– Эдвард, – проговорила она дрожащим голосом, – мы нашли другие миры.
– Другие миры? – повторил он тупо.
– Там двери, – пояснила Мэри, – и смотровые окошки в дверях. Если смотреть в окошко, виден другой мир.
Она потащила его вперед. Все еще не вполне понимая, что происходит, Лэнсинг последовал за Мэри к одному из светящихся кругов.
– Смотрите, – прошептала Мэри завороженно, – смотрите. Этот мне нравится больше всех.
Лэнсинг подошел поближе и заглянул в окошко.
– Я назвала его миром яблоневого цветения, – продолжала Мэри. – Это мир Синей птицы.
И он увидел. Расстилавшийся перед ним пейзаж был умиротворенным и ласковым. Через широкую поляну, покрытую ярко-зеленой травой, извивался искрящийся ручей. В траве пестрели изящные голубые и желтые цветы. Желтые были похожи на колеблемые ветерком нарциссы, а голубые, пониже и полускрытые травой, смотрели на него как бы с любопытством. За поляной начинался косогор, по которому взбегали миниатюрные деревья, сплошь покрытые розовыми цветами невероятной красоты.
– Дикие яблони, – прошептала Мэри. – У диких яблонь розовые цветы.
Этот мир поражал своей свежестью, словно он был создан всего несколько минут назад, омыт весенним ливнем, высушен ласковым ветерком и начищен до блеска веселыми солнечными лучами. Там всего-то и было что лужайка с миллионом цветов, сверкающий ручей и покрытый яблоневыми деревьями холм. Безыскусный и очень простой мир. Но, сказал себе Лэнсинг, там было все, что нужно человеку.
Он повернулся к Мэри.
– Он прекрасен! – с чувством произнес Лэнсинг.
– Я тоже так думаю, – откликнулся пастор. Впервые со времени их встречи, отметил Лэнсинг, углы губ пастора приподнялись и его вечно озабоченное и недовольное лицо разгладилось. – Но другие… – продолжил пастор и содрогнулся. – Другие, в отличие от этого…
Лэнсинг осмотрел дверь, в которой было проделано смотровое окошко. Она была больше обыкновенной двери и выглядела бронированной. Дверь явно открывалась наружу, в другой мир. Массивные металлические задвижки должны были предотвратить случайное открывание двери. Той же цели служили глубоко уходящие в стену болты.
– Если это только один из миров, – сказал Лэнсинг, – то каковы же другие?
– Не такие, как этот, – ответила Мэри. – Смотрите сами.
Лэнсинг заглянул в следующее окошко. Из него открывался вид на арктический пейзаж – необъятное заснеженное поле, временами скрывающееся под пеленой метели. В моменты затишья можно было разглядеть безжизненное сверкание поднимавшегося стеной ледника. Хотя холод этого мира не проникал в подвал, Лэнсинг поежился. Никаких признаков жизни: в том мире ничто не двигалось, за исключением летящего по ветру снега.
В третьем окошке был виден голый пустынный ландшафт. На каменистой почве местами лежали полосы нанесенного ветром песка. Камешки, казалось, жили своей жизнью: они скользили и перекатывались под напором постоянного потока воздуха. Видимость ограничивалась передним планом: все остальное скрывалось в желтом месиве летящего песка.
– Не на что смотреть, – сказала Мэри, двигавшаяся от одной двери к другой вслед за Лэнсингом.
Следующее смотровое окошко открыло картину злобной хищной жизни. Мир болотистых джунглей кишел плавающими, крадущимися, переваливающимися убийцами. Лэнсинг не сразу различил отдельных представителей этой плотоядной компании – у него было только общее ощущение непрерывного судорожного движения. Затем он стал замечать подробности – поедающих и поедаемых, сытость и голод, напор и попытки спрятаться. Никогда раньше он не видел ничего похожего на этих животных: искривленные тела, зияющие пасти, терзающие конечности, сверкающие клыки, раздирающие когти, злобно блестящие глаза.
Лэнсинг с отвращением отвернулся, борясь с подступающей тошнотой. Он вытер лицо, как бы стараясь стереть впечатление ненависти и ужаса.
– Я не могла на это смотреть, – призналась Мэри. – Хватило одного взгляда.
Лэнсинг все еще переживал впечатление от увиденного: ему казалось, он съеживается, чтобы стать маленьким и спрятаться.
– Постарайтесь забыть, – сочувственно сказала Мэри. – Выбросить из памяти. Это моя вина – я должна была вас предупредить.
– А что представляют собой остальные миры? Такой же ужас, как и здесь?
– Нет, этот самый жуткий.
– Вы только гляньте, – окликнул их от соседней двери генерал, – никогда не видел ничего подобного.
Он отступил в сторону, чтобы дать Лэнсингу возможность увидеть мир за окошком. Поверхность почвы оказалась зазубренной, без единой плоской поверхности, и Лэнсингу понадобилось несколько секунд, чтобы понять, в чем дело. Затем он разглядел, что вся местность была покрыта пирамидами метровой высоты с тесно прилегающими друг к другу основаниями. Было непонятно, являются ли эти бесконечно повторяющиеся пирамиды естественной поверхностью планеты или же они – результат чьей-то деятельности. Каждая пирамида заканчивалась острием, и любому пришельцу грозил шанс оказаться проткнутым насквозь.
– Должен заметить, – сказал генерал, – это самая эффективная засека из всех виденных мной. Даже тяжелая техника встретилась бы с трудностями, преодолевая ее.
– Вы думаете, это фортификационное сооружение? – спросила Мэри.
– Похоже, – ответил генерал. – Когда бы не полное отсутствие логики: нет объекта, подходы к которому охранялись бы таким образом.
Действительно, кроме пирамид, в этом мире не было ничего. Они покрывали видимую поверхность до самого горизонта.
– Наверное, мы никогда не узнаем, что же это такое, – задумчиво произнес Лэнсинг.
– Есть один путь выяснить это, – раздался сзади голос пастора. – Достаточно отвинтить болты, отодвинуть задвижки, открыть дверь и войти.
– Нет, – решительно возразил генерал, – именно этого мы не должны делать. Двери могут быть ловушками. Открыв дверь и сделав хоть один шаг за порог, можно обнаружить, что дверь исчезла и обратного пути нет.
– Вы лишены веры во что бы то ни было. Вы во всем видите ловушку.
– Этому научил меня мой военный опыт, и он не раз выручал меня. Недоверчивость спасла меня от многих глупых поступков.
– Остается еще одна дверь, – сказала Мэри Лэнсингу, – и она ведет в самый печальный мир. Хотя не могу объяснить, что в нем печального.
Мир был действительно печален. Прижавшись лицом к смотровому окошку, Лэнсинг увидел лесистую долину, погруженную в глубокие сумерки. Искривленные деревья на склоне холма напоминали больных стариков. Все было неподвижно: ни малейшее дуновение не колыхало ветвей. Может быть, в этом, подумал Лэнсинг, и заключается источник печали – в навеки несбывшемся стремлении к движению. Между деревьями лежали торчащие из земли замшелые валуны, а в глубоком овраге, несомненно, должен бежать ручей, но и его журчание не могло быть веселым. Тем не менее Лэнсинг не сумел точно определить источник все пронизывающей грусти: все же почему так невыносимо печален этот мир?
Лэнсинг повернул голову и вопросительно взглянул на Мэри.
– Не спрашивайте меня, – ответила она на его безмолвный вопрос, – я не знаю.
Глава 15
Снова разожженный костер принес немного тепла и уюта. В тепле они нуждались в первую очередь: солнце село, и внутри здания сразу стало пронизывающе холодно. Теперь, сидя вокруг огня, можно было обсудить находку.
– Мне кажется, – начал генерал, – двери могут быть тем самым ответом, который мы ищем. И все же я не могу заставить себя поверить в это.
– Совершенно очевидно, – сказал пастор, – что они – путь в другие миры. И если мы в них войдем…
– Я же сказал вам, – раздраженно прервал генерал, – это ловушка. Попробуй мы только войти, и обратной дороги может не оказаться.
– Похоже, – вступила в разговор Мэри, – жители здешнего мира очень интересовались другими мирами. Свидетельством тому не только двери, но и графический преобразователь. То, что видно на его экране, тоже, наверное, какой-то другой мир.
– Чего мы не знаем, – вступила в разговор Сандра, – так это существуют ли другие миры в действительности или все они – лишь плод воображения? У меня возникло чувство, что все увиденное нами – не что иное, как произведение искусства. Может быть, весьма нетрадиционная его форма, по нашим меркам, но мы и не можем претендовать на знание всех возможных воплощений искусства.
– Мне это кажется полной чепухой, – запротестовал генерал. – Ни один художник в здравом уме не станет заставлять зрителя заглядывать в смотровые окошки, чтобы увидеть картину. Он, конечно же, повесил бы ее на стену, на самом видном месте для всеобщего обозрения.
– Ваша концепция искусства чрезмерно узка, – возразила Сандра. – Как знать, к чему стремится художник или какое средство воздействия на зрителя он выберет? Может быть, показать картину через смотровое окошко – значит приблизить зрителя к произведению искусства? Заставить его сконцентрироваться только на картине, полностью отгородившись от внешних впечатлений! А настроение? Вы же заметили, что каждое из смотровых окошек связано с совершенно определенным настроем, отличающимся от всех остальных, – все они вызывают разные оттенки эмоционального восприятия. Уже даже одно это говорит об истинном искусстве!
– Я остаюсь при своем мнении – никакое это не искусство, – повторил генерал, проявляя присущее ему упрямство. – Я по-прежнему уверен, что это – двери в другие миры и нам лучше держаться от них подальше.
– Мне кажется, мы забыли об одной важной вещи, – проговорила Мэри, – о картах, которые нашли Эдвард и Юргенс. Насколько я могу судить, вряд ли это план города. Может быть, на них – изображение чего-то, о чем нам следует знать. А может, это карты тех миров, которые видны в смотровые окошки? Если это так, то должен существовать способ проникнуть туда и вернуться обратно.
– Очень может быть, – ответил генерал, – но чтобы сделать это, нужно знать, как именно, а нам это неизвестно.
– Карты могут представлять и другие части того мира, в котором мы сейчас находимся, – предположил Юргенс. – Мы не знаем их, потому что еще очень мало видели.