Потом я переоделся. Простой костюм, темный пиджак, как всегда. Чем проще, тем лучше. Лишь бы это не походило на традиционный фрак фокусника с блестящими лацканами. А вот и звонок. За мной зашел Вельрот.
Два часа спустя я мог начинать. Все было готово, мои помощники облачились в черные маскировочные костюмы, зрители, вполголоса переговариваясь, заполняли зал.
«Вы не могли бы принести мне чашку кофе?» – спросил я. Вельрот кивнул. Я сидел перед зеркалом в гримерной и ждал. Я был несколько бледен, несмотря на грим, и сам себе казался слишком старым. Я вдруг подумал, что мне еще нет и тридцати. И несколько секунд этому удивлялся.
Потом я вышел на сцену. Свет, аплодисменты, черный занавес. По рядам кресел скользнула тень камеры. Я сухо поклонился. И начал.
Тебе хотя бы однажды, неважно, по какой причине, приходилось несколько раз подряд смотреть в сущности неплохой фильм (той, прежней, глянцевито поблескивающей, черно-белой эпохи)? Тогда ты, наверное, знаешь тот момент, когда скука внезапно переходит в чистейшее, беспримесное отвращение, в чувство, что это невыносимо, люди на экране снова делают и говорят то же самое и тебе известно наверняка, что сейчас произойдет. Вообрази, это бледная тень того, что меня тогда переполняло. Что я вообще здесь делал?… Боже мой, да что это за бессмыслица?…
Но я продолжал. Я стиснул зубы (не метафорически, а на самом деле) и приказал своему усталому телу, своему сопротивляющемуся духу подчиниться. Вспыхивало пламя, появлялись и исчезали предметы; гремели аплодисменты, раздавались удивленные и восторженные возгласы. Боже мой, как меня раздражали эти звуки! Неужели они не догадывались, что я им лгал? Они не хотели об этом знать?
Я поднял над головой колоду больших, раскрытых веером, отливающих зеленым игральных карт и, как всегда, ощутил множество взглядов, притягиваемых моей рукой. Я как раз собирался сделать свободной рукой быстрое движение, повинуясь которому карты вырывались у меня из руки и принимались лихорадочно, точно насекомые, кружиться вокруг меня, – и тут все пропало. Вокруг меня сомкнулась плотная и прохладная, почти приятная тьма. Я больше ничего не видел и ничего не слышал.
Пожалуй, это продлилось недолго. Но во времени попадаются омуты: мне показалось, что я довольно долго спал и видел ненужные печальные сны. На какое-то мгновение мне почудилось, будто я в монастырской келье в Айзенбрунне. Потом наваждение исчезло. Приглушенные звуки, точно сквозь вату; светлые точки сложились в целостную картину.
Я по-прежнему держал руку в воздухе. Но она теперь сжимала не все карты; несколько лежали на полу, а одна медленно, очень медленно, паря, пролетела мимо моего лица, вот ее подхватил поток воздуха, швырнул за край сцены, и она пропала во тьме. По залу пополз шепот. «Что случилось? – тихо пробормотал чей-то голос. – Вам плохо?» Это был не призрак, а Пауль, мой ассистент. Я опустил руку и уронил карты; они шлепнулись на пол. Шепот стал громче, раздраженнее. Я потер глаза. Все казалось мне таким нереальным, даже я сам, словно я был созданием чужого воображения. Что я здесь делаю? Я не волшебник, уже не волшебник. Я превратился в комедианта, актера, в идиота, развлекающего публику. Мерлин был далеко, заключенный в темную пещеру, мертвый, недосягаемый. Никакой магии не существует, есть только глупые законы природы. Я потерпел неудачу. А с этими людьми там внизу я ничем не связан, мне незачем здесь оставаться. Поэтому я повернулся. И пошел.
Один из моих помощников, почти невидимая тень, вырос у меня на пути, я оттолкнул его. Какое-то мгновение я еще слышал замершую в ужасе тишину, потом за мной сомкнулся занавес, сцена осталась позади. Два техника уставились на меня; за ними с открытым ртом стоял Вельрот – маска безграничного удивления. Вот дверь: я подошел к ней, открыл, вышел куда-то. В пыльное маленькое помещение, а вот еще одна дверь. Я открыл ее, снова вышел куда-то. И оказался на улице.
Так вот как это просто! Я никогда не думал, что можно просто уйти. Во время выступления я всегда был скован происходящим, пригвожден к полукружию сцены. Я чуть ли не ожидал, что двери будут заперты или мрачные стражи мгновенно кинутся на меня и поволокут назад. Но это было не так. Это и в самом деле было просто! Мне вспомнился Хосе Альварес, освобождающийся от оков, – да, сегодня мне удалось что-то подобное. Я перевел дух. Мне казалось, будто я давно сидел в тюрьме и вдруг обнаружил в стене разлом, который не замечал раньше. Я чувствовал безграничное облегчение.
А теперь прочь отсюда! Они будут меня искать, совершенно точно. И я пошел. Только не слишком быстро, чтобы не выделяться в толпе, это мне совсем ни к чему. Я вдруг стал ощущать себя очень легким, очень маленьким и очень подвижным. Как много улиц! Как велик мир, и можно пойти куда угодно…
Или поехать. Мимо проплыло белое такси, я поднял руку, оно остановилось. Водитель потер толстый нос и с любопытством посмотрел на меня:
– Вы случайно не…
– Да, – сказал я, – но вас это не касается. Поезжайте, пожалуйста!
Но куда? Только не домой. Вскоре там соберутся репортеры, беснующаяся публика, любопытствующие, Вельрот… Мне ни с кем не хотелось говорить. Не сегодня. Не сейчас.
– В гостиницу! Самую лучшую, какую вы знаете!
И мы поехали в гостиницу. Была ясная ночь; луна неподвижно висела светлым пятном на черном небе, в тонком кольце светящегося праха. Сверкали рекламные надписи: «„Мэймарт" – для настоящего мужчины». «В пива пене…» А над всем этим мерцала, как сигнал, передаваемый кем-то неведомым кому-то неведомому, вечерняя звезда.
– С телебашни вам бы открылся классный вид, – сказал водитель. – Освещенный город. Очень красиво, правда.
Я не ответил, он обиженно замолчал. Через некоторое время он затормозил у широкого подъезда, отделанного золотом, с двумя служащими в ливреях по бокам.
– Ваш отель, – сказал он. – Подойдет?
Я заплатил, выбрался из машины, вошел. Ко мне, заговорщически улыбаясь, спешил человек в темном костюме. Он узнал меня.
– Номер! – потребовал я. – И позаботьтесь о том, чтобы мне не мешали. На первый взгляд это просто, но вам придется потрудиться…
– Я знаю, – сказал он. – Я смотрел трансляцию вашего выступления по телевизору, вплоть до… ну, до того, как все прервалось. Обрыв связи. Вы оказали нам честь. Не беспокойтесь.
Номер был уютный, светлый, бесконечно чистый и приятный. А кровать очень, очень мягкая. Я улегся на нее – в ботинках, в костюме – и закрыл глаза. Головная боль прошла, я не ощущал ничего, кроме спокойной усталости. И никто не будет мне мешать, ни завтра, ни послезавтра, может быть, даже потом. Может быть, они еще сидят в зале, недоумевают и ждут, что я вернусь? Бедный Вельрот! Как они, должно быть, сейчас неистовствуют; вероятно, я нанес им смертельное оскорбление. Возможно, там, по ту сторону моего роскошного защитного экрана, начались переполох, крики, смятение. Но разве это меня касается?
Впервые в жизни я знал, что делать. Может быть, это окажется нелегко, может быть, будет страшно… Но не сейчас. Не сегодня. В это мгновение все смягчилось, успокоилось, главное я уже преодолел. Наверное, еще никто никогда не решался умереть спокойнее, даже блаженнее. Клянусь тебе: в этот раз мне не потребовались никакие снотворные, никакие порошки, никакие таблетки. Я даже не думал о тебе. Я был весел, почти счастлив.
XII
Вот она. Последняя, двенадцатая глава. Предложение за предложением, слово за словом, буква за буквой я брел к ней, медленным, но размеренным шагом паломника. Я снова (правильнее будет сказать – по-прежнему) там, где я был, начиная первый абзац: на телебашне. В кафе под открытым небом. Почти все столики заняты, до меня то громче, то слабее доносится болтовня и стук чашек. Туристы, люди с камерами, несколько многогодетных семейств. Возвышающиеся над нами официанты пробираются между столиками, не сводя глаз с тяжелых подносов с лимонадом и тортами. И все это на высоте четырехсот метров над древней землей. Голова идет кругом.
Но постепенно к этому привыкаешь. Это проблема, с которой сталкивались все авторы видений рая и путеводителей по аду: со временем все теряет для человека остроту; преисподняя и самые светлые радости постепенно тускнеют. И страх тоже. Вот уже месяц (так долго? Да, так долго) я бываю здесь каждый день. Всегда за одним и тем же столом, на краю обзорной террасы, возле самых перил, над бездной. Вначале было жутко. Я не мог заглянуть вниз, через перила, а чередующиеся приступы подавленности и страха ощущал как легкую лихорадку. Но потом это прошло. И к тому же на удивление быстро.
Неожиданно я обнаружил, что мне никто не мешает. Иногда я ощущал на себе любопытные взгляды, бросаемые украдкой, время от времени кто-то подходил ко мне получить автограф на салфетке или на картонной подставке для пивного стакана, но не более. Кажется, меня начинают забывать. В массовом сознании я уже поблек, память обо мне стерлась; тот факт, что я существую во плоти, – случайность, ошибка. И эту ошибку можно исправить.
Так, медленно свыкаясь с высотой и бездной, я и писал. Эту длинную и путаную ретроспективу моей короткой и путаной жизни. Признаю, пороки моего ремесла присущи и ей тоже. Почти против моей воли она превратилась в маленький сеанс магии; я включил в нее необыкновенные трюки, наплывы, иллюзорные оптические эффекты. Но, как бы то ни было, существует мгновение, когда не дозволены отражения, трюки с двойным дном, превращения и притворство. И оно приближается. Мы, иллюзионисты, боимся истины, но нам от нее не ускользнуть.
Итак, я заканчиваю. Я закрываю архивные дела; когда-нибудь, нескоро, их откроет кто-то, кто превосходит меня. Поклон, никаких аплодисментов, занавес опускается. Хватит об этом!
Нет, еще кое-что осталось. Что-то еще нужно сюда включить, хотя и немногое. Финал последнего акта, последние реплики, уход со сцены.
Итак, я очнулся после долгого, мягкого, по-детски блаженного сна. По стене взбирался лунный свет, подушку под моей щекой пятнал коричневый грим. Я сел и уставился на отражение своего лица в настенном зеркале: оно было искажено и растекалось. Встал, прошел в ванную и смыл с себя грим. Мыло, как можно больше мыла! И вот наконец я чист.