Замешательство, тревога, радость и отчаяние оттого, что сын не признает ее, родную мать, так исказили лицо Легостаевой, что Климов не мог взять в толк, как ему самому держаться в этой ситуации. А ситуация, что ни говори, поразительная. Мать нашла погибшего в Афганистане сына, а тот ее не признает. Мало того, он с таким видом, точно ему было на все наплевать, грубо рванулся назад. Рванулся так, как будто ему, ко всему прочему, нестерпимо захотелось садануть дверью, чтоб всем чертям тошно стало, лишь бы спастись бегством от безумной гостьи, но он нашел в себе силы не сделать этого, и вот теперь по взгляду Климова хотел понять, известно ли тому, о чем он сейчас думал, чего желал в своей необъяснимой ярости?
Смугло-бледный лоб его покрылся капельками пота.
— Простите, но я вас не знаю, — неожиданно ровным голосом проговорил он и, держа руку с сигаретой на отлете, сделал еще одну попытку высвободиться из объятий Легостаевой. При этом огляделся так, точно ему стало тесно в своем доме. Жена пришла ему на помощь. Подхватив гостью под мышки, она довольно бесцеремонно поставила ее на ноги и с ненавистью глянула на Климова.
— Вы что это тут позволяете себе? Мы тоже права знаем!
И эта ее непонятная враждебность, прорвавшаяся в голосе и взгляде, насторожила его. Озадовский оказался прав: агрессивность очень характерна для нее, но в этой ситуации ее можно было бы и не выпячивать.
С озабоченностью пристыженного человека он взял Елену Константиновну под локоть и посмотрел на хозяина дома:
— Вы разрешите нам присесть? Тот вытер пот со лба и отвел взгляд:
— Садитесь.
Непринужденно-общительный тон давался ему с явным трудом.
Климов пододвинул кресло, но Легостаева садиться отказалась. Она замотала головой, и горькие слезы залили ее лицо.
— Сыночек! Что же ты делаешь со мной? Ведь я же мать…
Всхлипнув, она снова потянулась к «сыну», но тотчас перед нею очутилась Шевкопляс.
— Кончай придуриваться! — с грубоватой наглостью прикрикнула она и встала рядом с мужем. — Ворвались в чужой дом, орете тут…
А вот это зря, подумал Климов, обвинение не к месту.
Елена Константиновна подавилась плачем, и пальцы ее судорожно обхватили горло:
— Игоречек! — Ноги подкосились, и Климов едва успел подхватить ее под руки. С трудом удержав равновесие, он опустил несчастную женщину в кресло. Холодея от сочувствия, потер нижнее веко. О том, чтобы оставить ее в этом доме, пока она придет в себя, нечего было и думать. Усадив Легостаеву в кресло, он попросил Шевкопляс принести паспорт мужа.
Та фыркнула, но принесла.
Климов развернул красные корочки. Шевкопляс Владимир Павлович, тысяча девятьсот шестидесятого года рождения, уроженец станицы Суворовская Ставропольского края. Фотография, подпись, печать — все настоящее, никакого намека на липу. Правда, выдан паспорт Нижневартовским отделением милиции, но это ничего не значит:
— Теряли паспорт?
— Да, — ответила за мужа Шевкопляс. — Когда работали в Сибири.
Пока Климов изучал документ, она ходила по комнате без остановки, как заведенная. И говорила, говорила, говорила… Оказывается, ее муж, Володя, просто не может помнить мать и никогда не знал отца, так как воспитывался в детдоме, другими словами, подкидыш, и матери своей он в жизни не видал, случается еще такое в нашем светлом обществе, затем воспитывался в интернате, учился в ПТУ, на продавца, и в армии он не служил, болел когда-то менингитом…
— Во всяком случае, — она подняла с пола злобно зашипевшего кота и усадила его к себе на плечо, — он знать не знает эту истеричку.
Свирепый взгляд пушистого зверя как нельзя лучше соответствовал ее рассерженному виду.
Климов вернул паспорт. Можно было уходить, но Легостаева заплакала еще сильнее.
— Я же видела тебя возле театра, Игорек! И ты меня узнал…
В ее молитвенно-расширенных глазах дрожало марево обиды и любви. Произнесено это было с такой мучительной безысходностью, отчаянием и болью, что Климов снова потер Веко. Неужели струна сыновнего сочувствия не зазвучит в ответ на слезы матери? Нет, не зазвучала.
— Извините.
— Ты еще…
— Не помню.
— На троллейбус сел.
— Вы путаете меня с кем-то, — с поспешной готовностью испугавшегося своих мыслей человека ответил Шевкопляс и быстро загасил окурок, придавив его к журналу «Огонек», лежавшему на телевизоре. Для того чтобы воспользоваться пепельницей, ему надо было подойти к столику, возле которого сидела Легостаева, а приближаться к ней он явно не желал. Речь его стала чистой, прямой и отчетливой, словно все ответы были определены заранее. Это-то и настораживало. Но, как говорится, сколько людей, столько характеров. Один на банальный вопрос: «Кто вы такой?!», заданный официальным тоном, начинает жаться-мяться, как голый в женской бане, а другой ведет себя так, как будто готов пройти по ресторану в неглиже без всякого смущения.
— Я повторяю, вы меня с кем-то путаете, — ровным тоном успокаивающегося человека еще раз отрубил хозяин дома, и эта его отповедь окончательно убедила Климова в ложности их следа. Кажется, они попали в очень затруднительное положение. Он был здесь как бы не у дел, а Легостаева, зажав лицо руками, плакала навзрыд. Никаких доказательств того, что она права, у нее не было, а настаивать на добровольном признании ее своей матерью со стороны чужого человека более чем безрассудно. Это называется лепить очки на геморрой, чтобы ему виднее было. И Климов двинулся к выходу. Но стоило ему взглянуть на свою спутницу, как сердце снова защемило. Казалось, ее глаза кричали лишь одно: нет, нет! Ваши предположения о том, что я обманываюсь, не что иное, как нелепая ошибка, бред бездушного чинуши, глупость, фарс, все, что угодно, только не желаемая правда. Это он, мой сын, мой Игоречек!
— Игорек, сынок…
Страдальчески сжимаясь в чужом кресле, она уже говорила сама с собой.
— А потом ты сел в троллейбус, но раздумал, выпрыгнул на первой остановке… Мальчик мой.
Состояние ее психики было таким растерзанным, что можно было опасаться умопомрачения.
— Елена Константиновна, пойдемте, — наклонился Климов к Легостаевой под презрительным взглядом Шевкопляс, державшей на плече кота. — Сейчас не время…
Но Легостаева отрицательно замотала головой и уличающе-скорбно посмотрела на застывшего возле серванта мужа Шевкопляс. Беззвучная ее мольба, казалось, выливалась в один крик: да как же так? Она отвергнута, и кем? Собственным сыном. Ей бросили, как нищенке, как сумасшедшей вежливую фразу о сочувствии, и все. Это был не ее сын, это был чужой муж и зять. А ей оставалось до скончания дней терзаться болью одиночества и плакать втихомолку перед сном.
— Ну, хватит спектаклей! — с вульгарной заносчивостью взмахнула рукой Шевкопляс, и кот на ее плече противно зашипел. — Иди, Володя, чисть картошку.
Боль и отчаяние толкнули Легостаеву вбок, и она судорожно ухватилась за подлокотник кресла.
— Игорь!
Тот не обернулся.
Кожа на ее лице затрепетала, и Климов, снова холодея от сочувствия, наклонился и тихо повторил:
— Елена Константиновна, пойдемте. — Но ее умоляюще-зовущий взгляд не дал ему договорить. Он понял ее состояние. Да, она не приносила себя в жертву ради сына, она думала всегда об удовольствиях, зато теперь готова распроститься с жизнью, лишь бы утвердиться в своем мнении, что не обманулась, что это ее сын отправлен злобной женщиной на кухню. Но сын ее не признавал, и перед лицом открывшегося ей кошмара она словно онемела.
Чувствуя бессмысленность своего дальнейшего пребывания в чужом доме, он с тоской подумал, что, хотя Владимир Шевкопляс и похож чем-то на Елену Константиновну, особенно высоким чистым лбом и лепкой губ, сравнение еще не доказательство, как говорят французы. Но, с другой стороны, если закон не обеспечивает справедливость, грош ему цена. Стоило только раз взглянуть на Легостаеву, чтобы почувствовать это и понять глубину ее страдания. Теперь ее жизнь, и без того безрадостная, станет еще несчастней.
— Долго мне еще смотреть на вас? — не выдержала Шевкопляс и с видом оскорбленной добродетели уперла руки в боки. Кот выгнул спину, покачнулся, но удержался на плече. — Я ведь не железная.
— Верните сюда мужа, — вместо ответа распорядился Климов, но голос прозвучал не так уверенно, как он того хотел. Его уже почти тошнило и от сиамского мерзавца, презрительно взиравшего с плеча хозяйки на гостей, и от излишка хрусталя и безделушек в зале, но он не забывал рассматривать посуду в надежде обнаружить дорогой сервиз, похищенный у Озадовского. Жалкая надежда, разумеется. Такие вещи на виду не держат.
Шевкопляс нагло усмехнулась и, как бы раздумывая, есть ли смысл в повторении только что сказанного, недобро покачала головой.
— И больше ничего?
— Зовите, не торгуйтесь.
Чувствовал себя Климов хуже некуда. Зря он поверил россказням несчастной женщины, вторгся в чужую квартиру… Теперь, чего доброго, придется отвечать за свои действия перед прокурором.
— Ну?
Шевкопляс не выдержала его взгляда.
— Вов, иди сюда.
Легостаева перестала всхлипывать и быстро отерла ладонями щеки.
— Поверьте, это он, Юрий Васильевич.
И столько нестерпимой, жгучей муки было в ее голосе, что он утвердительно кивнул.
— Сейчас проверим.
Он уже вспотел в своем плаще и, не спрашивая разрешения, стащил его с себя.
— А!.. Делайте, что хотите, — передернула плечами Шевкопляс, и кот, мяукнув, спрыгнул на пол. Климов думал, что она пойдет на кухню, звать Володю, но она вместо того, чтобы уйти, взяла с чайного столика пачку сигарет «Пэл-Мэлл» и закурила.
— Слышишь, Вова?
Тот заглянул: что надо?
Она кивнула в сторону Климова.
— Ему видней.
— Подойдите, пожалуйста.
Когда он приблизился, Климов встряхнул перекинутый через руку плащ и предостерег хозяина дома от дачи ложных показаний.
— Это в связи с чем? — нерешительно поинтересовался Шевкопляс и оглянулся на жену. Эта его постоянная оглядка была непонятна. Мужчина он в конце концов или слизняк?