне.
И вот мы втроем оказались в их вафельной спальне.
И вот мы втроем съехали на таком специальном трехседельном велосипеде с обочины смешков в кювет стонов, канаву вскрикиваний и овраг содроганий.
Зачем я им понадобился – велика загадка, но я себя чувствовал стерильным молочным котенком, у которого в одночасье появились две пушистые любящие его чистенькие мурлыки.
Я не стану вдаваться в непередаваемые простым человеческим языком липкие детали.
Но вот у Томы был, где надо, чудный атавистический, но очень нужный в нашем случае стебелек, хорошенький и не больше колпачка ученической шариковой ручки. О, какие прописи и конспекты она выводила им… Я просто зачитался.
Ну, а Светик была еще более (надо бы сказать «менее», так как это больше подходит по соматическому смыслу) безупречна.
Ленивая Даная, иногда загорающаяся от странных нисходящих на нее лучей, никому, кроме нее, не видимых. Это и не мудрено, думал я, в их районе, нашпигованном всякими заводами-институтами-излучателями. Даже неработающие они что-то излучают. Их техногенную имагинацию она чутко улавливала. И каким-то образом преломляла. Во всяком случае, Тому она легко с пол-оборота, словно нечаянно, доводила до судорожного исступления, лишь пуская в ее сторону странные месмерические токи.
Это была светотомия.
Луцидомахия.
О, они друг другу соответствовали.
Ну а если, по-простому, положа руку на сердце, на особое мужское сердце мужчины, я могу честно сказать – они мною друг дружку трахнули.
В сервировке лиловой сельдью семга сырком…
И чудные льняные брюки на стуле.
И я…
Как осетр…
И мы так встречались несколько раз в их спальне.
Сдвинув занавеси и тела.
И, задвинув свои неспешные отпускные дела, я очередным вечером отправлялся в их собачий район.
Мне уже начало казаться, что я повиливаю атавистическим хвостиком. Я приохотился к этим забавам. Может быть, мне именно этого и недоставало.