оне непрерывно, тихо колыхающегося черного бархатного занавеса; они носили даже перчатки, очки и маски. Снизу они были совершенно невидимы, как мысли или ангелы. Впрочем, это старый принцип, он лежит в основе знаменитого черного кабинета, однако он до сих пор не перестает удивлять. Даже для того, кто разгадал иллюзию, она сохраняет свою прелесть, подобно тому как это бывает со старыми доказательствами бытия Божия. Но мое применение этого принципа исключало любой риск. Никто его не разгадает. И в самом деле: никто ни разу его не разгадал.
Когда я попросил всех зрителей – всех, каждого в отдельности – задумать число, проделать с ним несколько простых вычислений, а потом назвал это число – одно и то же, общее для всех в зале, – удивление впервые превратилось в шум: ошеломленные возгласы, испуганное покашливание, перешептывание, даже рыдания (где бы ты ни выступал, в зале всегда найдется истеричка). Когда беззвучная, раскаленная шаровая молния из глубины зала пролетела, вращаясь, над головами зрителей и прямо у меня в руках застыла, превратившись в зеркальный стеклянный шар, мне на несколько минут пришлось прервать выступление и подождать – но не дольше, чем планировал, – прежде чем я смог продолжить. К концу представления аплодисменты стали угрожающими; мне слышалась в них агрессия, даже какая-то ярость. После заключительного фокуса, превращения неподвижной деревянной палки в толстую проворную змею (признаю, это был плагиат), на меня обрушился почти устрашающий гром воплей, аплодисментов, криков, возгласов ликования. Я простоял на сцене полчаса и время от времени кланялся. Мои помощники тоже кланялись, но, поскольку они носили маскировочные костюмы, этого никто не заметил; я строго запретил им выходить к публике. Не из тщеславия, а лишь потому, что хотел сохранить иллюзию достоверности, – единственная моральная обязанность мага. У волшебника не должно быть помощников, иначе он признается в том, что он шарлатан и актер. Разве можно вообразить Мерлина с командой ассистентов?
За кулисами ко мне, спотыкаясь, подошел Вельрот и молча меня обнял. Я стряхнул его с себя и отправился в свою гримерную. Не успел я стереть жирный, коричневатый, пахнущий арахисовым маслом грим, как, шумно топая, ко мне ворвались первые поздравители. Незнакомцы, сонмы незнакомцев, и все они полагали, что я с ними знаком. Внезапно передо мной с раздражающей синхронностью призраков или персонажей нелепого сна выросли Реггевег и Расповиц, мои бывшие искусители с изнанки жизни. По-видимому, они специально приехали вместе (а разве они были знакомы?) на мое выступление. Пока один взволнованно и безмолвно пожимал мне руку, другой пытался рассказать мне что-то о своем кафе и близящемся банкротстве. «Простите, что?» – переспросил я (было очень шумно), но в этот момент их обоих оттеснили, и больше они не появлялись. Какой-то репортер совсем рядом со мной вскинул над головой камеру и нажал на кнопку; я испугался, меня на мгновение ослепила вспышка.
Когда я снова смог ясно различать очертания предметов, передо мной стоял отец Фасбиндер. Выше и тоньше, чем прежде, в черном костюме и в темных очках.
– Это было очень хорошо, – сказал он, – правда, неплохо.
– Спасибо, – ответил я. – Не хочу показаться невежливым, но…
– Да, знаю, я слеп. Очень любезно с твоей стороны, что ты мне об этом напомнил. Значит, так: то, что я услышал, мне понравилось. Возможно, я понял не так уж много. Может быть, я только хотел сказать тебе что-то приятное.
– Я в любом случае рад, что ты пришел. Специально ради меня…
– Нет, что ты, какое там, помилуй! У меня тут были дела. А потом я подумал, я ведь могу и это посмотреть… послушать… неважно!
Кто-то тянул меня за рукав и пытался прошептать мне что-то на ухо; я не обращал на это внимания. Где-то в глубине гримерной Вельрот откупорил бутылку шампанского; бокал упал на пол и разбился вдребезги.
– Я слышал, тебе не повезло, – сказал я, помедлив. – Я очень сожалею.
– Почему? – спросил отец Фасбиндер. Его кандидатура обсуждалась высшими церковными властями в числе тех, кого собирались возвести в сан епископа; его имя две-три недели блуждало по заголовкам церковных газет, а потом пропало; епископом был избран другой. – Почему? И у нас случаются несправедливости, тебя это удивляет? Но это неважно. Мы можем себе позволить быть несправедливыми. Только мы. – Он едва заметно улыбнулся, а я так и не понял, что на это сказать. – И что теперь? – спросил он. – Значит, здесь тебе больше нравится? Этого ты и хотел?
– Да, – сказал я. – Думаю, да. Наверное.
– Как угодно. И все-таки мне кажется, что ты себе это внушаешь. Артур, это ведь шоу. Театральное представление. Развлечение для тех, кто платит. Возможно, очень хорошее, но не более.
Я почувствовал, как что-то сдавило мне горло.
– Нет, – сказал я. – Нет, это не так! Это все-таки больше. Это что-то совсем другое!
За спиной у меня кто-то подбросил в воздух горсть конфетти; надо мной закружились цветные бумажные снежинки. Вельрот что-то прокричал. Потный человек с телекамерой на плече пробирался ко мне сквозь толпу.
– Хорошо, – сказал отец Фасбиндер. – Не мое дело – разрушать твои иллюзии. Меня это больше не касается. Желаю тебе всего хорошего. Вполне искренне.
– Спасибо, – сказал я, – большое спасибо. Надеюсь, мы еще увид… встретимся.
– Не знаю, – сказал он. – Не поручусь. – Он поманил кого-то, и его взял под руку молодой человек – застенчивый, монашеского вида. Наверное, он все это время стоял рядом с нами, но я его не заметил. Может быть, это был послушник, студент, а может быть, ангел-хранитель невысокого ранга, кто знает. Они повернулись, осторожно, мелкими шажками побрели прочь, и за ними сомкнулась толпа.
Спустя несколько секунд на меня уставился темно-серый зеркальный глазок камеры.
– Артур! – крикнул какой-то запыхавшийся человек. – Можно вас так называть? Каковы ваши планы на будущее?
Я посмотрел на него, потом на камеру, потом снова на него. Мне удалось улыбнуться.
– Прежде всего, – сказал я, – не давать интервью. Ни вам и никому другому. Никогда больше. – Я кивнул ему и вышел.
Меня все пропускали, никто не пытался меня задержать, никто не прикасался ко мне. В дверях Вельрот хотел было меня остановить, но я, по-прежнему рассеянно улыбаясь, посмотрел на него, он отпрянул и дал мне пройти. На улице было прохладно, мерцали далекие безучастные звезды. Поблескивал шпиль телебашни. Через десять минут я был дома.
На следующий день моя фотография, одна и та же, красовалась на первых страницах двух ярких, дорогих, выходящих большим тиражом иллюстрированных журналов. Она была скверной, плохо выдержанной, на ней я вышел бледным и беспомощно ухмылялся. Один заголовок звучал «Шарлатан», другой – «Волшебник Берхольм». Я стоял в магазине, жадно разглядываемый владельцем и двумя зеваками, как раз покупавшими сигареты, и смотрел на свое устрашающе размноженное лицо со смешанным чувством отвращения и сострадания. Его будут покупать, понесут домой, к нему будут прикасаться тысячи влажных, перелистывающих страницы пальцев, его сомнут, выбросят, его унизят, завернув в него рыбу, мясо, салат. «Шарлатан», «Волшебник Берхольм». Меня переполняла тихая, сладковатая жажда убийства; я бы хотел увидеть, как умирают авторы этих заголовков. И одновременно я был бы рад оказаться далеко отсюда, провалиться сквозь землю, никогда не родиться. Я вышел на улицу, не купив даже сигарет, за которыми пришел. Дома меня ожидал конверт, а в нем – аккуратно сделанные на цветном ксероксе копии обеих статей с фотографиями, присланные заботливым Вельротом. Я медленно и задумчиво разорвал их на двадцать, сто, пятьсот крошечных клочков, открыл окно и выбросил. Ветер подхватил их, взметнул и понес по направлению к телебашне.
У меня часто, все чаще и чаще, звонил телефон. Репортеры требовали интервью; я отказывался. Какой-то безработный актер искал работу; я ничего не мог ему предложить. Какой-то пьяный просил денег; деньги я ему пообещал. Какая-то женщина хотела выйти за меня замуж; я вежливо ей отказал. Какой-то безумец хотел мне что-то спеть… – это была последняя просьба, которую я выслушал. После этого я выдернул вилку из розетки, ушел в кабинет и заперся на ключ.
Но тишина длилась недолго. Не прошло и получаса, как пронзительно заверещал дверной звонок. Я ждал и надеялся, но звонили снова и снова, без передышки. Кто бы ни стоял под дверью, сдаваться– он не собирался. Я прорычал проклятие, смирился с неизбежным и открыл.
Это оказался всего-навсего Вельрот.
– Почему, – спросил он, – вы не подходите к телефону? Впрочем, это безразлично. Вы читали газеты? Нас показали по телевизору в «Новостях культуры». Победа!
– Слушайте, вы можете мне объяснить, почему все идиоты на свете объединили свои усилия? Эти заголовки!.. А люди!.. Если бы вы знали, кто мне только не звонил!.. Что все это значит?
– Это слава! – ответил он, сияя. – Уважаемый маэстро, что такое слава? Слава – это когда…
– Вельрот, – сказал я, – не смейте прибегать к афоризмам в моем присутствии…
Он обиженно отвернулся, вытащил из кармана платок и стал протирать очки. Укоризненно помолчав, он откашлялся:
– У меня есть предложение. Сенсационное. От самого крупного импресарио в Европе. Обычно он занимается только боксерами и поп-звездами. Фантастические условия. Удача! Но мы должны сразу же согласиться, пока еще так высоко котируемся…
– Ну, так соглашайтесь…
Он надел очки, посмотрел на меня и печально покачал головой, так как я не выказал восторга.
– Хорошо, – сказал он, глубоко вздохнул и повторил: – Хорошо! Я начну переговоры.
И месяц спустя – или не месяц, а чуть больше или чуть меньше, но разве это важно? – мы отправились в турне. Я, Вельрот, трое моих помощников и двое уже обученных осветителей. Ты не поехала, у тебя было полно дел, якобы важных, – я все время забываю: у тебя была своя профессия, свои развлечения, своя жизнь, – но ты по крайней мере пообещала иногда приезжать ко мне в гости.