То, что моей семье, равно как и другим подобным семьям, было позволено сохранить за собой относительно большое жизненное пространство, которым они располагали задолго до того, как связанные с перенаселением проблемы достигли критической остроты, – только один из примеров несправедливости. То, что племя индейцев с озера Лич, тоже оставленное на Земле, жило на довольно обширной и малонаселенной территории, объясняется иначе. Земли, куда столетия назад их вытеснил белый человек, по большей части были бросовыми, хотя с течением лет неумолимая сила экономической необходимости отнимала у них кусок за куском, и в недалеком будущем индейцы оказались бы загнаны в безымянное всепланетное гетто. Впрочем, по правде говоря, они жили в гетто с самого начала.
В момент, близкий к исчезновению человечества, построить этот дом и приобрести окружающие его земли было бы решительно невозможно. Во-первых, не нашлось бы такого свободного участка, а если бы и нашелся, то даже самые богатые семьи не смогли бы его купить. Далее, некому и не из чего было бы строить. Мировое хозяйство было напряжено до предела, пытаясь содержать восемь миллиардов людей.
Мой прадед построил этот дом полтора века назад. Да и тогда он смог приобрести участок лишь потому, что монастырь по соседству переживал тяжелые времена и был вынужден продать часть своих земель, чтобы уплатить по неотложным обязательствам. При строительстве дома мой прадед пренебрег всеми современными направлениями в архитектуре и предпочел основательность и простоту огромных сельских домов, как их строили столетия назад. Он часто повторял, что дом будет стоять вечно, и хотя это было преувеличением, несомненно, наш дом будет стоять, когда многие другие рассыплются в прах.
В нашем нынешнем положении большое счастье, что у нас есть такой дом – прочный и большой. Даже сейчас шестьдесят семь человек живут в нем, не испытывая особых неудобств. Хотя с ростом населения, видимо, придется подыскивать и другое жилье. Можно рассчитывать на монастырские постройки (четыре робота, которые их нынче занимают, вполне могут обойтись и меньшим пространством), а также, с оговорками, на бывший рыбацкий поселок выше по течению реки. Простояв пустыми все эти пятьдесят лет, многоквартирные дома в нем требуют ремонта, однако наши роботы, я полагаю, справятся с этой задачей.
Мы не бедствуем, ибо попросту отвели себе необходимое количество земли из той, что в прошлом обрабатывали рабочие сельскохозяйственной станции. Роботы вполне справляются с полевыми работами, а поскольку старые трактора и комбайны уже пришли в полную негодность, мы вернулись к обработке земли лошадьми и к простому плугу, косилке и жатке. Наши роботы сделали их, растащив по частям более сложные орудия.
Мы теперь живем, как мне нравится это называть, манориальным хозяйством, производя в своем поместье все необходимое. Мы держим большие стада овец, с которых получаем мясо и шерсть, молочное стадо, коров мясной породы, свиней, дающих нам мясо, ветчину и грудинку, домашнюю птицу и пчел; мы выращиваем сахарный тростник, пшеницу, большое количество овощей и фруктов. Мы ведем простое существование, спокойное и чрезвычайно приятное. Поначалу мы жалели о прошлой жизни – по крайней мере, кое-кто из молодых о ней тосковал, – но теперь, я полагаю, мы все убеждены, что нынешняя наша жизнь чрезвычайно хороша.
Лишь об одном я глубоко сожалею. Моего сына Джонатана и его милой жены Мэри, родителей троих наших внуков, нет с нами. Им обоим, я знаю, наша теперешняя жизнь доставила бы истинное наслаждение. Ребенком Джонатан не уставал бродить по поместью. Он любил цветы и деревья, тех немногих птиц и зверьков, что обитали в нашем маленьком лесу, любил то свободное и спокойное чувство, которое дает даже небольшое открытое пространство. Теперь мир (или известная мне его часть, а может, и весь он целиком) возвращается в дикое состояние. На месте прежних полей растут деревья. Трава пробралась туда, где ее от веку не бывало. Цветы выбираются из укромных уголков, живая природа возрождается и набирает силу. В речных долинах, густо поросших лесом, во множестве водятся белки и еноты, и порой можно встретить оленей, вероятно пришедших с севера. Я знаю пяток перепелиных выводков, а на днях наткнулся на стаю куропаток. Перелетные птицы опять каждую весну и осень огромными клиньями летят по небу. Когда тяжелая человеческая рука перестала давить Землю, маленькие, робкие, незаметные существа стали вступать в свои древние права. С определенными оговорками нынешнюю ситуацию можно уподобить вымиранию динозавров в конце Мелового периода. Но динозавры вымерли все, а здесь горстка людей продолжает жить. Однако, возможно, мое сравнение несколько преждевременно. Трицератопы, как полагают, были последними из живших на Земле динозавров, и не исключено, что небольшие их стада встречались еще полмиллиона лет. В таком свете факт существования нескольких сотен людей, жалких остатков когда-то могущественной расы, не имеет большого значения. Возможно, мы трицератопы человеческого рода.
Когда вымерли динозавры и другие гигантские рептилии, млекопитающие, которые существовали уже миллионы лет, хлынули в образовавшуюся пустоту и начали размножаться. Является ли нынешняя ситуация результатом уничтожения определенной части млекопитающих с целью предоставить другим позвоночным еще один шанс, отвести от них гибель от руки человека? Или же это побочный эффект? Было ли человечество унесено с Земли с целью дать дорогу дальнейшему эволюционному развитию? И если так, где же и что представляет собой это новое эволюционирующее существо?
Когда думаешь об этом, удивляешься странному процессу исчезновения. Изменение климатических условий, сдвиги в земной коре, эпидемии, смещение экономических параметров, факторы, ограничивающие количество производимых продуктов питания, – все это понятно с физической, биологической и геологической точек зрения. Исчезновение же, или почти полное исчезновение, человеческого рода – загадка. Медленное, постепенное угасание – это одно, а мгновенное исчезновение – нечто совсем иное. Это требует вмешательства некоего стороннего разума и естественными причинами не объяснимо.
Если исчезновение – результат действия чужого разума, мы вынуждены задаться вопросом: где он находится, что собой представляет и, что еще важнее, какую он мог преследовать цель?
Не наблюдает ли за всем происходящим в галактике могучий центральный разум, пресекающий преступления, которые нельзя допустить? Не было ли исчезновение человеческого рода карой, приведенным в исполнение смертным приговором за то, что мы сделали с планетой Земля и с остальными существами, которые делили ее с нами? Или же это просто устранение, очищение – действие, предпринятое с целью защитить ценную планету от окончательной гибели? Или даже более того, с целью дать ей возможность восполнить истощенные природные ресурсы? В течение последующего миллиарда лет могли бы вновь образоваться залежи каменного угля и месторождения нефти, восстановилось бы плодородие почв, появились бы новые рудные месторождения…
Бессмысленно и бесполезно, как мне думается, размышлять об этих вещах и задавать вопросы. Но человек, добившийся кратковременного владычества над планетой благодаря тому, что задавал вопросы, не откажется от размышлений.
Глава 7
В течение нескольких часов после полудня в небе росла гряда темных туч, и, глядя, как она разрастается, Езекия сказал себе, что в небе словно висит лестница, по которой облака лезут вверх, делаясь все более грозными и впечатляющими. Он осудил себя за эти мысли – в небе нет никакой лестницы, на то воля Бога, чтобы тучи громоздились все выше. Он не понимал и стыдился своих взлетов фантазии, этого романтизма, который ему следовало обуздать давным-давно, но который в последние несколько лет (или так ему казалось) прорывался все чаще. Или же в последние годы Езекия стал обращать на это больше внимания, неприятно пораженный тем, что никак не может избавиться от нелепых представлений, столь далеких от серьезных размышлений, которым должен себя посвящать.
Его братья сидели в кабинете, склонясь над книгами. Они просиживали так годами, сопоставляя и сводя к элементарным истинам все написанное человеком, все, о чем он думал, рассуждал и размышлял – в сфере духа и религии. Из четверых лишь он, Езекия, не связал себя с написанным или печатным словом – так они решили много веков назад, когда задумали начать поиски истины. Трое изучали все когда-либо написанное – переписывая, перераспределяя, переоценивая, словно обо всем этом думал и все написал один человек, один-единственный, не многие, а один, который понял. Трое выполняли эту работу, а четвертый сопоставлял результаты их анализа и оценки, пытаясь разгадать смысл, ускользнувший от человека. Это была замечательная идея, вновь сказал себе Езекия; в те давние времена она казалась убедительной, она и сейчас выглядит разумной, однако путь оказался длинней и сложней, чем они полагали, и они по-прежнему далеки от истины. С годами работа, которой они занимались, углубила и укрепила их веру, однако вера не вела к истине. Возможно ли, спрашивал себя Езекия, что вера и истина попросту не существуют вместе, что они – взаимоисключающие качества? От этой мысли его пробрала дрожь. Если так, то они потратили столетия ради ничтожной цели, в погоне за блуждающим огоньком. Должна ли вера непременно означать готовность и способность верить при отсутствии каких-либо доказательств? Если отыщутся доказательства, умрет ли вера? Что, собственно, им нужно – истина или вера? Может быть, подумал он, человек уже пытался делать то, что они пытаются сделать сейчас, и понял, что не существует истины, но есть вера, и, будучи не в состоянии принять веру без доказательств, отказался и от нее? В книгах об этом не говорилось, но, имея в своем распоряжении тысячи книг, братья знали, что это не все книги на свете. Не лежит ли где-нибудь, превращаясь в прах – или уже превратившись, – книга, которая открыла бы им, что именно человек уже сделал или пытался сделать, но не сумел.