Не обращая внимания на праздничную обстановку, он козырнул и представился:
— Капитан Мышкин для организации летучего отряда пластунов прибыл. Со мной — вооружение для отряда.
— Не части, Мышкин! — хмыкнул атаман в черкеске. — Не торопися. Видишь — радость у казаков. Пока в вашем Петрограде только чешутся, мой орел уже по австрийским тылам прогулялся. Шороху навел! Брат его клюквой одарил — заметил, значит.
«Клюква» — бордовая лента ордена Святой Анны — была намотана на эфес шашки чернявого казака в лихо заломленной на самый затылок плоской шапке-кубанке. Наверное, гвоздем прибита, коль не падает, прикинул Федор. А братом казачий атаман именует самого императора, который ему в действительности четырех- или даже пятиюродный дядюшка.
В черкеске с серебряными глазырями, с горским кинжалом на поясе и казацкой шашкой, сей представитель Романовых смотрелся среди офицеров чужеродно, театрально. Обладатель «клюквы» и прочие участники торжества выглядели по сравнению с ним как степные волки рядом с пуделем. Тем не менее, Борис из сапог выпрыгивал, чтоб казаться здесь своим, кубанским.
— Ну-ка, гость столичный, покажи, сможешь ли с казаками вровень? — трое молодцов, появившись из-за спины Федора, держали шашки плашмя, и на каждой поблескивала чарка водки. — Выпей, Мышкин… Фамилия у тебя, право дело, не боевая… — кубанцы сдержанно гыгыкнули.
— Рукою брать нельзя! — ухмыльнулся князь Борис. — Не приведи боже, хоть каплю расплескаешь. Не примут казаки такого…
— Слушаюсь, Ваше Высочество, поклонился Федор. — Но показали б вы пехоте, как кубанец чарку принимает.
Атаман ухмыльнулся и исполнил просьбу, продемонстрировав, что уж в этом он не уступает прирожденному станичнику.
— Теперь ты! — потребовал, указав на чарки.
— Раз нельзя руками… — улыбнулся Федор.
— Мать честная! — вдруг воскликнул «клюквенный».
Чарка плавно, чуть подрагивая, всплыла над клинком и переместилась к подбородку Федора. Он склонился и накрыл ее открытым ртом. Резко запрокинул голову назад. Водка проскользнула в горло мягко, как кисель. Опустошенная чарка поплыла назад и заняла место на клинке.
— Будем пить вторую, или этого достаточно? — поинтересовался Федор.
В ответ кубанцы заревели от восторга. Один Борис скривился, правда, промолчал. Федор вспомнил: с даром у него неважно. Среди Романовых числится по категории: «третий сорт — не брак».
Кавалер ордена Святой Анны подошел ближе и представился:
— Командир 5-ой сотни 3-го Хоперского полка подъесаул Шкуро. О «Черной сотне» что-нибудь слыхали? Моя и есть. Пожалуйте к нам, господин капитан, Осененного не хватает. Соглашайтесь, лучшего жеребца дам!
— Тронут вашим предложением, подъесаул, и о «Черной сотне» знаю, — ответил Федор. — Для меня — это честь. Но к великому сожалению, верхом не езжу. А обузой быть не привык.
В отличие от великого князя, Шкуро носил черкеску с газырями поверх атласного бешмета и шашку, словно с ними и родился. Лицо лукавое, обветренное, глаз смотрит с прищуром, оценивая. И признание Федора в неумении скакать на лошади эту оценку понизило.
— Стало быть, не ослышался, — хмыкнул сотник. — Вам взаправду дорога в пластуны. Вот только как сделать их «летучими»? Они не скачут и не летают, а ползают. Оттого и название.
— Государь повелел — исполним, — улыбнулся Федор. — Коль нужно научить летать, полетят как милые. С криком: «За царя и Отечество!».
Шкуро, по праву героя дня взявший на себя инициативу, попросил Бориса:
— Отдай его хоперским, атаман! Как раз им пополнение прибыло. Четыре товарищества в пластунском батальоне ладим.
— Бери! — скривился атаман. — Но помни: с Осененными одни лишь неприятности.
Оформив документы, Федор вышел из здания штаба и увидел курившего у крыльца Шкуро.
— Нам по пути, — сказал тот, отшвырнув окурок. — Коль выторговал вас у Бори, то в полк и заведу. Меня Андрей Григорьевич зовут. А вас?
— Федор я, Иванович, — ответил «Мышкин». Изменив фамилию, в Генштабе имя-отчество ему оставили. Он протянул руку казаку. — Со мной техник-оружейник Степан.
— А комендантов грузовик для тебя… вам определили.
— Андрей Григорьевич! Я вижу у кубанцев «вы» и отчества, да и титулование не в чести. Называй меня просто Федор.
— Это дело. Слушай! У меня «Бенц» есть. С одного из первых рейдов у австрийца взял, хозяин да водитель не успели узнать, что мертвые уже. Садись ко мне, побалакаем. А грузовик пусть за нами катит.
С тем и отправились в Янов, местечко к западу от Львова. Верстах в трех-четырех от Янова начинались уже австрийские позиции.
Тарахтел мотор, стучали клапана. Федор до зуда в руках хотелось открыть двигатель да малость подрегулировать. Кубанцы, судя по всему, к технике не особо способны. Водитель в черкеске и шапке-кубанке выглядел скорее наездником, нежели умельцем, способным за полночи перебрать движок под открытым небом.
Андрей между тем разговорился. Видно, словоохотливость проистекала от выпитого, хоть пьяным он не выглядел. Наоборот — опрятным русским офицером.
— А казачья форма ему идет, — согласился Друг. — Наверное, как и форма группенфюрера СС. Не рассказывал? СС — специальные германские войска, самые сволочные или совершенно скотские, как хочешь эти две буквы расшифровывай. Но то случилось в моем мире и под действием обстоятельств. Надеюсь, здесь к врагу не переметнется.
Не зная о смутных прогнозах относительно собственной личности, Шкуро разглагольствовал о пластунах.
— Раньше они и вправду превосходными были. Ползали далеко, быстро и тише муравья. Схватить часового да привести к нашим живым — их любимое занятие. Следы читали. Бывало, могли одними ножами да шашками за ночь целую батарею турецкую покрошить и к заутрене вернутся назад. Но времена меняются. Для акций за передним краем супостата скорость нужна. Вот как у «Черной сотни». Копыта обмотали тряпьем, скрытно подобрались, налетели — и бывайте здоровы. Так что… хочешь сам тебя верховому делу научу? Недели за две? Вру — за три. И будешь с нами!
— Нет у меня ни трех, ни даже двух недель, Андрей. Немцы под Вильно. Не потому, что армия там худая или командующие не те. Сиверс и Брусилов — справные генералы. Враг много сильнее. Не обижайся, но австрийцы рядом с немцами, что дети.
— Ты откуда знаешь? — Шкуро все ж обиделся. — Сам на немца-то ходил?
— Было. Умер немец, вместе с ним — и эскадрон вражеских гусар. Только не могу все рассказать. Даже пластунам, много видевшим…
— Ну, про «много видевших» ты загнул! — хохотнул Шкуро. — Пластунский батальон в боевом охранении находится да на караульной службе. Только два товарищества, казаков по тридцать в каждом, что-то могут. Их командир да урядники пороха понюхали. Остальные только из станиц. Наш командир полка с фронта роты не снимает: воевать-то кто будет?
От Андрея Федор многое узнал про казачьи нравы. Про вольницу у всадников и еще более свободных обычаях пластунов. Хотел узнать про подготовку «пеших конников», но тут Шкуро был не сведущ. При определенном уважении к пластунам проскальзывало у подъесаула легкое высокомерие. Набирали тех из бедных казаков, не сумевших наскрести двести рублей на коня и амуницию. Босота…
— Вот бы в армии моей юности удивились бы, скажи кто призывнику: приезжай в часть на собственном танке, — съязвил Друг.
Скоротав дорогу за разговорами, офицеры добрались до Янова. Федор представился полковнику Голощапову, Василию Ивановичу, вызвав внутри себя еще одно ехидное замечание: если Василий Иванович, да с шашкой и на лихом коне, почему не Чапаев?
Полковник спокойно отнесся к идее отправить боевого Осененного за линию фронта, пока не услышал главное: группа должна истреблять имперских магов.
— Известно ли вам, капитан, сколь малое число пластунов возвращается из походов к врагу? — скривился Голощапов.
— Известно, господин полковник. Но у меня предписание от государя императора.
— Его императорское величество вправе требовать от казака идти на смерть. Но вы… Сами-то, небось, прикроетесь магическими штучками и уцелеете. А души загубленных вами кубанцев на вашей совести останутся.
Тяжелый тон речи Голощапова очень соответствовал его фигуре, слишком грузной для конника. Разговор проходил в неофициальной обстановке — у коновязи, но ни о каком обращении на «ты» и прочих вольностях речь не шла. Командир Хоперского полка Осененному откровенно был не рад. Шкуро, почувствовав начальственное недовольство, отправился к своему коню, будто он не при делах, и это не его идея — Федора позвать. Правда, потрепав по холке жеребца, Андрей, все ж не утерпел и вернулся к собеседникам.
— Будет вам, Василий Иванович, пехоту обижать. Бориска «клюкву» мне вручил. Офицерам полка по сему поводу я должен. Разрешите по чуть-чуть.
— По чуть-чуть и ни капли больше, — буркнул Голощапов. — Фронт-то рядом. Я присоединюсь попозже.
Он вскочил на коня, самого крепкого по виду из стоявших тут казачьих, и споро ускакал. Федор же подумал: с самого вселения Друга жизнь и служба на новом месте для него начинаются с отторжения. Главное, чтоб потом наладилось.
Тем временем неподалеку раздалось нестройное громкое пение, голоса приближались.
Гей вы, Царские орлята,
Не забудьте, что в бою
С неприятелем, ребята,
Надо помнить мать свою,
Мать свою, Кубань родную,
Царя-батюшку, народ,
Также славу боевую,
Что к победам нас ведет[66],
— орали крепкие глотки.
Федор обернулся, рассчитывая увидеть идущее строем подразделение, но разглядел лишь вразброд шагающую толпу человек из тридцати, одетых кто во что горазд: в бешметы и косоворотки, прочие рубахи с застежкой под горло. На головах — низкие и круглые кубанки, папахи и фуражки, а кто и с непокрытой головой. Кто-то в шароварах, кто-то в галифе, сапоги гармошкой — и все это жутко неряшливое, в дырках, в заплатках и в грязи… Только шагавший впереди вахмистр напоминал кадрового военного, но лишь на фоне остальной банды. Широченные красные лампасы, украшавшие штаны казаков и означавшие принадлежность к кавалерии, у этих партизан отсутствовали.