– Расширенный курс живологии, – не заметив насмешки, ответила Бивилка, – не такой подробный, как твои уклонные занятия, конечно, но туда входит много не ортайских существ. Этот вот паук – из Даэли.
– Я знаю. А даже если б не знала, то догадаться легко: если видишь странную пакость, то она непременно из Даэли. – Умма потянула подругу за рукав. – Пойдем.
– Уммочка, – Бивилка трогательно прижала ладошки к груди, – Уммочка, ты сходи одна, ладно? Я тут поброжу, можно? Не обидишься?
– Ну, броди, – согласилась Умма. – Заберу тебя на обратном пути. Не потеряешься?
– Не потеряюсь, – Бивилка сделала нетерпеливый шажок к клеткам.
– Надеюсь, ты не станешь ничего здесь покупать, – сурово сдвинув брови, заявила Умма и выпустила рукав подруги.
Умме пришлось пожалеть, что они разделились с Бивилкой. Тащить покупки в одиночку было и неудобно, и тяжело. Девушка перехватывала торбы так и эдак, но они либо сразу впивались в пальцы, либо мешали двигаться в толпе.
Продуктов получилось неожиданно много.
Большой куль гречихи.
– Ох вкуснюча, розварюча, а какой мед с нее пчелки натащили – не нарадуешься! – скалила зубы востроглазая толстая тетка.
Огроменный кусок вырезки.
– Телочка это была, молоденькая да бойкая, своими руками прирезал ее, пока не встала на путь разврата! – таращил глаза седой продавец.
Тяжелая кринка сметаны.
– Хошь – на лицо мажь, будет кожа что бархат! А хошь – с блинами ешь, пока пояс не треснет! – нахваливала товар худенькая девица с толстенными русыми косами.
Пузатая плетеная бутыль с виноградным вином.
– Из самой Меравии к вашему столу привезли мы вино роскошное! Серебристое, аки лунь, да сладкое, как сам грех! – зазывал покупателей чернявый смуглый парень.
Умма хотела купить еще квасу и пшеничного хлеба, но, расплатившись за вино, поняла: сил хватит лишь на то, чтобы дотащиться обратно до рядов с животными да сгрузить часть клади на Бивилку. Но до этого девушке предстояло преодолеть добрых полперехода: сей вздох подруги находились в противоположных частях рынка и на разных берегах Арканата.
– И надо ж мне было ее оставить, – пыхтела Умма, пробираясь с торбами через медленно колышущуюся толпу.
Угадать передвижения людей было невозможно: вот женщина заинтересовалась резными ложками и замедлила шаг, а вот у молодой пары закапризничал ребенок и они вовсе остановились, перекрыв проход. А там кто-то увидел знакомого и рванул к нему наперерез, чуть не отдавив тебе ноги.
Вокруг гомонили, зазывали, торговались, звенели, хохотали. Рынок ничем не напоминал вчерашний неприветливый лабиринт рядов.
А еще было тепло. И пахло медом, печевом, густым подсолнуховым маслом.
Дотащив торбы до набережной и преодолев мостик, Умма сгрузила кладь у нагретого солнцем валуна в сторонке от прохожей дороги, да на него же присела. Вытерла лоб рукавом платьица и прищурилась на солнце. Еще пекучее, словно летнее. Ух, как же тяжело! Теперь еще пара длинных рядов, затем просторный пятачок с навесами ремесленников, а там уже и клетки с живностью, и Бивилка, которая наверняка не успела за это время налюбоваться на что-нибудь лохматое, кусачее и ядовитое.
Базарный гомон до набережной доносился едва разборчиво, словно далекий рокот морского прибоя.
Умма снова провела рукой по лбу, отгоняя некстати нахлынувшие воспоминания.
В детстве родители частенько отсылали ее в гости к материной сестре, в одну из многочисленных рыбацких деревушек в западной части Ортая. И не было для Уммы ничего желанней этих поездок.
В рыбацкой деревеньке ребенку все казалось восхитительным и волшебным. Соленый запах моря и рыбы. Дома, стоящие на высоких подпорках. Деревянные мостки, заменяющие улицы, – то сухие, как тарань, в соляных разводах, то мокрые и скользкие, словно медузы. Висящие повсюду сети – латаные-перелатаные, с заскорузлыми от морской воды узлами, а еще вязанки рыбы, развешанные у каждого дома, и бесчисленное множество юрких плоскодонных суденышек, которые местные называли смешным словом «козька».
Материна сестра, загорелая смешливая рыбачка, была на полтора десятка лет старше Уммы. Конечно, с ней было куда интересней и веселей, чем с вечно занятой и недовольной матерью. Другие жители деревушки тоже любили Умму, нарочно к ее приезду готовили чан ухи из пяти пород рыбы и волновались, чтобы «наш одуванчик» не слишком обгорел на солнце.
Разумеется, Умма обожала этих людей, обожала эти поездки и мечтала когда-нибудь навсегда перебраться на побережье.
Деревушку подчистую смыло осенним штормом в тот день, когда Умме исполнилось двенадцать. Они узнали про это много дней спустя, случайно, от наместничьего гонца, проезжавшего через деревню. Гонец говорил, что ночной шторм был лютым, невиданным, его рев слыхали за несколько переходов, а волны вырастали высотой в двухэтажный дом.
В Соляной Бухте не выжил никто. Но Умма помнила, как еще с месяц мать то и дело вскидывалась, заслышав стук в калитку или шарканье чьих-то ног по дорожке.
Сама она ждала намного дольше. Может быть, с год. А потом привыклось, принялось и подзабылось.
Но, когда Умма училась в Школе магов Тамбо, ноги много раз приносили ее в рыбные ряды тамошнего рынка. Магичка подолгу бродила меж прилавков, но редко что-то покупала. И остаток дня потом была грустна и молчалива.
Уехав из Школы, она вроде бы потеряла склонность к блужданию по рыбным рядам. Но стоило теперь закрыть глаза, привалившись к нагретому солнцем камню, – и гул толпы сменился морским рокотом, а вместо огромной шумной столицы вокруг снова были домики на ножках-подпорках и добротные скрипучие мостики-улицы.
И снова соленый ветер покрывал кожу бронзовой краской, мелкий медовый песок жег босые ступни, а высокое солнце добела выстирывало светлые волосы. Ноги весело шлепали по теплой воде, нахальные бычки подплывали вплотную, и над волнами неслись веселые песни рыбаков. Наверняка кто-то из них выловит для Уммы вкуснейшую камбалу, а кто-то ласково потреплет по макушке, а тетка весело назовет ее кроликом из-за красных после ныряния глаз. А как было устоять, когда в тех водорослях, что пушистым покровом колыхались в глубине, притаилась изумительной красоты раковина!
– Но как я могу принять это, душа моя?
Умма открыла глаза.
Астроном стоял у другого края моста, возле древней яблони, раскидистой и низкорослой. Высокий, статный, в добротной старомодной одежде и с умным живым лицом, он и теперь, как полвека назад, притягивал женские взгляды – только теперь это были взгляды не двадцатилетних девушек, а их матерей и бабушек.
Варравир смотрел вниз, на шуструю серебристую воду Миивзы. Наверное, у него кружилась голова, потому что одной рукой астроном держался за ограждение, а второй – за бесплодную яблоневую ветку.
– Сорок семь лет ты была самой яркой звездой на моем небосклоне, – голос у Варравира был глубокий и мягкий, – и самым крепким плечом. Возвышенным и земным единовременно.
Умма тоже обернулась к речке, посмотрела на шустрый серебристый поток. Ничего общего с вальяжной морской синевой. И что на нее нашло? Сколько раз тут ходила…
И астроном. Было странно видеть его здесь одного, без невысокой седоволосой дамы с доброй и мудрой улыбкой.
– Ты была единственным человеком, который меня вдохновлял. Который верил в меня, что бы ни случилось. Единственным, кто никогда не подводил, не предавал, не оставлял. Как же я буду без тебя? Кем я буду, если тебя не станет, душа моя?
Умма отвела взгляд и потянулась к своим торбам. Глаза защипало. И стало до того неловко, будто она прокралась в чужой дом, чтобы увидеть нечто, не предназначенное для сторонних глаз.
– Куда лучше было бы мне уйти первым, – печально произнес Варравир, – но я никогда не скажу этих слов при тебе, душа моя. Даже на смертном одре ты больше тревожишься обо мне, чем о себе. В этом ты вся.
Умма подхватила свои торбы и пошла вперед так быстро, как только могла. Но еще успела услышать грустное:
– Я никак не могу тебя отпустить…
А потом слова Варравира поглотил веселый базарный гомон.
– Она не ядовита, но кусает очень больно, и эту змею можно приручить – единственную из всех ползучих гадов. Она очень нежно относится к своему хозяину и с большим успехом охраняет его дом!
– Ха! Что ж за охранник такой из мелкой гадины? Да еще не ядовитой!
– А взгляните на ее окрас. Такая маленькая рябая змейка может спрятаться среди домашней утвари, а потом как прыгнет на вора, как вцепится зубами ему в нос! Так он от испуга сам себя выдаст воплем, а то и в обморок грохнется, либо вовсе того…
– Чего?
– От сердечного припадка окочурится!
– Хо! А это мне по нраву! Ну, добро, уговорила, балаболка. Давай свою змейку, авось приживется эдакий сторож в лавке. Глядишь, и теща перестанет туда нос совать. Ежели только не признает в гадине племянницу…
Не веря собственным глазам, Умма наблюдала за происходящим.
Вокруг Бивилки, скромной тихой Бивилки, которая среди чужих людей стеснялась лишний раз глаза поднять, собралось не меньше дюжины слушателей, и магичку это, кажется, вовсе не смущало.
Она увлеченно расхваливала сидящий в клетках товар, глаза ее блестели, щеки раскраснелись, из косы выбилось несколько прядок. Разномастная толпа людей, эльфов и орков слушала магичку, разинув рты. Хозяин лавки с гадами, важный худой мужчина в смешном тюрбане, одобрительно кивал и улыбался Бивилке, но в глазах плескалась растерянность.
– Бивочка, – Умма протолкалась через толпу и потянула подругу за руку, – ты чего тут?
– Уммочка! – Подруга обернулась, расцвела улыбкой. – Уммочка, тут так интересно! Я столько всяких редкостей увидела! Их тут так много, так много!
– Владельцам этих редкостей ты хорошую торговлю устроила, – рассмеялась Умма и подмигнула. – Надеюсь, вы условились на долю от выручки?
– Можем и условиться! – наперебой заволновались торговцы. – Очень даже запросто договоримся! Да пусть каждый день приходит! На недолгенько, а?