Трясется пол, дребезжит посуда в буфете, ваза с ветками сирени тихонько съезжает к краю стола, а Люська все пляшет, как плясала когда-то много лет назад молоденькой и глупой деревенской девчонкой на кухне своих хозяев. В конец запыхавшись, она падает на диван, рядом со спящим Мишаней, и с трудом выговаривает:
– Ну вас к богу в рай! Уморили старуху!
Вася хохочет до слез, изнемогая и вскрикивая:
– Ой, мама! Не могу больше!
Ростик смеется сдержаннее, боясь обидеть Люську, посматривает на диван, где спит Мишаня. Сон у того крепкий, он даже не пошевелился.
Пан Станислав говорит галантно:
– Люсенька, сколько знаю вас – вы совсем не меняетесь! В вас столько огня, столько страсти!
Его слова вызывают новый приступ хохота у Васи, он закрывает лицо руками и, всхлипывая, с трудом выговаривает:
– И секса!
Инга лежала в своей келье без сна, прислушиваясь к шорохам извне. Дом жил своей собственной жизнью, особенно ощутимой ночью. Он постанывал, скрипел половицами, потрескивал штукатуркой, жаловался на возраст и погоду. В стенах шуршали крошечные лапки бегающих барабашек, а на чердаке медленно ходил кто-то большой и тяжелый. Инга проспала около трех часов днем и теперь вряд ли уснет. Кровать была старинной конструкции, на панцирной сетке, провисшей почти до пола. Инге казалось, что она лежит в гамаке. Она тихонько раскачивалась и вспоминала родительскую кровать с такой же сеткой. По выходным дням она, маленькая, забиралась к родителям в кровать и начинала ходить на голове. Инга словно слышит свой радостный визг, смех мамы, притворно строгий голос папы. Потом он их бросил. Ей было семь лет, она как раз пошла в первый класс и умирала от стыда, когда приходилось говорить, что у нее нет папы, вернее, есть, но он с ними не живет.
Отец ушел не сразу. Он сперва исчезал на несколько дней – уезжал в командировки, а когда возвращался домой, то уже с порога начинал скандалить по любому поводу. Немытая посуда, брошенная на спинку стула одежда, ее школьный портфель на полу прихожей приводили его в бешенство. Он накручивал себя, подспудно испытывая чувство вины оттого, что бросает их, и ему хотелось доказать и себе, и им с мамой, что жизнь его невыносима и единственный выход – бросить их и уйти туда, где идеальный порядок, посуда вымыта, одежда аккуратно висит на вешалке, обед приготовлен, хлеб куплен, рубашки выглажены.
Инга помнит, какой ужас испытывала, когда отец начинал кричать. Подавала дневник непослушными руками, тоскливо надеясь на чудо – что он не заметит тройку по математике. Не могла отвечать на его вопросы, стояла столбом, полумертвая от страха. Однажды он ударил ее. Ни за что – придрался к пустяку, сорвал злость. Когда дома была мама, они кричали оба, а Инга, странное дело, как будто выключалась – занималась своими игрушками или читала книгу, словно и не слышала их криков. Между родителями и нею опускалась стеклянная стена. Ей было не страшно – мама дома, и все будет в порядке.
Мама! Ее нет уже восемь лет. Когда она умерла, Ингу охватило чувство горькой безысходности. Года за два до смерти мамы отец вдруг вспомнил, что у него есть взрослая дочь. Он очень хотел подружиться с Ингой, стал делать дорогие подарки, приглашал ее в театр на премьеры. Ему нравилось, что окружающие обращают на них внимание, и он с гордостью объяснял всем, даже совсем незнакомым людям, что это его дочь. Инге было неловко за него, постаревшего и плешивого, изо всех сил старавшегося выглядеть моложе, за его яркую, слишком узкую молодежную одежду, золотые цепочки и браслеты и – о ужас! – крашеные волосы немыслимого баклажанного оттенка. Отец всю жизнь занимал довольно высокие посты, сначала в областном управлении культуры, теперь в мэрии, отвечал за театры, музеи и библиотеки. Женщина, ради которой он бросил их с мамой, была актрисой оперетты, кукольного роста и соответствующей внешности. Отец влюбился в нее, увидев в роли Элизы Дулитл в «Пигмалионе». Роман их был скоротечен, как чахотка в последней стадии. Отец пылал, но семья висела у него на ногах пудовыми веригами. Инга помнит, как мама сказала ей однажды, что папа ушел и больше не вернется, помнит свою мгновенную радость и вслед за радостью растеряннось, обиду и стыд.
С новой женой отец принял и условный мир театра, изменил консервативный стиль одежды на полубогемный – стал носить шейные платки вместо галстуков, отпустил бороду, а отросшие волосы зачесывал назад. Через несколько лет он сменил Элизу Дулитл на Марицу, потом Марицу на гувернантку из «Звуков музыки». В общей сложности у него было четверо детей. Кроме Инги – девочка и два мальчика, которых она не знала. Когда отец попытался возобновить с ними закомство, Инге было уже двадцать. Она помнит, как мама сказала однажды в ответ на ее жалобы, что отец «лезет» в ее жизнь: «Твой папа, каким бы плохим отцом ни был, – он тебе не чужой!»
Удивительно, в маме не было ни обиды, ни ревности. Инга оценила ее слова, когда осталась одна. Отец взял на себя невеселые хлопоты по устройству похорон, и она впервые в жизни почувствовала к нему благодарность. Они вместе ходили на кладбище, разговаривая, неторопливо шли в самый конец его, туда, где лежала мама. Однажды, когда они сидели на скамеечке у могилы, отец признался, что был дураком, не оценил Лидочку, их прекрасные отношения, теплые семейные радости, сменив их на «призрачный и нереальный мир театра»! В его словах звучал не только обычный пафос, который так ее раздражал и без которого он, видимо, уже не мог существовать, но также и боль, за что она простила ему вечное позерство, крашеные волосы и «работу на публику» и почувствовала жалость.
Легкий шум за окном привлек ее внимание. Она повернула голову и вздрогнула, увидев за стеклом чье-то смутно белеющее лицо. Кто-то заглядывал в ее комнату из сада. Замерев от мгновенного ужаса, Инга смотрела на лицо за окном, смутно отмечая некую его странность. Человек в саду был неподвижен, и она постепенно пришла в себя. Окно закрыто, дверь тоже закрыта, она в безопасности. В комнате темно, этот вряд ли видит ее. А что, если осторожно встать, подобраться к окну и рассмотреть его хорошенько? Она поднялась с кровати и сделала робкий шаг. Человек вдруг исчез, словно провалился. Инга подбежала к окну. Никого! Куда же он делся? На кусте сирени, у которого он стоял, против окна не шелохнулся ни один лист. Призрак растворился, как будто его и не было. Тучка закрыла луну, и стало темно.
Инга вернулась в кровать. Она лежала, подтянув колени к подбородку, стремясь унять бурное биение сердца, и думала, что, пожалуй, теперь не уснет до самого утра. Вдруг ей пришло в голову, что человек, заглядывавший в ее комнату, должен вернуться домой. И если дождаться его, стоя под дверью, то можно узнать, кто это. Мысль о том, что он, возможно, живет не здесь, а в другом месте, не пришла ей в голову. Инга проворно вскочила с кровати, подбежала к двери. В коридоре было тихо. Минут через десять, когда она совсем продрогла, раздался слабый звук – кто-то осторожно отворял входную дверь. После чего наступила долгая тишина. И вдруг – шаги, совсем рядом, в коридоре. Инга зажала рот рукой, удерживая рвущийся вопль ужаса. Он что, по воздуху летел? Человек остановился и стоял молча, затаившись, как будто ждал чего-то.
Инга почувствовала, как страх на колючих липких лапках пробежал вдоль позвоночника. Что ему надо? Она до звона в ушах вслушивалась в тишину за дверью. Может, он ушел? Она вдруг вспомнила эпизод из фильма ужасов – рука убийцы с треском проламывает стену и хватает жертву за горло. Она попятилась к кровати, стараясь ступать бесшумно. Предательски скрипнула половица под ее ногой, легкий шум раздался за дверью, как будто прошелестели, удаляясь, шаги, и снова наступила тишина.
Инга торопливо нырнула под одеяло, накрылась с головой и попыталась собраться с мыслями. Ее колотило, как в ознобе. Кто-то заглядывал в ее окно в два часа ночи. «Зачем? Зачем он заглядывал ко мне? Что он хотел увидеть? Ведь в комнате нет света… А что, если, – от внезапной мысли ее обдало жаром, – это тот самый… который мучил Лену? Психопат и садист, которым руководит сумрачная и страшная жажда крови? Присутствие одинокой молодой женщины, лунная ночь возбудили его, и он не мог удержаться?»
И, если бы она спала, кто знает, может, он попытался бы открыть окно и влезть… и тогда… тогда… Ее стало подташнивать от страха – сердце переместилось в горло, спина покрылась холодной испариной, она не решалась шевельнуться. Шум автомобильного мотора на улице, подхваченный гулким ночным эхом, заставил ее вздрогнуть. Он был таким же реальным, как крик петуха на рассвете, разгоняющий всякую нечисть. Инга отбросила одеяло и побежала к окну. Яркий свет фар залил дом и сад. Она отшатнулась в глубь комнаты. Шум мотора стих, громко, металлически лязгнула дверца, и сразу же раздались неторопливые шаги по дорожке сада. Несколько мгновений спустя Инга увидела мужчину, который шел к дому. Он остановился под деревом, прямо против окна, достал из кармана галстук и, к ее изумлению, принялся повязывать его. Покончив с галстуком, мужчина стал смотреть на луну, задрав голову. Потом поднял руки над головой – потянулся. Лицо его, красивое несколько по-женски, возможно, из-за длинных волос, ярко освещенное луной, выражало довольство собой и жизнью. Он вдруг подпрыгнул, ухватился за ветку дерева и повис. Попытался подтянуться, дрыгая ногами, но безуспешно, тут же отказался от этой попытки и тяжело спрыгнул на землю. Поправил галстук, одернул пиджак и зашагал к дому. Инга перевела дух и тихонько засмеялась. Ночной кошмар рассеялся. Нетрудно догадаться, что этот гулена – Артур. Он напомнил ей отца. Как называет его Люська? Сейчас… сейчас… Курий гамзатый! – вспомнила она и снова рассмеялась.
Она стояла у окна, не испытывая ни малейшего желания вернуться в постель, и смотрела в сад. Луна заметно померкла, мир из черно-белого превращался в серый. Светало. Сорвался слабый ветер, пробежался по деревьям. Стали просыпаться птицы. Ночные страхи рассеялись окончательно. Инга почувствовала, что замерзла, и вернулась в кровать. Повозилась, устраиваясь поудобнее, и тут же провалилась в глубокий сон.