— Чтобы стать самостоятельным.
Он без устали шел к своей цели — учился, рисковал, работал. Потому что он не хотел ни цента денег своих родителей. Не хотел не заслуженной им самим славы, ведь не он создал их бизнес. Вместо этого он построил свой собственный.
Он не нуждался в них. Ему никто не нужен.
Леон отнес спящего щенка обратно в коробку. Почему он рассказал ей о своей жизни? Он никогда ни с кем не говорил об этом. Желая прервать наступившую тишину, он повернулся и увидел ее лицо. Его тело напряглось.
— Я не хочу твоей жалости, Этти. — Все его эмоции по привычке исчезли. Он не мог видеть сочувствия в ее глазах. — Мне не о чем жалеть. Посмотри на все, что у меня есть, это принадлежит только мне. Этого всего я добился сам.
— Да, ты удивительный, — прошептала она. — Но ты не впускаешь людей в свою душу.
— Зачем мне это нужно? — Он повернулся, чтобы проверить, спит ли собака.
И все же он знал, что должен измениться, — его собственный ребенок поменял правила игры. Но это случилось слишком рано. Он не был уверен, сможет ли подарить ребенку достаточно любви и душевной теплоты. Слава богу, у ребенка есть Этти.
Он старался быть спокойным, дышать, думать. Но его сердце билось, а легкие болели. Его грудь все еще была напряжена.
Леон застыл на месте, и Этти показалось, что он не дышит. Но когда она приблизилась, то заметила, что он дрожит от напряжения. Она почувствовала, как сильно он старался загнать свои эмоции внутрь и оставаться холодным и беспристрастным внешне. Она понятия не имела, как он страдал. Он так долго и успешно скрывал это.
Пускай у нее не было отца, но у нее была мать, которая любила ее и которая как могла стремилась дать ей самое лучшее. И у нее была сестра.
А Леон был в полной изоляции. Его мать даже не позволила ему оставить собаку. Его отец не заступался за него. Этти стало страшно, когда она представила, как чувствовал себя маленький ребенок, к которому относились как к проекту, а не как к человеку.
Она выросла в бедности, но окруженная любовью, он вырос, купаясь в богатстве, но в эмоциональной изоляции. Неудивительно, что почти всегда он был сдержанным и недоверчивым. Да, родительское воспитание не оставило на его теле шрамы, но в душе у него были незаживающие язвы. Пять минут под холодным потоком воды должны были казаться вечностью. Два часа в темном шкафу для маленького мальчика, должно быть, были настоящим адом.
— Леон!
— Нет.
Она знала, что он отдаляется, чтобы успокоиться, восстановить свой внутренний баланс и вновь воздвигнуть пуленепробиваемые стены вокруг себя. Не физически, но эмоционально он покидал пространство. Она не могла этого допустить.
— Не думай, что мое отношение к тебе изменится только потому, что ты рассказал мне о своем детстве, — сказала она, пытаясь достучаться до его сердца. — Мы просто узнаем друг друга ближе, вот и все. Это помогает укрепить доверие.
— Разве дела не говорят громче, чем слова, Этти? — произнес он хриплым, напряженным голосом. — Ты уже не можешь мне доверять? Я не твой отец или твой бывший. Я не оставил и не оставлю тебя.
— Леон!
— Я предал тебя?
— Нет. — Она подошла ближе. — Но я хочу жить с тобой, а не существовать рядом с тобой.
Она поняла его намерение: никакой близости, кроме физической.
— Смотри, — он откашлялся, — ты будешь прекрасной матерью, Этти. Я знаю, что ты позаботишься об этом ребенке так, как я никогда не смогу о нем позаботиться. Но я могу делать только то, что умею делать. Например, я хорошо справляюсь с душевными кризисами.
Да. Потому что вся его жизнь была кризисом. Он был заперт в воображаемом шкафу, один, в борьбе за выживание, за победу, за свободу. Когда он последний раз находил время, чтобы просто жить, чтобы просто дышать? Когда он позволял кому‑то еще брать на себя хоть немного своего бремени?
— Ты должен все контролировать, потому что у тебя никогда не было никого, на кого бы ты мог рассчитывать. — Она положила руку ему на грудь.
Он не ответил. Он никому не доверял. Она не обвиняла его. У нее были собственные проблемы с доверием. Но может быть, со временем он сможет научиться доверять ей? Может быть, в конце концов, они могли бы стать настоящей парой?
— Разве ты не можешь перестать контролировать меня? — тихо спросила Этти, медленно скользя рукой по его груди. — Только один раз?
Она почувствовала, как его мышцы напряглись от ее прикосновения, увидела вспышку осознания в его глазах.
— Ты все еще чувствуешь себя неуверенно из‑за своего сексуального опыта? — резко спросил он.
Нет, дело было не в ней. Но язык плотской любви был тем языком, который он понимал, и это могло стать их отправной точкой.
— Разве ты не понимаешь, что ты делаешь со мной? — спросил Леон, когда ее рука добралась до его пояса и начала расстегивать пряжку.
Она покачала головой. Это было то, чего она хотела больше всего, — увидеть его. Чтобы узнать его.
— Дай мне посмотреть. — Она подняла подбородок и, набравшись храбрости, начала расстегивать пуговицы его рубашки. — Позволь мне сделать это.
Он не остановил ее. Но и не помог. Он стоял, как пылающая от вожделения статуя, — от него исходило напряжение, когда она распахнула его рубашку, чтобы могла видеть и касаться его пылающей кожи.
— Просто разреши мне, — прошептала Этти.
Она потянулась на цыпочках и поцеловала его в подбородок, испытывая боль за годы страданий и изоляции, которые он пережил. Он не опустил лицо, чтобы встретиться с ее губами.
— Я не хочу твоего сочувствия, — прорычал он, упрямо и зло.
— Точно так же, как я не хочу твоих денег, — ответила она.
Затем он запрокинул голову, чтобы взглянуть на нее сверху вниз.
— Дело не в деньгах.
— Речь идет не о сочувствии. Это касается заботы, Леон. — Она сжала его подбородок одной рукой, а другой провела по его груди, чувствуя мускулы и жар его тела. — Речь идет о том, чтобы ты открылся и впустил. Меня впусти в свою жизнь!
— Тебе не нужно заботиться обо мне.
— Но ты ведь собираешься заботиться обо мне? Если так пойдет дальше, то скоро ты потребуешь от меня контролировать расход кислорода, — произнесла она в ответ. — Отключи свой контроль, Леон.
Внезапным сильным толчком она прижала его к стене. Его глаза расширились, и его руки автоматически обхватили ее талию.
— Я беру контроль на себя. — Она поцеловала его в грудь. Ее собственная природная страсть вырвалась наружу. Она хотела по‑настоящему прикоснуться к нему. Она хотела показать ему свое желание.
— Ты так думаешь, Этти? — Он поднял ее и впился в ее губы.
— Я знаю, — ответила она, отрываясь от него.
Сумасшедшая уверенность в себе, которую она никогда не чувствовала прежде, сама направляла ее. Этти знала, что делать. Она знала, чего она хотела. Она осыпала его тело поцелуями, легкими, дразнящими прикосновениями кончиков пальцев, языком, прежде чем позволить своим губам скользнуть ниже.
Ее желание становилось все сильнее, когда она услышала, как ускоряется его неровное дыхание. Этти отступила на мгновение, чтобы скинуть свою одежду. Когда она увидела, как он, прислонившись к стене, наблюдает за ней, она стала раздеваться медленнее. Она не была настоящей красавицей, определенно не моделью, но, очевидно, для него это не имело значения.
Только когда Этти была полностью обнажена, она снова сделала шаг вперед. Она расстегнула молнию на его брюках, стянула их и трусы вниз. Она опустилась на колени перед ним, как он стоял перед ней прошлой ночью.
Этти услышала его рычание — предупреждение, нужду. Она улыбнулась и целовала его все ближе и ближе, но не обхватила его губами. Еще нет. Этого было достаточно, чтобы ему было приятно смотреть. Она видела, как его руки сжались в кулаки и костяшки пальцев побелели. Ему нравилось то, что Этти делала. Но он все еще сдерживался. Она не хотела, чтобы он сдерживался.
Она провела языком по его члену и посмотрела снизу вверх.
— Ложись!
Леон бросил на нее взгляд, но выполнил ее просьбу.
Этти мгновение просто смотрела на великолепие, представшее ее взору на полу. Он по‑прежнему молчал. За него говорили мощнейшая эрекция и неровное дыхание — все, что ей было нужно.
Этти оседлала его и провела руками по его телу. Ее дыхание стало неглубоким, по телу разлился жар.
Леон был таким сильным, но таким одиноким. Он был достоин гораздо большего. Она была зла на его родителей. Он должен был иметь все. Этти отдала бы ему все, что могла, прямо сейчас. Со слепой яростью она двигалась, заставляя его чувствовать то, чему он научил ее, — чувствовать себя желанной. И он должен был почувствовать себя желанным.
Она скользнула по его телу, отчаянно целовала его, гладила, сильно впивалась в него губами, пока он не перевернулся — буквально прижал ее к себе и перевернул их обоих, чтобы он был над ней… внутри ее.
— Да! — закричала Этти, когда Леон рывком вошел в нее.
Но он остановился, напрягся, его глаза закрылись, его челюсти сжались, как тогда, когда он пытался успокоиться и вновь обрести контроль над собой.
— Не останавливайся! — потребовала она, глядя на него. — Не закрывайся от меня.
Его руки сильно сжали ее бедра. Этти знала, что он не сможет долго противостоять желанию.
Его глаза открылись.
— Мне не нравится терять контроль над своими эмоциями, Этти, — сказал он.
— Разве ты теряешь контроль над ними? — бросила она ему. — Ты просто выражаешь свои чувства!
На мучительно долгий момент Леон оставался неподвижен. Затем она увидела вспышку в его глазах и почувствовала внезапное изменение. Он выхватил ручку из пучка ее волос и распустил их по плечам. Он обмотал ее волосы вокруг своих запястий, буквально привязывая ее к себе и прижимая ее голову к своим ладоням, чтобы мог видеть ее глаза, чтобы мог впиться в ее рот. Ее голова откинулась назад, обнажив шею и грудь для его хищных, грубых поцелуев.
— Мне это нравится, — призналась Этти. — Мне нравится прикасаться к тебе. Мне нравится видеть тебя таким. Я хочу, чтобы ты был таким.